скачать книгу бесплатно
Эта эмблема, прозванная авиаторами «курицей», особенно раздражала нас. Хоть мы еще и не были настоящими летчиками, но все-таки уже летали самостоятельно, однако носить ее пока не имели права. Чтобы посмеяться над ним, мы его разыграли и показали, что он не разбирается в авиатехнике и терминологии и в авиации случайный человек, не имеющий права носить такую эмблему.
Однажды, когда он был на аэродроме, кто-то из ребят, сделав вид, будто передает приказание командира эскадрильи, сказал, чтобы он взял ведро и принес на стоянку компрессии. В другой раз старшина поинтересовался у курсантов, показывая на костыль: «Что это прикреплено к хвостовой части самолета Р-5?» С вполне серьезным выражением лица один из курсантов ответил: «А это к хвосту прикреплена резиновая галоша, чтобы металл не стирался, когда самолет катится по земле». О том, что над ним смеются, старшина понял по виду множества ухмыляющихся лиц, слышавших этот диалог. После этого старшина почти не появлялся на аэродроме. На его излишнюю строгость мы не раз жаловались командиру и комиссару эскадрильи. Вскоре его перевели в другое место. Случилось это после того, как однажды перед отбоем он был выброшен курсантами из окна второго этажа. Перед этим в раздевалке с рукава его шинели срезали «курицу».
Учебная база в Балашове по сравнению с Олсуфьевом была слабее, да и сами классы более тесные. Преподавательский состав материал излагал суше, без вдохновения, чувствовались формальность и усталость. Погода не благоприятствовала полетам. За зиму мы летали всего несколько раз. Летная программа обучения почти не двигалась. В те дни, когда удавалось полетать, только восстанавливались ранее приобретенные летные навыки. Примерно в середине февраля в одну из ночей мы наблюдали очень редкое явление для наших средних широт. По всему небосклону под небольшим углом с востока на запад простиралась огненно-красная полоса.
Мы не сразу поняли, что бы это могло быть. Но нашлись грамотеи и объяснили, что это северное сияние. Старушки из примыкавшего к гарнизону рабочего поселка стали поговаривать, что это плохое предзнаменование, дескать, быть в этом году войне, и войне большой, раз все небо окрашено огнем. Старики раньше говорили, что любое необычное явление на небе – послание бога. Он предупреждает: быть беде, мору, войне или сильному голоду. До нас эти сведения дошли от пожилой женщины, проживавшей в соседнем поселке. Она работала в нашей казарме на каких-то хозяйственных работах. Об этом сиянии сообщалось и в центральной прессе. Сияние видели от Оренбурга до Львова. Предсказание старушек оказалось верным. Правда, и без старушек всем уже было ясно, что дело идет к большой войне.
Курсантская жизнь в Балашове в свободное от занятий время протекала примерно так же, как и в Олсуфьеве, с той лишь разницей, что по выходным мы не бегали вокруг аэродрома. В Балашове обычно проводились лыжные соревнования по трассе, пролегавшей от авиагарнизона до летной площадки 2-й эскадрильи, находившейся в 12 километрах от города. Из всех этих соревнований особенно памятным осталось то, которое проводилось в день Красной Армии. После него я сильно устал и с разрешения старшины отряда Бурмака завалился в постель и крепко заснул. Проспал и ужин, и вечернюю поверку. Проснулся где-то далеко за полночь от толчка соседа по койке, который поднялся по неотложной нужде. Смотрю и не могу понять, что происходит: в казарме почти все в каком-то движении, весь отряд не спит.
Слышится чертыханье, ругань и даже смех. Как оказалось, большинству было не до смеха, за исключением меня и еще нескольких ребят, тоже не ходивших на ужин. Все остальные уже по нескольку раз успели сбегать в туалет. Утром вместо физзарядки ребята занимались ликвидацией последствий бессонной ночи. Причину массового расстройства так не установили. Было много предположений. Одним из них было употребление в пищу некачественной свинины. Случайно это произошло именно в день Красной Армии или нет, командиры и политработники могли только гадать.
Месяца через полтора у нас вновь произошло ЧП. Ночью нас подняли по тревоге. По той спешке и некоторой нервозности старшины отряда Бурмака мы поняли, что тревога не учебная. Вместо обычной проверки, как это делалось при учебных тревогах, нам дали команду как можно быстрее бежать с винтовками к штабу школы. Там нас встретил помощник дежурного по гарнизону. Он объяснил, в чем дело, и сразу поставил задачу: немедленно оцепить северо-восточную сторону аэродрома. На бегу был отдан приказ открывать огонь по всем, кто появится со стороны летного поля и не выполнит команду остановиться. В свете мощного прожектора, установленного на площадке штаба, было видно, как по летному полю бегали неизвестно откуда взявшиеся люди в гражданской одежде.
Несколько человек мы задержали. Через некоторое время нам стало известно, что задержанные были диверсантами. Они хотели совершить поджог. Основной их целью были склады горючего и боепитания. При задержании у диверсантов были изъяты новенькие пистолеты ТТ выпуска 1940(!) года, а также кинжалы кустарного изготовления, сделанные из расчалок самолета Р-5, и бикфордовы шнуры.
Для нас это было поучительным уроком, не требующим дополнительных разъяснений. Мы наглядно убедилась, насколько бдительно нужно нести караульную службу. И как прав оказался Заводов, требовавший от нас неукоснительного выполнения соответствующих уставов. Если бы часовой своевременно не задержал одного из диверсантов, то можно было бы представить ущерб, который они могли нанести нашей школе. Для вылазки они специально выбрали момент, обеспечивавший наибольшую скрытность выхода на намеченные объекты, – темную безлунную ночь.
Сплошная низкая облачность и небольшой накрапывавший дождь сгущали темноту, сократив и без того плохую видимость, не превышавшую пяти метров. От ближайшего объекта, охраняемого часовыми, склад находился более чем в полукилометре в низменной местности. Туда совсем не доходил свет отдаленных огней города и военного гарнизона. К тому же тучи комаров мешали часовому нормально нести охрану. Доставалось от них и собаке блокпоста, который находился на более низкой, противоположной часовому стороне. Пост не имел телефона и других средств сигнализации. В случае необходимости часовой мог вызвать разводящего, только сделав выстрел.
Склад находился под землей. Сверху был вход, рядом с ним противопожарный щиток и «грибок» для часового. Территория склада была огорожена двухрядным частоколом из колючей проволоки. Проход на территорию шел через калитку, также сплошь обитую колючей проволокой, которая запиралась на замок со стороны склада. Это был самый дальний и неприятный для караульных пост. При любых обстоятельствах часовой на скорую помощь особо полагаться не мог и должен был рассчитывать только на себя. Укрываясь под «грибком» от накрапывавшего слабенького дождя, часовой внимательно всматривался в темноту, прислушиваясь к звукам ночи. Томительно длинно тянулось время.
И вдруг в этой, ставшей уже привычной для него обстановке совсем неожиданно на западной стороне небосклона, вдоль предполагаемого горизонта, пробежали раскатистые блики грозовой зарницы. В их отблесках, не веря своим глазам, в нескольких метрах от себя часовой увидел человека в гражданской одежде. Тут же мгновенно вскинул винтовку и по-уставному крикнул: «Стой! Кто идет?» В тиши ночи услышал топот бегущих ног, а затем характерный шум, исходивший от колючей проволоки. В этот момент вторично сверкнула зарница, снова осветив того же человека. Он запутался в колючей проволоке, через которую пытался перелезть с территории склада.
Как стало известно позже, нарушитель, поняв, что обнаружен часовым, не выдержал нервного напряжения и бросился бежать, надеясь проскочить. Но ослепленный светом зарницы, потерял направление, наскочил на проволоку и запутался в ней. После выстрелов, произведенных часовым, на постах началась сплошная пальба. Кроме резких винтовочных выстрелов, послышались более слабые пистолетные. Их в карауле не было, и это говорило о том, что стрельбу вели чужие. О создавшейся обстановке начальник караула немедленно доложил дежурному по гарнизону.
