скачать книгу бесплатно
Можно себе представить, какой суровости достигали нравы в прежние годы! Напоровшись на вооружённого чижмаря в тайге, не могли рассчитывать на пощаду ни беглый каторжник-варнак, ни его преследователи. Ссыльнопоселенцы, начиная с декабристов, здесь либо тихо угасали, либо совершенно очижмаривались, пускали корни и приобретали местный менталитет, ставя превыше всех кулинарных изысков омуля с душком.
Правда, в начале века местному батюшке удалось убедить чижмарей, что грехи их вопиют к небу; в ответ на это чижмари решили посрамить всех соседей в благочестии и поставить каменную церковь. Другие на их месте наладили бы производство кирпича на месте либо сплавились за ним в самый ближний город Енисейск, но это было слишком пошло и примитивно. Чижмари отрядили представительную делегацию аж в Киев, где пилигримы приобрели необходимое количество кирпича, освятили его в Киево-Печерской лавре, прикупили роскошный колокол, отлитый в бельгийском городе Малин, и тронулись в обратный путь, занявший несколько лет, потому что Транссибирская железная дорога ещё не была построена. В Чижму вернулась едва ли половина посланцев – остальные сложили головы в дороге от трудов и болезней. Зато церковью можно было гордиться – вплоть до Гражданской…
Фамилий в Чижме было в основном три: Шипицыны, Пальгуновы и Убиенных. Шипицыны, по традиции, кормились от тайги и пушного промысла, Пальгуновы безраздельно господствовали на реке, Убиенных обеспечивали кадрами администрацию и сферу обслуживания. Троецарствие это изредка расцвечивалось за счёт неустанной борьбы с врагами народа именами экзотическими: то немцы Баумгартены, то литовцы Раздевайтисы, то даже эстонец, носивший несовместимую с жизнью фамилию Педаяс. Чижма либо отторгала чужака сразу, либо растворяла его в себе без остатка.
Именно с целью раствориться без остатка попал в эти края старший брат полковника ГРУ Евгения Коломийца, Григорий. Официально он считался подорвавшимся в лесу на мине, да так, что почти ничего не осталось; на самом же деле мальчонка был связником у бандеровцев. Повстречав однажды на лесном просёлке колонну крытых «студебеккеров», мудрый не по годам Грицько решил не возвращаться ни в схрон, ни в село, а побежал на железную дорогу и запрыгнул в первый попавшийся товарняк. Товарняк же следовал аккурат в Сибирь. Когда существование без документов стало совсем невозможным, возмужавший хохол добрался до Чижмы, покорил чёрными кудрями и богатырской статью одну из местных невест, в результате чего из грузчика Коломийца сделался охотником Шипицыным, потом отслужил в армии и стал совершенно вне всяких подозрений. Коломиец-младший был уверен, что старшего брата нет на свете, родители же о правде частично догадывались, но помалкивали, чтобы, не дай Бог, не порушить парню военную карьеру.
К умножению рядов Шипицыных Григорий приступил с энтузиазмом молодости, и сейчас, в свои семьдесят, вовсю уже был счастливым дедом и прадедом, потерявшим счёт мелкому поголовью. Однако внучку Ираиду выделял, сызмальства брал с собой на охоту и там ставил братьям в пример за выносливость и меткость. Когда же Ираиде стукнуло восемь, дед сам собрал её котомку, взял за руку и повёл, велев молчать всю дорогу. Тропа была незнакомая и почти не пробитая – в ту сторону ходили редко. Переночевали у костра, а к вечеру следующего дня вышли на обширную поляну. Посреди поляны был прудик, обсаженный черёмухой. Позади пруда прятался под кронами высоченных кедров сказочный домик, и он не походил ни на избу, ни на зимовье. Возле тропы, ведущей к домику, стояли в странном беспорядке врытые в землю чёрные камни. Собаки здесь не лаяли – просто обнюхали пришельцев и убежали. Из домика вышел невысокий смуглый человек в подпоясанном халате и с саблей за поясом. Он поклонился, сложив руки перед грудью, и дед поклонился в ответ.
– Ось тут тоби и будэ пионэрський лагерь! – сказал дед Ираиде.
…Капитан Императорской Квантунской армии барон Итиро Хираока обстоятельств своего пленения не знал, поскольку валялся с жесточайшим приступом малярии в полевом госпитале. По той же самой причине он не покончил с собой. Вражеские врачи поставили его на ноги – только для того, чтобы барон окочурился на строительстве огромного военного завода на окраине Красноярска. В капитуляцию, провозглашённую микадо, барон не поверил и потому считал, что война продолжается. Тем более что – он знал это наверняка – никакого мирного договора между СССР и Японией подписано не было. До весны он послушно трудился на хлеборезке (в силу своего благородного происхождения), но с наступлением тёплых дней попросту исчез.
