скачать книгу бесплатно
– А больше никто не звонил? – Анечка меняет тему.
– Нет, а кто еще? – Данка роется в сумочке, отыскивая сигареты. Анечка пожимает плечами:
– Бог, например. Раньше он звонил часто.
– Бог все знает, ему звонить не нужно, – это Надька, снимая наушники, отвлекается от компьютера. – Ему по статусу так положено.
Данка выходит курить. Анечка щелкает кнопкой чайника.
Люблю монтажку. Пусть тесно, пусть жужжит аппаратура и капает конденсат из темной щели кондиционера, зато тут – территория покоя площадью полтора на два метра. Стол с полками для трех мониторов, видеомагнитофонов разных форматов и огромного компьютера. В уголке – микшерский пульт и доживающий свой век пульт линейного монтажа с западающими кнопками.
Между столом и стеной – узкая полоска пола, на которой помещаются два офисных табурета на колесиках. Наш видеоинженер Леха огромен, но добр и тих. Его мягкие руки лежат на столе, под ними совсем не видно мыши, и поэтому красный свет из-под ладони в те мгновения, когда рука поднимается над столом, кажется чудом.
Склонив голову, он колдует над моим сюжетом.
– Вот так и вот так… Давай? – приговаривает он. – Класс, хорошо старается Димыч, надо будет ему сказать. Какая красота, ну надо же! Плесень, капли, окно пыльное, унитаз вон какой нарядный… Ради тебя старается?
Я краснею от удовольствия.
Мне нравится, что Леха не торопится клеить, когда не поджимает время. Мы сидим и тихонько болтаем обо всем на свете, но больше всего – об офисе.
– Леш, – спрашиваю я, – а ты здесь был в четверг, когда Эдика?..
– Нет, не был, – отвечает он, подрезая следующий кадр. – Вечером был, а потом ушел, как новости свел. А что?
Пожимаю плечами:
– Просто интересно. Хочется все же узнать, что случилось.
– Хочется.
– Может быть, у кого-то был мотив?
– Был.
– У кого? – я подскакиваю на месте.
– У Захара – точно был.
Я разочарована: Захар Лехе – вечный враг; он забирает себе все проекты, где работать надо мало, а получить можно много. Он – главный режиссер.
– Ну конечно, и одиннадцатое сентября – тоже Захар, – я тяну к Лехе скрюченные пальцы, делаю вид, что хочу его задушить.
– Нет, – он вдруг становится совершенно серьезен, и я понимаю: не выдумывает.
– А что?
– Да деньги они все делили. Оба – сквалыги, что тот, что другой. Разве не знаешь? Делали вместе халтуру под выборы, деньги забирал Эдик. Вот и вышло – Эдику дала, Захару – не дала…
– Он что, все деньги…
– Все, не все – не знаю, но Захар обиделся – мягко говоря.
– Стой! Стой ты! – кричу я, тыча пальцем в экран.
– Что?! – Леха отнимает руки от кнопок и смотрит на меня. Но я уже и не думаю о Захаре.
– Назад давай, – говорю я. – Там кадр хороший. Тетка плачет.
Леха отматывает немного назад, и мы видим: женщина, темноволосая, кудрявая, с короткой стрижкой, в дешевом, но чистом домашнем халате смахивает с лица крупную слезу. Леха двигает мышкой, перемоткой гоняет слезу вниз и вверх по щеке и соглашается:
– Хорошо снято, крупненько так. Я ее приклею к унитазу.
Клеит. Получается, что женщина плачет, глядя на заполненный жижей унитаз.
– Несмеяна, – говорю я.
– Это да, – кивает Леха. – Наплакала… темненьким таким.
Мы ржем минуту, а может быть – две. Потом я откашливаюсь и говорю:
– Хватит, Леш. Нехорошо как-то. Они, представляешь, так живут.
– И что, там все и правда вот такое? – искренне интересуется он.
– Ага.
– Хреново.
Дальше мы клеим молча. Грустно на все это смотреть, хотя на экране казармы выглядят не так страшно, как вживую.
Вдруг я вспоминаю:
– Так что Захар?
– Да что? Бесился. Знаешь, как они орали друг на друга в последнее время? Жуть, тут офис дрожал.
– И что, ты думаешь, он мог?
– А кто его знает?
– А зачем?
– Ни зачем. От злости.
– Лех, ты зря. От злости? Вот так? Нет. Денег ему от этого не прибавится. Да и выборы когда были! Пора уже остыть.
Леха молчит. У него свой взгляд на вещи.
1 декабря, четверг
Приезжаю с прессухи[6 - Прессуха – пресс-конференция.] губернатора. Всем раздавали вопросики на бумажках, поэтому было скучно. Пресс-служба бегала с выпученными глазами и шипела каждому на ухо:
– Хотите что-нибудь спросить – только с нами, только через нас, вы же знаете, как он не любит, когда…
Приезжаю, отсидев в душном зале полтора часа.
Данка говорит:
– Не затирай пресс-конференцию, а? Малышева просила оставить исходник[7 - Исходник – исходный, еще не смонтированный видеоряд.] для итоговой программы.
– Дан, у меня тогда места на кассете не останется.
– Сходи, попроси новую у Захара.