Правильно оценив создавшееся положение, грамотно и инициативно действуя, дежурный по гарнизону (им, кажется, был преподаватель тактики наземных войск) объявил общегарнизонную боевую тревогу, закончившуюся поимкой диверсантов. Этот случай явился для нас своего рода боевым крещением. Мы впервые использовали оружие в реальной обстановке. Ребята заметно подтянулись и поняли ту ответственность, которая на них возлагалась как на караульных. Мы наглядно убедились, насколько верно тогда говорили: враг не дремлет и в любой момент может себя проявить.
После схода снежного покрова теплые солнечные дни подсушили грунтовое поле аэродрома, что позволило нам вновь приступить к регулярным полетам, по которым мы уже соскучились. Центральный городской аэродром предназначался для обучения только на СБ. Для полетов на Р-5 нам отвели осоавиахимовскую площадку, находившуюся километрах в 12–15 от города. Такое удаление создавало для нас некоторое неудобство, сводившееся к излишней трате времени на перегонку самолетов туда и обратно, которую производили до начала полетов и после их окончания. Значительно больше времени затрачивалось на перевозку курсантского и технического состава, осуществлявшуюся на автомашинах по плохой дороге.
После длительного перерыва в полетах я быстро восстановил летные навыки. Мой инструктор Николай Белов стал относится ко мне более приветливо, чем в Олсуфьеве. Вскоре он мне сказал: «Теперь я тебя, наверное, на полеты буду планировать реже – не обижайся, надо нагонять программу с теми, кто от тебя отстал». А через неделю, увидев меня у ангара, где я в числе других ребят на руках выкатывал Р-5, передал: «С тобой мне больше делать нечего, на полеты можешь не ходить, программу ты закончил. Я передал тебя другому инструктору, с которым ты будешь летать на СБ». Хотя я и знал, что иду по летной программе немного впереди остальных, но почувствовал себя как-то неловко. Нового инструктора мне еще не дали, а к Белову я уже привык и думал, что он будет меня обучать и на СБ. Еще я понял, что в свободное от полетов время старшины наверняка будут использовать меня на различных работах и в нарядах, а этого мне очень не хотелось.
Однажды в соседнем отряде произошел неприятный случай. Во время прилета на городской аэродром один летчик производил посадку с большим недолетом. Делал он это преднамеренно. Зная, что летит последним, решил сесть поближе к стоянке и побыстрее подрулить, как говорят, поближе к дому. В данном случае оказалась верной пословица: «Поспешишь – людей насмешишь». Внимательно следя за приближающейся землей, на которую летчик приучен смотреть слева по полету, не заметил стоявшего на стоянке справа самолета СБ. В результате он своей правой нижней плоскостью зацепил крыло СБ. Во время столкновения летчика выбросило из кабины. К счастью, он остался жив. Оба самолета ремонту не подлежали. Причина аварии нам всем была настолько ясна, что не требовала никаких объяснений. Вот к чему может привести недисциплинированность летчика.
Приближался праздник Первомая. По традиции в этот день в городе намечалась демонстрация. На ней курсанты школы должны были пройти в парадном строю мимо трибуны, где обычно располагались партийные и исполкомовские руководители. Всю предпраздничную неделю мы с большим старанием готовились к нему, стремясь быть в числе участников. Перед началом тренировок нас предупредили: тех, кто будет плохо ходить в строю, на парад не возьмут, и они вместо парада пойдут в наряд или останутся в казарме для выполнения разных работ. Но не строгое предупреждение заставило нас хорошо маршировать – всем хотелось посмотреть город. За время нахождения в Балашове в самом городе удалось побывать лишь отдельным счастливцам. Курсантов в увольнение практически не отпускали – таков был приказ начальника школы. Вне гарнизона мы фактически не были уже десять месяцев, и, конечно, находиться все время в пределах городка и аэродрома нам здорово надоело. Хотелось, хоть и в строю, посмотреть город.
В Балашове строевой подготовкой занимались меньше, но, как показали первые тренировочные занятия, ходить в парадном строю мы не разучились. На последнем смотре нашей готовности к параду начальник школы дал эскадрилье отличную оценку. Накануне праздника нам выдали новую летнюю форму одежды. Никто из нас тогда и подумать не мог, что это обмундирование придется бессменно носить полтора года и что оно придет в такое состояние, при котором уже не будет подлежать ремонту. Парад прошел не совсем так, как нам хотелось. Перед самой трибуной в колонне сбился ритм шага, хотя прошли все в ногу, кроме одного – направляющего первой шеренги. Им был командир звена, капитан Апанасюк. Причиной нарушения ритма явилась несогласованная игра двух духовых оркестров – военного и гражданского.
Не проходило и дня, чтобы в голову не приходили мысли о возможности войны с Германией. У меня тогда было непередаваемое словами чувство ожидания чего-то неприятного. Обычно я себя успокаивал и рассуждал примерно так: а что, собственно, страшного, если она начнется? Ведь наша Красная Армия сейчас сильна, как никогда. В ее мощи уже убедились японцы, да и финнов разбили, правда, не так быстро, как думали.
Как я и предполагал, после прекращения полетов на Р-5 меня почти через день стали посылать в караул. Караульная служба, с ее бессонными ночами, быстро опротивела. Было только одно желание – хорошо выспаться. С нетерпением ждал начала полетов на самолете СБ. В нашу летную группу пришел новый инструктор-лейтенант Качанов. Это был стройный, худощавый, выше среднего роста блондин с приятным, интеллигентного вида лицом. К нам он относился внимательно, человечно. Никогда, даже в самых неприятных ситуациях, не срывался, что было обычным явлением среди других инструкторов. Мы никогда не слышали от него грубых слов. Из нас он никого не выделял, не чувствовалось, что у него были любимчики. От Белова, как инструктор, он отличался правильной методикой проведения предварительной подготовки к полетам и не меньшим умением ясно и доходчиво разбирать ошибки, допущенные нами при выполнении полетов. Нам он понравился. Очень жалели, когда волею судьбы он трагически ушел от нас.
СБ во всем резко отличался от Р-5 и тем более от учебного У-2. Это был красивый самолет, особенно последняя его модификация с туннельными радиаторами. Гондолы двигателей у нее напоминали острую щучью голову, за что мы прозвали ее «щукой». Установка туннельных водорадиаторов значительно уменьшила мидель двигателей, что привело к уменьшению лобового сопротивления и увеличению скорости полета. Серебристая окраска подчеркивала красивые формы машины. Бойцы Республиканской армии в Испании дали ему прозвище «Катюша». Я всегда смотрел на СБ с восхищением, особенно когда он пролетал на бреющем с убранным шасси.
Поэтому понятно, с каким чувством я отправился в полет. Веря и не веря себе, мысленно представлял, как буду самостоятельно управлять им и скоро ли это произойдет. Настроившись на полеты, в то же время хорошо понимал, что СБ гораздо серьезнее У-2 или Р-5. У него два мотора, более сложное оборудование, поэтому здесь требовалось быть собранным и внимательным. Наш инструктор говорил, что пилоту надо с ним обращаться на «ты» – в противном случае он может преподнести неприятный сюрприз. Проще говоря, самолетом должен управлять ты, а не он тобой.
В один из летных дней пришло указание: полеты на СБ временно прекратить. Причиной тому явился случай, который мог закончиться летным происшествием. Во время пилотирования в зоне на СБ летчик почувствовал сильную неприятную вибрацию, поэтому выполнение задания сразу прекратил и произвел благополучную посадку. Технический состав, осматривая самолет, обратил внимание на деформацию накладных дюралевых лент, закрывавших щель в месте разъема плоскости с центропланом. После снятия ленты техникам бросился в глаза необычный цвет металлического клина крепления переднего верхнего лонжерона плоскости к лонжерону центроплана. Это вызвало подозрение на несоответствие металла, из которого он изготовлен, требуемому. После нескольких ударов молотком по клину на нем остались вмятины. Если бы это был хромансиль, то следов бы не осталось.