Его собратья по оружию и судьбе доказали, что в филиппинских джунглях можно скрываться годами и десятилетиями. Российские каторжники доказали то же самое применительно к тайге. Барон Хираока как бы объединил два этих опыта.
Чижмари заметили вдруг, что с огородов стала пропадать репа, а потом и картошка. Своих воров, прорезавшихся было при советской власти, давно извели. Сперва грешили на беглых зэков и на геологов, но варнак был уж больно застенчивый: покопавшись на грядках, он обязательно выпалывал сорняки и поправлял заплот. Свирепые, как и хозяева, чижемские собаки на него не реагировали, а чижемские интеллигенты, не столь свирепые, стали поговаривать об Урэтка – местной разновидности снежного человека. Слух достиг краевого центра, и на охоту прилетел десяток мордастых ребят с малиновыми околышами. Они самонадеянно отвергли помощь клана Шипицыных, надеясь на трофейных овчарок.
Когда отряд не вернулся, чижмари единодушно признали огородного вора человеком, причём своего образа мыслей. Стали оставлять для него в удобных местах кое-какие съестные и охотничьи припасы, а когда собралась новая облава, не в пример более многочисленная, патриарх Ефим Шипицын, опередив её, «скрал» пришельца ночью на тропе и утащил к себе в подполье. Облаву же две недели спустя направили по ложному следу, изобразив похищение милицейского катера. В результате этой операции в Японии навсегда пресёкся род Хираока, а род Шипицыных заполучил почти дармового таёжного работника. Постепенно барон отстроился и заматерел, научился чижмарской речи, белку бил в глаз, а соболя в ухо; на досуге же сочинял изысканные хайку и совершенствовал изобретённый им новый вид единоборства – кума-до, что значит «путь медведя». Путь же настоящего медведя при встрече с бароном фатальным образом обрывался, и косолапый бедняга даже не успевал понять, что с ним вытворяет этот маленький узкоглазый человечек.
Чужим людям барона не показывали, да и своим – через одного. Но за детьми же не усмотришь! И вышло так, что со временем барон сделался пестуном шипицынской младой поросли – но не всей, а тоже с большим разбором. Чижма менялась, в неё проникали вредоносные миазмы цивилизации, и в конце концов Хираока-сан остался одним из последних настоящих чижмарей. Об этом и толковали старики, с кряхтением забравшись в беседку для чайной церемонии, а Ираида заваривала всё новый и новый чай и глазела на звёзды…
Так началась её новая жизнь. Она узнала, что, кроме Советского Союза, где борются с пьянством, проводят ускорение и запускают самолёты в космос, существует и другая, настоящая Россия, о которой узнают только те, кто сумел дожить в ясном уме до преклонных лет, потаённая страна безымянных и всеведущих странников, неизвестных праведников, неведомых зверей, скрытых от мира храмов и библиотек, спящих до поры богатырей и чудовищ…
Она научилась говорить и писать по-японски и китайски, рисовать в манере «укиё-э», не бояться смерти, показывать «пустое лицо», а также владеть мечом и девятнадцатью основными приёмами кума-до. Правда, до одиннадцати лет её к медведям не подпускали…
Школьные учителя Ираиду почему-то не любили. Причин для этого не было. Разве что вместо полноценного сочинения на тему «Нигилист ли Базаров?» она могла подать на проверку всего пять строчек:
От робости придуманная жизнь,
Смешной оскал – от нежности ограда.
Лягушек, право, жаль – при чём они,
Когда сжимает судорожно горло
Лиловый шарф?
Да ещё преподаватель физкультуры, пытавшийся как-то зажать её в раздевалке, был подвергнут приёму «полёт медведя над спящим озером» и надолго потерял трудоспособность.
И оттого, что с учителями она была необыкновенно для Чижмы почтительна, те постоянно ждали от неё какой-нибудь изысканной гадости, а не дождавшись – злились.
Никто не решился даже предложить ей вступить в пионеры…
Когда советская власть приказала долго и бестолково жить, Григорий Шипицын вспомнил, что он, в сущности, Коломиец, и не худо бы найти остальных Коломийцев. Поиск он начал, естественно, с родной Черкасщины. На месте отцовской хаты дымился огромный, грязный, воняющий прокисшей мочой комбинат. Но городское кладбище было прежним – зелёным, не по-русски уютным. Два дня ему понадобилось, чтобы найти могилы родителей и сестры. Ещё два дня – чтобы найти сына бывших соседей, который хоть что-то знал о судьбе остальных Коломийцев.
Брат жил в Москве, ругал порядки, разводился с очередной фиктивной женой и строил далеко идущие планы. Оглядев его замызганную хрущёвку с видом на Курский вокзал, Грицько вместо приветствия сказал: «Ото ж, братику, добрэ тебя наградылы москали за вирну службу!» Потом они пили привезённую горилку с перцем, ругали все власти, какие были, есть и будут, пели «Тэче вода каламутна» и хвастались друг перед другом панорамами жизненных путей. В конце концов братья расстались друзьями. Старший увёз на память замечательный симоновский карабин с прикладом из красного дерева, а младший с тех пор регулярно получал посылки с копчёной медвежатиной и калёными орехами.