Я поднимаюсь по узкой крутой лестнице на четвертый этаж, в мансарду, место обитания игрушечного начальства, которого боятся только редкие девицы из новеньких. Здесь кабинеты Захара – главного режиссера, и Малышевой – главного редактора. А сбоку – крохотная, без единого окна, комнатушка операторов. Когда съемок нет, они сидят здесь втроем, соприкасаясь коленками и упираясь плечами в полки, с которых хищно смотрят одноглазые камеры. Здесь вьются заросли проводов, в углах таятся коротконогие сложенные штативы, а завершают пейзаж камни аккумуляторов и розеток.
Дверь в кабинет Захара открыта, и я вижу его еще из коридора. Он невысок и толст, но весьма подвижен. Голова его, некогда покрытая светлыми волосами, блестит, отражая свет гладкой кожей. Рот прячется в короткой густой бороде и моржовых усах.
– Захар, – говорю я, опираясь на дверной косяк, – мне нужна новая кассета.
– Вы их едите? – он хмуро смотрит на меня, покусывая русый длинный ус.
– Мне Данка велела оставить исходник для Малышевой.
– Для Малышевой? – Захар сомневается, но потом говорит: – Все равно – нет. Надо заказывать.
– Захар, сходи, закажи, а? – я стараюсь уговорить, потому что понимаю: если он откажет, мне до конца недели клянчить кассеты у девчонок.
– Мне что, делать больше нечего?
– А что ты делаешь? – мой вопрос искренен, я и правда не понимаю, что входит в его обязанности. Я вижу, как он записывает прогноз погоды: это пять минут в день. Еще полчаса монтирует рекламную программу. Что еще? Курит. Смеется в коридорах. Кричит на кого-нибудь. Все, по-моему. Утренний канал запуганные им девчонки делают сами. Они у него умные.
– Нет, правда, Захар, а что входит в обязанности главного режиссера? Что ты у нас режиссируешь?
– Оксан, уйди, не мешай, – Захар обиделся, и это повод не отвечать. Видимо, он и сам не до конца понимает, что должен делать, просто телеканалу положен главный режиссер.
Я возвращаюсь к себе, в новости.
– Не дал? – спрашивает Данка.
– Не дал, – подтверждаю я.
Она начинает рыться в столе.
– Вот, нашла какую-то кассету. Потерял кто-то. Будет наша теперь – нечего терять.
Мне везет: кассета новенькая, и я решаю под шумок оставить ее себе вместо моей, у которой начало уже битое, и изображение при просмотре рассыпается на цветные квадраты.
На новой кассете записано всего ничего: общие планы кабинета да минут пять каких-то перебивок. Я отматываю на чистое место, чтобы ничего не затереть: на случай, если хозяин хватится, и еду на следующую съемку.
2 декабря, пятница
Время от времени кого-то из нас вызывают в милицию. Данка бесится и говорит, что планировать съемки не получается. На самом деле, ей не становится намного труднее, просто она любит нас контролировать.
Мне в милицию к девяти. Мама берется меня провожать, я уступаю, чтобы она не переживала. Захожу в темный подъезд, а она остается мерзнуть в скверике под заснеженными липами.
В крохотном крашенном желтой краской кабинете молодой человек задает мне вопросы.
– Вспомнили что-нибудь еще про четверг?
– Да, – с готовностью отвечаю я. – Вспомнила, кто был, когда я уходила. Перечислять?
– Ну давайте, – ему, похоже, все равно.
– Эдик оставался и оператор Витя Русаков. Захар Кулагин, главный режиссер, и Лида Пяткова, другая ведущая, ждали, когда можно будет записать подводки к рекламной программе, собирались сидеть до конца эфира. На эфир пришел Волков, Степан… Ильич, по-моему, председатель думской контрольно-счетной палаты, с охранником. Директор был, я его встретила на лестнице. Еще была Лапуля – Ольга, жена Эдика…
Тут у следователя в глазах появляется интерес:
– Ольга была?
– Ну да, она заходит очень часто.
– Точно была?
– Точно. Я шла домой, спускалась по лестнице, а она и Виталий Борисович вышли на площадку – я обернулась на скрип двери.
Не говорю про поцелуй. Мучилась всю ночь, а потом решила: не буду.
– Так. Кто еще?
Пожимаю плечами:
– Это те, кого я точно помню. Наверняка, был еще кто-то. Но народа все время так много, все так быстро приходят и уходят, что не помнишь, было это в тот день, или в другой. Кто-то мог быть в рекламе и бухгалтерии. Ди-джеи на радио.
– Хорошо, Оксана Викторовна. Еще один вопрос: руки Эдуарда Васильевича… Вы не помните, когда вы увидели тело, были ли на них наручники?
– Что? Наручники?
– Да. Когда мы приехали, его руки были скованы за спиной наручниками.
– Нет, – я качаю головой, – я не помню наручников. Когда я зашла, увидела сначала ноги, потом – свитер, а выше – камеру… Рук не видела.
Моя губа начинает дрожать. Я вспоминаю серо-сине-черно-белые тона студии и пятно крови: тоже черное, но по-другому, ярко.
Платок достаю быстро: он у меня в рукаве – мама засунула за манжету, как в детстве, перед походом к стоматологу, чтобы можно было сразу найти.
– Но если бы руки были скованы за спиной, вы увидели бы их? Должны были бы увидеть?