Самолет этот всего несколько дней назад прибыл с ремонтного завода, находившегося при школе на одной из окраин аэродрома. Причину установки эрзац-клина работники завода наивно пытались объяснить малоопытностью рабочих, которые якобы, сорвав резьбу у ранее стоявшего клина и не найдя замены испорченному, поставили вместо него другой, выточенный из обычной железной болванки. Они полагали, что ничего страшного нет, если один из четырех болтов, с помощью которых крыло крепилось к центроплану, будет не хромансилевый, а просто железный.
За неделю до этого вернулся из зоны Р-5. У машины в момент выполнения глубокого виража элероны отказались повиноваться летчику. Командир звена не растерялся. Он ухватился руками за провисшие тросы элеронов, сумел вывести самолет в нормальное положение и с помощью второго члена экипажа совершить нормальную посадку. До этого Р-5 находился на том же ремзаводе. Ослабление тросов элеронов произошло вследствие слабого натяжения расчалок между верхними и нижними плоскостями, установленными там.
Слухи о низком качестве ремонта на этом предприятии доходили до нас и раньше, но, к сожалению, мы были всего лишь курсантами и никак не могли повлиять на улучшение качества ремонта. На работу завода смотрели, как на самую настоящую халтуру, поругивали начальников, знавших о положении дел, но не принимавших никаких мер по наведению порядка. Тогда мы не знали, что соответствующие службы уже обратили внимание на работу этого завода, а также другие неприятности, происходившие в гарнизоне в последние месяцы. Возник вопрос: не являются ли они взаимосвязанными и не проводятся ли кем-то в школе преднамеренно?
В это время в гарнизоне случилась беда, повлекшая наказание совсем невиновных людей. Примерно за месяц до начала войны накануне выходного дня убывший в Тамбов начальник школы полковник Тихомиров оставил за себя начальника штаба полковника Демона. Неожиданно для нас он дал указание, которому мы не сразу поверили: разрешить всему курсантскому составу увольнение в предвыходной и выходной день. Это означало, что практически каждый желающий мог покинуть пределы военного городка. После полугодового запрета увольнений мало кто из нас не воспользовался возможностью пойти в город, хорошо понимая, что после возвращения Тихомирова увольнения будут снова отменены, как уже не раз бывало. За время пребывания в школе (около 11 месяцев) я ни разу не был в увольнении. Город удалось посмотреть только на первомайском параде, когда маршировал в составе школьной колонны. Узнав о полученном разрешении, я тоже записался в список, желая побродить по городу, посмотреть на гражданскую жизнь, от которой стал отвыкать.
Мне также хотелось посмотреть в гарнизонном Доме Красной Армии выступление артистов одного из областных театров, приехавших сюда на гастроли. Уже больше часа нахожусь в ДК. Давно прошло время начала концерта, а артистов все нет. Чтобы скоротать время, решил подняться в библиотеку и почитать журналы. Просматриваю журналы и слушаю звуки оркестра, доносившиеся снизу. Зачитавшись, не заметил, что музыка стихла. Спохватившись, заглянул в зрительный зал и вижу, что он абсолютно пуст. Тут же быстро спускаюсь в фойе. Здесь также никого. Не могу понять, что происходят. Уж не война ли?
Выбегаю на улицу и вижу бегущих в одном направлении военных и гражданских. Спрашиваю: «Что случилось?» В ответ слышу: «На аэродроме что-то горит». Не раздумывая, побежал вместе со всеми. За углом ДК увидел небольшой язык пламени с черными клубами дыма, высоко поднимавшимися над ним. Непонятно, что именно горит. Когда дорожка, по которой мы бежали, круто ушла вправо, мы отлично увидели, что горит крайняя секция ангара, где стояли самолеты Р-5 нашей эскадрильи. Рванули туда. Около него вижу группу курсантов ШМАСа. Их казармы находились ближе наших, поэтому они раньше других прибежали к месту пожара.
Не видно ни пожарных, ни командиров, которые могли бы возглавить борьбу с пожаром, эвакуацию машин и имущества из горящего помещения. Курсанты ШМАСа еще совсем молодые, только что призванные на службу в армию. Они ни разу не были на аэродроме и не знали, как у него открываются кассеты или, проще говоря, двери, оказавшиеся закрытыми. Стремясь открыть их, курсанты навалились на массивные двери, пытаясь хотя бы сдвинуть их с места, но толкали не в ту сторону. Я знал, как их открывать, поэтому стал подавать команды, и дело пошло.
Открыв секцию, мы поняли, что старались напрасно: укротить огонь и спасти еще целые самолеты не сможем – больше половины машин уже горит. Из треснувших топливных баков горящий бензин быстро растекался по цементному полу, и от него, словно спички, вспыхивали самолеты. Мгновение, и в считаные секунды перкаль крыльев и фюзеляжа вспыхивает, обнажая конструктивный скелет машины. Полыхают деревянные детали. Большой жар все дальше отодвигал нас от ангара, хотя мы пытались что-то сделать. Ругали тех, кто умудрился напихать в ангар столько машин. Их устанавливали так называемой «елочкой».
В пространство между стабилизатором и плоскостью одного самолета ставили другой и так далее, пока последний не упирался в замыкающую кассету, от которой их потом могли по одному выкатывать из ангара. Этот последний самолет являлся как бы своего рода пробкой, закрывавшей бутылку. Досадно, что первым в этой секции загорелся именно этот, угловой, самолет, не позволивший выкатить остальные. После открытия кассеты из-за высокой температуры мы не смогли подойти ни к одному из самолетов, да и крыша ангара, прогорев в некоторых местах, стала обваливаться.
Нам все же удалось открыть кассеты двух остальных, еще не успевших загореться секций ангара. Однако самолетов в них оказалось меньше, чем в горевшей. Ребята бегом на руках быстро выкатили все оставшиеся самолеты на безопасное расстояние в поле. На руках же откатили туда и все СБ, стоявшие около ангаров. Закончив эвакуацию, глянули на горящий ангар. Зрелище страшное. Даже во время войны я не видел такого большого пожара. В это время от высокой температуры, словно фугасные бомбы, стали рваться баллоны со сжатым воздухом. В одном из углов ангара находилось около 30 баллонов.
Раскаленные осколки разлетались на 300 и более метров. Один баллон, видимо, со стравленным воздухом, раздулся до размеров большого шара и взрывной волной был выброшен из ангара. С шипением, постоянно меняя направление от встречавшихся на его пути неровностей, укатился метров на сто от ангара, изрядно напугав людей, находившихся поблизости.
Поглазеть на пожар сбежалось немало любопытных из города. Многих из нас, в том числе и меня, срочно поставили в оцепление. Незнакомый командир, взявший на себя руководство, увидев на моей груди редко встречавшийся красивый значок «Союзосвод», членом которого я был на гражданке, очевидно, подумал, что парень с таким значком заметнее остальных, и назначил старшим. Для нашей группы он отвел участок протяженностью более ста метров. Прибывшие пожарные и паровоз, с которого тоже подавалась вода, ничего не могли сделать с огнем. Лужи воды, поверх которых находился горевший бензин, растекались в разные стороны, создавая угрозу возгорания другим объектам. Часть прорвавшихся горожан вместо оказания помощи, пользуясь наступившей темнотой, стала заниматься мародерством.
Их внимание привлек парашютный склад. Пользуясь суматохой и отсутствием охраны, они под предлогом спасения имущества сорвали замки с дверей и хлынули внутрь. С помощью подоспевших курсантов нам удалось спасти склад от разграбления. Почти до утра мы вылавливали непрошеных добровольцев и выпроваживали их с территории аэродрома. Среди ночи в свете огня я увидел начальника школы полковника Тихомирова. Без головного убора, с расстегнутым воротом гимнастерки, полностью потеряв голос, он кричал что-то невразумительное. Глядя на него, я был поражен, что такой грозный для нас начальник в критическую минуту выглядел жалким и беспомощным. Начальника штаба на пожаре вообще никто не видел, как, впрочем, и комиссара полковника Иванцова.
На следующий день мы пошли посмотреть на пожарище. На месте, где стоял ангар, валялись искореженные огнем остатки ферменных перекрытий. Тут же на цементном полу лежали полностью или частично расплавленные коленчатые валы двигателей. Когда мы рассматривали остывший раздутый в шар воздушный баллон, на поле приземлился «дуглас». Из самолета вышло около десятка генералов. Никто их не встречал. Выйдя из самолета, они направилась к сгоревшему ангару, а затем в штаб.
Это прибыла комиссия по расследованию ЧП. Что она установила, нам не сообщали, знали только одно – в ангаре сгорело 19 самолетов Р-5 и четыре У-2. Помимо самолетов, сгорело 13 кабин штурмана, снятых с боевых СБ, вместо которых временно установили учебные. Помимо этого, сгорело много другого оборудования и имущества. По непонятным причинам загорелась еще и бензоколонка в автопарке, который находился более чем в трехстах метрах от места пожара. Кроме того, во всем гарнизоне кто-то отключил электроэнергию, обесточив тем самым водонасосы.
Так вместо концертного представления нам пришлось стать свидетелями совсем другого зрелища, закончившегося для некоторых, в большинстве своем невиновных, тюремной решеткой. В числе арестованных оказались часовой, разводящий, начальник караула, работники инженерно-технической службы и другие военнослужащие. Попал в тюрьму и начальник школы Тихомиров. Избежал наказания начальник штаба полковник Демон.
Всех нас интересовала причина пожара. Высказывалось, в частности, предположение, что технический состав слишком рано зачехлил самолет, мотор которого после полета еще не успел как следует остыть. Но известно, что выхлопные патрубки двигателя имеют тонкие стенки и через несколько минут после окончания работы двигателя остывают настолько, что за них можно свободно браться руками. Поговаривали и о преднамеренном поджоге – уж больно все получилось одно к одному: и курсантов решили поголовно отпустить в город, и самолеты установили в ангаре «елочкой», да так, что, не выкатив одного, нельзя было выкатить и остальные, и загорелся именно тот угол, с которого надо было начинать выкатку. Плюс к этому одновременное возгорание заправочной бензоколонки и, наконец, отключение электросети. Как выяснилось позже, предположение об умышленном поджоге подтвердилось. Происшедший пожар на какое-то время сбил темп нашей учебы. Полеты прекратились, больше занимались в классах, сдавали экзамены по некоторым теоретическим дисциплинам.
Не прошло и двух недель, как снова неприятность. У ангара, расположенного в непосредственной близости от ремонтного завода, часовой с помощью караульных, прибежавших на помощь, задержал группу людей, пытавшихся совершить в ночное время очередную диверсию. Их допросили и выяснили, кто они и откуда. Оказалось, что многие из них работали на авиаремонтном заводе. Все они, как и пойманные во время апрельской вылазки, проживали на окраине города Балашова, прозванной местными жителями «Японией».
Своеобразное прозвище этот район получил после появления в городе переселенцев, длительное время проживавших в Маньчжурии. В свое время они обслуживали КВЖД, но в начале тридцатых годов в связи с продажей дороги марионеточному правительству Маньчжурии были вывезены в Союз. Переселенцев разместили во многих местах. Одним из них стал юго-западный район Балашова. Часть переселенцев оказались завербованными японской разведкой для шпионажа и ведения диверсионной работы.
Организатором и руководителем диверсий, к нашему удивлению, оказался человек, который знал о гарнизоне абсолютно все. Это был начальник штаба школы полковник Демон, немец по происхождению. Для нас, курсантов, это было полной неожиданностью. На ремонтном заводе из числа работавших там переселенцев он подобрал и организовал диверсионную группу, с которой начал нагло и уверенно орудовать в гарнизоне. К сожалению, обезвредить его удалось с большим опозданием. Диверсанты уже натворили бед. В определенный момент Демон почувствовал, что его подозревают. Поэтому за неделю до начала войны он решил скрыться.
В темную ночь на служебном пикапе, в котором обычно разъезжал по гарнизону, он выехал через южные ворота городка в сторону второй учебной эскадрильи, базировавшейся в 12 километрах от города у разъезда 217-й км. Дежурный, увидев, в каком направлении поехал начальник штаба, на всякий случай, чтобы тот не застал врасплох соседей, позвонил и предупредил их по телефону. Подошло время прибытия, а его все нет. Предполагая возможность задержки из-за неисправности машины, из эскадрильи послали помощь.
Проехав весь участок от эскадрильи до проходной гарнизона, машину с начальником штаба они так и не встретили. Скорее всего, машина проскочила мимо эскадрильи и проехала в направлении Камышина. У органов безопасности Демон уже был на подозрении. За ним следили и, как только стало известно о его выезде и невозвращении, послали погоню. В одной из деревень он был задержан.
О том, что Демон оказался немецким шпионом и являлся организатором диверсионно-подрывной работы в школе, нам официально сообщили на одной из бесед, проводившейся политработниками. Только сейчас мы поняли причину его излишнего внимания и доброты к нам. Таким отношением он хотел расположить к себе курсантов, войти к нам в доверие с целью подбора кандидатур для своих темных дел. Правда, своим молчаливым видом и неестественно слащавой улыбкой он нас скорее отталкивал, чем привлекал.
Вместо снятого с должности начальника школы Тихомирова прибыл новый – подполковник Третьяк. Вступив в командование, он прибыл к нам в эскадрилью для ознакомления. Новый начальник произвел на нас хорошее впечатление, отлично выступил, призвав укреплять порядок и дисциплину. Беседу с нами закончил словами: «У курсанта все должно блестеть и быть чистым. Этого требуют от вас наши уставы, этого требую я». После этой беседы я его больше никогда не видел, хотя он и оставался начальником до моего выпуска. После пожара и смены школьного руководства у нас был большой перерыв в полетах.
Одной из причин этого была смена всего руководства эскадрильи. Вместо прежнего командира капитана Мирохина вообще никого не назначали. Должность оставалась вакантной. Командиром отряда стал энергичный и общительный капитан Казаров. Вместо сгоревших самолетов эскадрилья получила новые. На ночь, как было прежде, на основной аэродром их не перегоняли, а оставляли на площадке, где летали. Для нас это была морока, связанная с охраной матчасти. Караульная служба нас и так сильно донимала. Вместо учебы большая часть времени уходила на охрану всевозможных гарнизонных объектов.
Сами караулы численно возросли. После налетов диверсантов на объектах и около них выставлялись дозоры, секреты, высылались патрули, назначались дежурные взводы, готовые к немедленным действиям в любом направлении, где требовалась помощь караулу. На наши просьбы уменьшить количество дней на несение караульной службы начальство длительное время не реагировало. Себя мы стали называть не курсантами, а караульными. Не раз вспоминали Олсуфьево, где понятия об этом не имели. И вот появился новый караул с несколькими постами, удаленный от города на полтора десятка километров. Им стала та самая осоавиахимовская площадка, на которой я прошел программу на Р-5. Караул не мог рассчитывать на помощь городского гарнизона, так как не имел с ним никакой связи.
В воскресенье 22 июня 1941 года у нас, как и везде, был выходной. Утром мне предстояло принять участие в спортивных соревнованиях по прыжкам в длину на гарнизонном стадионе. Стояла ясная солнечная погода, дул сильный порывистый холодный ветер, портивший настроение спортсменам. Мы продрогли и хотели быстрее уйти в казарму. И тут я случайно заметил, что у большого громкоговорителя, висевшего на столбе перед площадкой ДК, стал собираться народ. Я тоже побежал к репродуктору и сразу узнал голос заикающегося наркома иностранных дел Молотова. Смысл выступления уловил сразу – Германия напала на нашу страну!
Значит, война все же началась, та самая, о неизбежности которой все говорили. Вот тебе и договор о ненападении – плевал на него Гитлер. Дослушал выступление до конца. По окончании выступления Молотова народ не сразу разошелся. Большинство продолжало оставаться около репродуктора, ожидая каких-либо дополнительных сообщений. Их не было. Вместо этого заиграла музыка патриотически-призывного характера, с началом которой все стали постепенно расходиться. Придя в себя после такого известия, подумал: «То, чего ждали, случилось. Немцы напали первыми, и мы дадим им, как следует. Они еще узнают силу нашей Красной Армии».
В казарме объявили: выходной отменяется, никому не расходиться, скоро поступит указание, что делать в дальнейшем. Все ребята настроены патриотически, включены все репродукторы, ждем очередных сообщений из Москвы с надеждой о переходе наших войск в наступление на территорию противника. В голову пришли слова бывшего наркома обороны Ворошилова, который в одном из своих выступлений говорил: «Нападать мы ни на кого не собираемся, чужой земли не хотим и своей ни одного вершка не отдадим. Пусть противник не сует свое свиное рыло в наш советский огород. Нас не трогай, и мы не тронем, а затронешь – спуску не дадим, на удар ответим тройным ударом, будем бить противника не на своей, а на его территории».
Сидим, ждем распоряжений, ни читать, ни делать ничего не хочется. Из динамиков доносится музыка военных маршей. После небольшой паузы диктор повторил выступление Молотова и сообщил о решении правительства объявить в стране всеобщую мобилизацию и о переходе на военное положение. После почти двухчасового пребывания в казарме наконец поступило сообщение: всем самостоятельно идти на общегарнизонный митинг. Он проходил недалеко от ДКА на пустыре.
На митинг собрались почти одни военные. Неизвестный нам политработник с тремя шпалами в петлицах, поднявшись на импровизированную трибуну – длинный дощатый стол, специально принесенный из столовой ШМАСа, громким голосом объявил о нападении фашистской Германии на нашу страну. Волнуясь, он говорил нескладно: то ли не умел говорить, то ли плохо подготовился. Мы ждали от него, как политработника высокого ранга, более выразительного выступления. Как-никак митинг-то особый, и на` тебе, такая несвязная речь.
Все последующие клеймили наглое нападение фашистских захватчиков, заверяли народ и партию приложить все усилия для разгрома немецких войск, а если потребуется, то отдать за Родину и саму жизнь. Отдельные выступавшие просили сразу же после митинга отправить их в действующую армию. В заключение тот же политработник сказал, что нашей непосредственной задачей является продолжение учебы. Будем заниматься этим до тех пор, пока не поступят другие указания.
В первые военные дни жизнь в школе практически не изменилась и была такой, как и в мирное время. В гарнизоне стали появляться командиры, призванные из запаса. От кадровых их можно было отличить по мешковато сидевшей форме и отсутствию строевой выправки. На нас они смотрели свысока и в то же время не проявляли требовательности, если кто-либо из курсантов своевременно не отдаст честь. Большая их часть имела инженерные воинские звания от капитана до подполковника. Для них наш гарнизон был всего лишь промежуточным местом сбора, откуда они направлялись дальше.
В нашем гарнизоне необычность обстановки в стране чувствовалась по этим запасникам, а в соседнем, где мне пришлось побывать по каким-то делам, обстановка была иной, особенно перед входом, где находился сборный мобилизационный пункт города и района. Пункт работал круглосуточно. Тяжело было видеть, как расставались родные и близкие с мобилизованными. Грустные лица, плач, напутствия. Ни смеха, ни песен, ни выпивших, как это иногда показывают в кинокартинах, я там не видел. Не знаю, может быть, где-то так и уходили на войну, но в Балашове этого не было.
Глядя на проводы и расставания, подумал: «А меня-то никто не провожал, ни с кем даже не попрощался, когда уходил в армию. Что будет со мной? Ведь наверняка война будет долгой. Вернусь ли с нее? Увижу ли кого из родных и близких, если не погибну?» Вернувшись к себе, услышал за нашей казармой шум работающих двигателей автомашин, тракторов. Захожу за угол и вижу, как на платформы эшелона грузят мобилизованные трактора, автомашины всевозможного назначения и мотоциклы. Да, война пожирает в своем ненасытном чреве все, что было создано для мирной жизни. Если бы я знал тогда, во что нам обойдется война, масштаб человеческих жертв, то, наверное, ужаснулся бы.
Время шло, а хороших вестей с фронта не было. С нетерпением ждем, когда наша армия перейдет в наступление. Вместо этого идет повсеместное отступление наших войск. На политинформации помполит Ткач высказал предположение, что главные силы нашей армии к началу войны находились во внутренних районах страны, а сейчас наверняка где-то сосредотачиваются для перехода в решительное наступление. Оно вот-вот начнется, и скоро мы о нем услышим. Проходят дни, а сводки Совинформбюро о положении на фронтах все тревожнее. С болью в сердце слушали слова Левитана: «После упорных, ожесточенных, кровопролитных боев наши войска оставили города…» Да, думали мы, вот тебе и первый удар! Становилось ясно: война для нас будет тяжелой, не такой, как мы ожидали. Темп продвижения немцев нас просто ошеломлял. Казалось, что им вообще не оказывают никакого сопротивления.
На третий день войны к нам на аэродром прибыли эшелоны с самолетами СБ. Пришли они с Дальнего Востока. Самолеты находились в громадных фанерных ящиках в разобранном виде. В срочном порядке их надо было разгрузить, перевезти на летное поле и собрать. После сборки машины облетывались и без промедления вылетали на фронт. Для ускорения выполнения задачи школе предстояло оказывать прибывшей дивизии всемерную помощь. Работа шла без перерывов и отдыха круглосуточно. Мы с энтузиазмом выполняли порученное дело. Ведь это делалось для фронта. Самолеты были крайне необходимы для восполнения потерь первых дней войны и поддержки наших отступающих частей. Температура воздуха в те дни стояла выше 30 градусов. Зной и усталость давали о себе знать. Трое суток я не смыкал глаз. У многих на спинах гимнастерок выступила соль, от которой они стали серо-белесыми. Лица курсантов почернели, глаза ввалились.
Усталость и бессонные ночи здорово измотали нас. Несмотря на это, никто не жаловался. Все понимали – на фронте гораздо труднее и опаснее. Поэтому здесь, в тылу, нам хотелось хоть чем-то помочь фронту. На четвертые сутки основную работу по разгрузке и сборке машин в основном закончили. Но вместо предполагаемого отдыха меня направили в наряд. Прямо с работы, без всякой подготовки, я пошел помогать дежурному по штабу школы и одновременно являлся у него посыльным. От усталости я еле волочил ноги, неимоверно хотелось спать.
К тому, что наши войска повсеместно отступают, оставляя один город за другим, уже стали как-то привыкать. В сводках Информбюро говорилось о сдаче в основном только крупных городов. О небольших не сообщалось вовсе. Упоминались лишь те, в районе которых наши войска успешно контратаковали противника. В связи с невеселыми сводками настроение у нас было неважное. Кое-кто из остряков нет-нет да и пустит какую-нибудь злую шутку по поводу предвоенных высказываний о непобедимости Красной Армии. В большинстве случаев делалось это втихую, меж собой, чтобы не попасть в неприятное, а скорее даже, в опасное положение.
Мы знали, что за это может быть в военное время. Постоянно думалось: «Что же будет дальше? Куда смотрят наши легендарные маршалы?» Радио сообщило, что немцы собираются захватить Москву в течение двух месяцев. Начались регулярные налеты фашистской авиации на Москву, правда, в большинстве случаев к городу прорывались отдельные самолеты. Основная масса отгонялась или уничтожалась нашими ночными истребителями и зенитной артиллерией. Хотелось верить, что это так. На площади Свердлова выставили сбитый под Москвой немецкий бомбардировщик, пытавшийся бомбить город. Сообщалось о зверствах фашистов на захваченных территориях.
У маршалов, которым поручили командовать главными направлениями, ничего не получалось и ожидаемого изменения обстановки не произошло. Вместо направлений появились фронты со своими командующими. Такое нововведение, конечно, улучшило знание обстановки и гибкость управления войсками. Хоть мы, курсанты, и не разбирались в военной теории, однако понимали, что одному человеку командовать эффективно на направлении, простирающемся на сотни километров, практически невозможно. Другое дело, если его поделить на более мелкие участки (фронты) и на каждом поставить командующего, подчиняющегося Ставке ВГК. Такие нововведения намного улучшили и облегчили управление войсками. Они просуществовали до конца войны.
После небольшого перерыва, вызванного работами по срочной разгрузке и сборке самолетов, снова начались наряды. В них стали ходить чаще прежнего, не только через день, как бывало раньше, но иногда и ежедневно. Утром придешь со смены, а вечером снова на развод. Нас это злило и утомляло. Мы просили сделать небольшую передышку для отдыха, но ее не давали. Как только подавалась команда «стройся в караул», в строю слышались раздраженные голоса: «Каждый день винтовку на ремень». Казалось, начальство забыло, что мы курсанты и должны летать. В первые дни войны все самолеты Р-5, уцелевшие во время пожара, перегнали на полевые аэродромы, где проводились учебные полеты. Для того чтобы обезопасить СБ от возможных ударов авиации противника, их рассредоточили по периферийной части основного аэродрома, поставив их в капониры – специальные земляные укрытия, сооруженные нами в первые дни войны.
Такое размещение самолетов потребовало увеличения количества постов, а соответственно и количества задействованных в наряд курсантов. Мы это отлично понимали, однако учеба застопорилась, полеты прекратились. До нас дошли слухи, что того количества боевых машин, которым ВВС КА располагали до войны, не стало. В небе обозначилось явное превосходство авиации противника, да и сами машины по своим летным качествам уступали немецким. Это наводило на размышления: а нужны ли мы будем, как летчики, летать-то ведь не на чем. В отношении нашей дальнейшей перспективы никто ничего определенного сказать не мог. А пока приходилось тянуть лямку караульной службы. Хотя я ничем не отличался от своих однокашников, меня стали часто посылать начальником караула. Обычно ими были младшие командиры, но иногда и средний комсостав.
Вскоре мы на себе прочувствовали потери нашей авиации. Все пригодные для боевой работы самолеты у нас забрали на фронт. В связи с этим количество караулов сократилось, и нам представилась возможность приступить к полетам на СБ. Программа обучения на этом самолете шла у меня успешно. У инструктора я считался одним из лучших. Однако вскоре у нас произошло ЧП – разбился самолет. Погибли мой инструктор и курсант С. Белецкий. В тот августовский день я был в стартовом наряде и вел хронометраж. Незадолго до окончания полетов ко мне подошел инструктор Качанов и, увидев в руках журнал хронометража, спросил: «Ты в стартовом наряде?» – «Так точно». – «Тогда давай сделаем так: нарушим плановую таблицу – ты пока продолжай вести хронометраж, а я сейчас слетаю с Белецким, покажу ему действие триммеров, а потом мы будем летать с тобой до конца дня. Подготовлю тебя, а завтра после проверки вылетишь самостоятельно».
Чтобы не прозевать окончания полета с Белецким и не мешкать потом с посадкой в кабину, я решил следить за их полетом особенно внимательно. Наблюдаю, и вдруг появилась неприятная мысль: «Нет, не лететь тебе завтра самостоятельно». Пытаюсь ее отбросить, но она не выходит из головы. Вижу, как самолет после четвертого разворота на высоте примерно 600 метров пошел на второй заход и сделал небольшую горку. Мысленно представил себе действия Качанова и Белецкого. Это упражнение я уже делал, знал, насколько эффективен триммер руля высоты, и представлял, как сейчас пыжится Степка, стараясь удержать самолет в горизонтальном полете. Я знал, как тяжело удерживать штурвал в момент, когда Качанов отклонял триммер на пикирование. При всем старании одной рукой я не мог этого сделать, да и двумя, пожалуй, без энергичного упора ногами в педали не смог бы.
После горки самолет пошел на снижение, но вместо вывода угол пикирования увеличился и дошел до 45–50 градусов. Находившиеся на старте это заметили. Один курсант, пытаясь сострить, проговорил: «Смотрите: расчет на посадку уточняют пикированием». Между тем высота катастрофически падала, а угол пикирования все больше и больше. Стало ясно, что высоты для вывода уже не хватит. На старте все умолкли и, не отрывая глаз, смотрели, понимая, что сейчас на их глазах погибнут люди. В 250–300 метрах от старта самолет с углом пикирования более 70 градусов ударился о землю. Взрыв. Огонь с белым дымом, тут же сменившимся на черный. Мы все онемели. Потом без команды все бросились бежать к месту падения самолета. Не давала покоя мысль: «В чем причина? Ошибка летчиков или техника подвела?»
Когда мы подбежали, обломки уже не горели, дымились лишь отдельные бесформенные части. Первые попытки найти погибших оказались безрезультатными. Примерно в тридцати метрах от места падения валялась хвостовая часть фюзеляжа с килем и сохранившим свою форму стабилизатором, консоли которого были погнуты. Через открытый от удара о землю лючок была хорошо видна червячная катушка триммера руля высоты, на которой уцелел трос, полностью выбранный на пикирование. Сам триммер вместе с тягой, соединявшей его с червяком, также полностью сохранился и даже не был погнут. Он был до предела отклонен на пикирование. Это говорило о том, что триммер был установлен летчиками, скорее всего самим инструктором, который показывал Белецкому его эффективность.
О том, что произошло после отклонения триммера, можно только гадать. Я лично думал так: когда Качанов отклонил триммер РВ на пикирование, Белецкий, как было и у меня, держал штурвал рукой или даже обеими. Усилие на руки, как я уже говорил, доходило до 50–70 кг, а потом или не удержал его, или просто выпустил из рук. Самолет в этот момент резко перешел в пикирование, что мы и видели с земли. Они не были пристегнуты привязными ремнями (на этом типе самолета мы никогда этого не делали) и оказались в состоянии невесомости. А что это значит для летчика, мы хорошо себе представляли. В той ситуации управлять самолетом они просто не могли.
После катастрофы никакого разбора с нами не проводилось. Единственное, что нам довели по этому случаю, – это низкие моральные качества Белецкого. Просматривая его личные вещи, нашли непристойные компрометирующие фотографии, на основании чего сделали вывод: такой человек в полете мог бросить управление самолетом.
Не собираюсь оспаривать их мнение, но не следует забывать и об инструкторе Качанове, который в погоне за выполнением плана по выпуску курсантов пошел на нарушение условий выполнения данного упражнения. В КуЛПе (курсе летной подготовки) для него указывалась минимальная высота полета – 2000 метров. Качанов стал его выполнять на 600 метрах. Частично были виноваты и мы, курсанты, скрывая свои ощущения от товарищей, которые еще не летали на отработку этого упражнения. Они интересовались этим маленьким рульком и спрашивали у тех, кто уже успел с ним познакомиться, что испытывает летчик при пользовании им.
Летавшие прямо на вопрос не отвечали, а загадочно говорили: «Слетаешь – тогда поймешь». Конечно, так говорить тем, кто только собирался выполнять данное упражнение, не следовало. Этим мы создавали у них состояние скованности, приводившее к излишней напряженности в полете, ожидания чего-то нового, необычного, ранее не испытываемого. В те времена психологической подготовке вообще не уделялось внимания, и каждый мог наговорить всяких небылиц, не задумываясь над тем, как это подействует на тех, кто по программе обучения шел вслед за ними.
Они это уже прошли и считали себя на голову выше других. О том, что курсант в полете не должен находиться в скованном напряженном состоянии, мы знали еще со времен аэроклуба. Знать-то знали, но не каждый мог преодолеть свой психологический барьер. Не знаю, как в полете вел себя Белецкий и как он держал штурвал, но не исключаю, что находился в напряженном состоянии и при отклонении инструктором триммера РВ на пикирование вцепился руками в штурвал, а затем отпустил его или просто бросил, надеясь на вывод самолета в нормальное положение инструктором. Не собираясь более подробно рассматривать возможные причины катастрофы, замечу: 90 % вины за случившееся лежит на инструкторе. Жаль было погибших. В скорбном молчании мы всей группой вырыли общую могилу, в которую, разделив поровну по гробам останки погибших, захоронили их на окраине городского кладбища.
Так не состоялся мой самостоятельный вылет, намечавшийся на следующий день, а вместе с тем и окончание школы в сентябре того же 1941 года. Отсутствие инструктора и самолета на длительное время оторвало группу от полетов. Вместо этого снова начались хождения в караул и на разные хозяйственные работы.
В сентябрьские дни мы стали ощущать тяготы войны на себе. Нам резко урезали норму питания. Пришло указание, запрещавшее до особого распоряжения расходовать топливо на учебные полеты. Мы стали подумывать – не кончилась ли на этом наша учеба в школе. Пошел слушок: всех неокончивших школу отправят на фронт, в пехоту. Руководство и политорганы, видя наш настрой, стали проводить разъяснительную работу. Немало им пришлось потрудиться, чтобы разубедить нас. Слушок этот, конечно, исходил от самих курсантов. Убедительные слова политработников и руководства школы сыграли свою роль и подействовали на нас отрезвляюще.
Внутреннее чувство подсказывало: план молниеносного захвата Москвы, о котором фашистская пропаганда постоянно трезвонила, провалился. Темп продвижения немцев на Восток стал уже не тот, что был летом. Бои стали носить все более ожесточенный характер. Под Ельней наши войска нанесли первый контрудар. Стало ясно, что война будет долгой. Поэтому надо взять себя в руки, не расхолаживаться и настроиться на продолжение учебы. Летчики фронту еще потребуются, и летать мы будем. Правда, было не совсем ясно, на каких самолетах будем летать. Сейчас их осталось совсем мало. Но то же чувство подсказывало – самолеты будут, и оно нас не обмануло. Авиация сыграла важную роль в победе над врагом.
В сентябрьские и октябрьские дни школа отдала фронту все, что могла, из самолетного парка. Себе оставила машины, практически непригодные для ведения боевых действий. Наступившая осень, со своей ненастной погодой, еще больше портила настроение, которое и так было неважным из-за плохих вестей с фронтов. Бои шли уже в районе Вязьмы. Враг все ближе подступал к Москве. Получил письмо от отца. Кашира готовилась к обороне. Думал ли я, когда был мальчишкой и играл с ребятами в войну, что она станет фронтовым городом? Из писем понял, что Кашире, возможно, предстоит выдержать испытание войной.
Балашовская школа, вернее, ее основной аэродром, стала большим базовым аэродромом. Порядок в гарнизоне упростился. Питание ухудшилось. Норма пайка стала меньше той, что давали нам перед войной во время тренировок. Началось голодное время. Стал чувствоваться упадок сил. Все свободные помещения в школе переоборудовали под казармы. Нас тоже здорово уплотнили. Вместо коек сделали сплошные двухэтажные нары. На базе школы формировались бомбардировочные части. В гарнизоне и на аэродроме встречались группы незнакомых летчиков.
Совсем неожиданно у одной из каптерок увидел бывшего начальника школы Тихомирова, грустно смотревшего в сторону летного поля. В петлицах его кожаного реглана вместо прежних четырех шпал полковника была всего одна. Значит, помимо снятия с должности его еще и разжаловали до капитана. Заметив, что некоторые курсанты украдкой бросают на него любопытные взгляды, он смутился и отошел подальше.
Почти ежедневно, если позволяла погода, на наш аэродром садились самолеты различных типов, перегоняемые с авиазаводов на фронт. Все машины были новых конструкций, ранее нами не виданные: Як-1, ЛаГГ-3, МиГ-3, Пе-2. Нас, как бомбардировщиков, конечно, больше всего интересовал приземистый двухкилевой Пе-2. В воздухе самолет красиво смотрелся. Имел стремительный вид. Интересно было наблюдать за ним в момент пикирования и на выходе из него. Многим из нас хотелось полетать на такой машине. Однако этот самолет был довольно строгим в управлении, особенно на посадке, в чем мы и сами, как очевидцы, убедились, наблюдая всевозможные выкрутасы, проделываемые летчиками на посадке.
Большинство из них сажать самолет мягко не умело. Чаще всего это происходило с молодыми пилотами, имевшими небольшой налет, либо с теми, у кого он был достаточным, но по своим способностям они не могли быстро освоить новый тип самолета. Переход со старых машин на Пе-2 проходил бы гораздо успешнее и быстрее, если бы имелось двойное управление или была бы спарка. После подготовки инструкторами летчики вылетали бы на боевой машине смелее, не делая грубых ошибок в пилотировании. Без спарки летчики поднимались в воздух после нескольких скоростных рулежек. Взлет производили более-менее нормально. А вот с посадками было хуже. Нередко случались поломки, а иногда и катастрофы. Это создавало у них, да и у нас, курсантов, неверное представление об этой машине. Правда, по мере освоения самолета оно менялось. Старый СБ по сравнению с «пешкой», прозванной так в частях ВВС, ни в какое сравнение не шел. Фронтовые летчики сожалели о том, что такой машины не было в частях в начале войны.
Все прилетавшие к нам самолеты на случай налета вражеской авиации рассредоточивались. Одну из таких стоянок разместили на границе аэродрома на большом удалении от наших, у дальних оврагов, где ранее машин никогда не ставили. В табеле постов караульного начальника эта стоянка не значилась, и для охраны самолетов он выставил отдельный, секретный пост. Поставив на него меня, карнач, мой прежний инструктор младший лейтенант Н. Белов, об этом забыл. Простоять всю ночь голодным в шинели с пилоткой на голове во второй половине октября оказалось не так-то легко. Положение усугублял небольшой морозец, который заметно чувствовался. Часов у меня не было, время определял по повороту Большой Медведицы.
Так и простоял всю ночь до утра. Чтобы привлечь внимание начальника караула, расстрелял всю обойму, но на это никто не прореагировал. Если бы не женщина, шедшая по тропинке рядом со стоянкой, неизвестно, сколько времени я бы еще там простоял. Ужин за завтраком компенсировать не пришлось, так как остался и без завтрака. К моему возвращению он уже закончился. Белов, как только я появился, сказал: «Не обижайся, я про тебя забыл, иди в казарму, отдыхай». «Вот это да, – подумал я, – хоть и на этом спасибо».
Больше всего той осенью нас беспокоило положение на фронте. В блокаде оказался Ленинград, пал Киев – древняя столица Руси. Немцы вплотную подошли к Москве. Ходили всевозможные панические слухи. Поговаривали о том, что правительство покинуло Москву. Интересовались, где сейчас Сталин – выехал из Москвы или нет? Я переживал и очень беспокоился за родную Каширу. Из дома давно не было никаких известий. Не занят ли город немцами? Где сейчас отец, жив ли? Неужели Москву сдадут противнику? Из головы никак не выходило – как могло случиться, что наша армия не в состоянии противостоять немецкой и все время отступает. Неужели перед войной переоценили боевую мощь Красной Армии или в ее рядах предательство и измена? Неприятный осадок остался от зачитанного на вечерней поверке приказа ГКО, в котором говорилось о панике, растерянности, неспособности руководить и даже измене среди некоторых высших командиров Красной Армии, допустивших противника в глубь страны. В приказе говорилось о расстреле примерно сорока генералов, в числе которых была фамилия генерала армии Павлова.
Больше всего мы ждали сообщений о Москве. Мы хорошо понимали, что за столицу битва будет особо тяжелой, что наверняка наше Верховное командование приложит все силы, чтобы город не сдавать. Сводки с фронтов сообщали об ожесточенных боях на подступах к Москве. Насколько важно отстоять Москву – нашу столицу, хорошо понимали все воины, оборонявшие подступы к городу.
Через Балашов шел поток беженцев. Они двигались на восток. В большинстве случаев беженцы не могли назвать места конечной остановки, лишь бы уйти подальше от фронта. Жаль было этих людей, изнуренных дорогой и голодом. Многие из них шли из западных районов страны. В основном это были городские жители, но встречались и сельчане. Люди шли из Брянска, Орла, Тулы, но большинство из Москвы и Подмосковья. Мы тогда не знали, насколько сложной и опасной была обстановка на подступах к Москве. Но, слушая сводки Совинформбюро, понимали, с каким упорством дерутся наши войска. В этот период многие наши курсанты просили командование школы отправить их на защиту нашей столицы, и желание некоторых из них было удовлетворено. И все же, несмотря на сложность обстановки на фронте, у всех нас теплилась надежда, что наступит время, когда мы будем бить фашистов.
Иногда на нашем аэродроме появлялись самолеты с фронта. Как правило, это были единичные машины. На них прилетали летчики, которые направлялись в тыл на переформирование или переучивание на новую технику. Из ранее неизвестных мне конструкций больше других понравился одномоторный бомбардировщик Су-2. Чем понравился, не знаю, очевидно, внешним видом. Уцелевшие летчики полка проводили в присутствии курсантского состава (нас для этого специально посылали) обмен боевым опытом и делились им с летчиками других частей, также прибывших с фронта. Из этих бесед мы поняли, что война в воздухе – дело непростое. Враг очень силен, имеет большой опыт. Чтобы его одолеть, необходимо хорошо разбираться во многих вопросах. Надо знать основные приемы воздушного боя, наиболее часто применяемые истребителями противника. Хорошо знать сильные и слабые стороны боевых машин, как противника, так и своих.
Необходимо также знать средства ПВО противника, уметь грамотно строить противозенитный маневр, уметь своевременно их обнаруживать и подавлять. Эффективность выполнения боевой задачи во многом зависит от умения правильно подбирать и строить боевые порядки групп самолетов, исходя из конкретно сложившейся обстановки на земле и в воздухе. В построении боевых порядков обязательно предусматривать огневое взаимодействие в группе на случай отражения атак истребителей противника. При обмене опытом затрагивались и другие вопросы боевой работы. Свои выступления фронтовики подкрепляли разными примерами из своего опыта. Из всего высказанного мы усвоили главное – чтобы успешно воевать, к боевой работе надо готовить себя заранее. Следовательно, нам надо еще учиться и перенимать опыт у фронтовых летчиков.
Приближался ноябрь, а с ним и праздник Октябрьской революции. До войны в это время чувствовалась предпраздничная обстановка. У всех было приподнятое настроение. Нас интересовало – как пройдут праздники теперь. Наверняка сейчас не до этого – у стен Москвы находятся фашистские войска. У нас праздник прошел незаметно. И все мы были удивлены, когда узнали о торжественном собрании Моссовета на станции метро «Маяковская», на котором присутствовал Сталин. Это опровергало болтовню, распространяемую паникерами о том, что он покинул столицу. А раз он в Москве, значит, наверняка предпринимает все возможное, чтобы защитить город.
Еще большее впечатление произвел на нас традиционный военный парад. Парад в это время! Значит, есть у нас еще силы и резервы. Значит, немцы еще испытают силу ударов Красной Армии. Воодушевляюще прозвучали слова Сталина: «Будет и на нашей улице праздник, победа будет за нами». Его словам верили, считали, что если Сталин сказал, то так и будет. Не раз мы вспоминали о них на фронте и в тылу, особенно когда наши войска проводили удачные операции.
Всю осень мы не летали. Отсутствие топлива и летной погоды задерживало выполнение летной программы. Вместо погибшего Качанова нового инструктора нам еще не прислали. Караульная служба и выполнение различных работ были основным нашим занятием в тот период. Самым большим нашим желанием в это время было досыта наесться. Поэтому каждый из нас мечтал попасть в наряд на кухню чистить картошку, где правдой и неправдой удавалось достать какой-нибудь еды. Но туда попадали только отдельные счастливчики – друзья и приятели старшин, распределявших наряды. Старшины в благодарность за назначение в наряд на кухню обычно получали какую-либо съестную подачку. Мы все это видели, но об этих неблаговидных поступках открыто не говорили.
Мне в то голодное время так и не довелось дежурить по столовой. О событиях на фронте в период нашего пребывания в школе я рассказываю лишь для того, чтобы показать, о чем мы думали в те дни и как все это отражалось на нашей жизни и учебе. Прошел месяц, и вот первое радостное сообщение – после ожесточенных оборонительных боев наши войска перешли в контрнаступление. Освобождены города: Калинин, Клин, Волоколамск, Ростов, Тихвин и другие.
Наконец-то дождались – наши наступают. Москву немцы не взяли. Миф о непобедимости немецко-фашистской армии развеян. По радио и в печати широко освещался ход наступления наших войск. В киножурнале показывались кадры фронтовой хроники. Однако никого из увиденных в хронике генералов ранее мы не знали. Исключением был лишь генерал армии Жуков, но и о нем мы мало что знали, хотя понимали, что доверить командование таким важным направлением Сталин мог одному из самых способных генералов. Еще с Гражданской войны самыми известными военачальниками у нас были Ворошилов, Буденный, Егоров, Тухачевский, Блюхер, Уборевич и другие.
Правда, в последние годы мы слышали только о Ворошилове, Буденном и недавно ставшем маршалом наркоме обороны Тимошенко. Начавшаяся война показала их полную несостоятельность. В те времена наш народ еще не знал, какому избиению подверглось в предвоенные годы высшее и старшее звено командного состава Красной Армии и как тяжело это потом отразилось на боеспособности нашей армии. Не будь этих репрессий, возможно, не было бы огромных потерь во время войны. С появлением Жукова и других талантливых полководцев эти люди оказались на второстепенных ролях.
Наступление под Москвой очень обрадовало нас. На отдельных участках фронта немцев отбросили на 300 и более километров от Москвы. Контрнаступление под Москвой показало, что Красная Армия в этой войне способна не только обороняться, но и наступать. Мы понимали, что наступление под Москвой – это только начало. Основные бои еще впереди. В них наверняка придется принять участие и нам, но вместо того, чтобы быстрее ее закончить и отбыть на фронт, мы по-прежнему не летаем, а продолжаем ходить в наряды. Неопределенность осточертела.
Наступил новый, 1942 год. Что он нам принесет? Год начался с хороших новостей: наконец-то мы приступаем к полетам. Появился бензин. Нам прислали нового инструктора. Им стал бывший выпускник школы сержант Невский. По возрасту он был немного старше. К нам относился без всякой предвзятости и высокомерия. Учился он в соседней эскадрилье, которая начала летать на СБ на несколько месяцев раньше нашей. Как и Качанов, он никогда не позволял в полете невыдержанности, грубости к обучаемому, если курсант допускал какую-либо ошибку. Летать с ним было приятно.
Почти полугодовой перерыв в полетах на мне сильно не отразился. После двух летных дней я вылетел на СБ самостоятельно. Наконец-то осуществилась моя мечта. СБ это тебе не Р-5 и тем более не У-2. Летая на этом самолете, чувствуешь себя настоящим летчиком. Хотя полной программы обучения на нем я еще не закончил, но это уже дело времени. Главное – вылететь самостоятельно, а это достигнуто. Правда, и СБ уже устарел, но переход с него на более современные машины гораздо легче, да и школа пока что выпускает летчиков на этом типе.