Прошло семь лет. Население Чижмы стремительно исчезало – чижмари искали новых охотничьих угодий, уже в городах. Москва считалась участком перспективным, но сложным.
Понятно, что Ираида избрала именно её.
Из записок доктора Ивана Стрельцова
В 1978 году я закончил Второй Московский медицинский институт и получил распределение хирургом в Грязовец, крошечный райцентр на полпути от Вологды к Великому Устюгу. Время, проведённое в этом красивейшем, но совершенно не пригодном для жизни уголке, запечатлелось в памяти как нескончаемое трёхлетнее дежурство без перерывов, выходных и уж тем более праздников. Я был единственным хирургом на пятьдесят километров в округе; кроме меня, в больничке работала свирепая бабка-акушерка и анестезиолог, которого я ни разу за все три года не видел трезвым. Несколько лет спустя, прочитав «Записки молодого врача» Михаила Афанасьевича Булгакова и «Записки врача» Виктора Викторовича Вересаева, я поразился: то, что изображалось ими как предельно суровые условия, для нас было бы сущим отдыхом. Немудрено, что по истечении срока моей трёхлетней каторги (а иначе работа по распределению мною уже и не воспринималась) я воспользовался любезным предложением районного военкома и отправился в Афганистан в качестве полкового врача. Об Афганской кампании написано и сказано много и даже слишком много; я имею по этому поводу своё скромное мнение, которое, похоже, никого не интересует. Многим эта кампания принесла ордена и звания, ещё большему числу – раны телесные и душевные. Осознав последнее, я прошёл курсы переподготовки и прибыл на второй срок уже военным психиатром. Однако удача отвернулась от меня: я был ранен в плечо случайным осколком реактивного снаряда, которыми моджахеды постоянно обстреливали Кабул, и, вероятно, истёк бы кровью прямо на улице, если бы не своевременная помощь моего афганского коллеги Хафизуллы (я очень беспокоился о его судьбе после нашего ухода из Афганистана и падения там светского правительства, поскольку Хафизулла отличался весьма атеистическим и даже циничным мироощущением; в этом я с годами всё более становлюсь похож на него; но недавно я радостью узнал, что он выбрался из-под руин своей республики и сейчас работает в одной из лучших клиник Бомбея). Я перенёс четыре операции на левом плечевом суставе и уже шёл на поправку, как вдруг свалился от инфекционного гепатита, подлинного бича нашей ограниченной в своих возможностях армии. Две недели я провел в буквальном смысле на грани жизни и смерти, пребывая в полном сознании; и ещё несколько месяцев коллеги считали меня безнадёжным. В ташкентский госпиталь я поступил, имея сорок один килограмм чуть живого веса. Через полгода я покинул и госпиталь, и армию, которая сочла, что я для неё непригоден более – и направился в Москву.
Сейчас, вспоминая те события, которые изменили жизнь современного мира, я затрудняюсь отделить второстепенные детали от главных, поскольку я убедился наверное, что это лежит вне пределов человеческих возможностей.
Не буду вдаваться в подробности, скажу только: я имел московскую прописку, не имея реального жилья. Мне предстояло на свою скудную пенсию снять угол – и заняться поисками приемлемой работы. Развившаяся у меня астения не позволяла пока что трудиться в полную силу, скажем, на «скорой» или в больнице; найти же необременительное место хирурга или невропатолога в поликлинике пока что не удавалось. Несколько ночей я провёл под кровом одного из моих институтских приятелей, но долго пользоваться его любезностью было немыслимо: он жил с женой, двухлетним сыном и тёщей в так называемой полуторке, и даже без такого постояльца, как я, им было тесно и нервно.
Однажды, возвращаясь после очередной неудачной попытки устроиться, я почувствовал раздражение и жажду и зашёл в грязноватый стеклянный павильон, где торговали скверным разбавленным пивом. Должен сказать, что моральное моё состояние было очень низким, и от сведения счётов с жизнью меня удерживало разве что природное упрямство. Не исключаю, что подсознательная суицидальность толкала меня блуждать ночами по тёмным пустынным местам и даже задирать всяческих неприятных типов; как ни парадоксально, это всегда кончалось ничем. Меня обходили стороной – или опасливо, или как бы не замечая. Вот и сейчас: я взял пол-литровую банку неприятно пахнущей буроватой жидкости и пригубил её, не отходя от стойки, с единственным намерением сказать: «Кажется, это пиво уже кто-то пил!» – и выплеснуть дрянь в лицо продавцу, одутловатому парню в пятнистом переднике. Я чувствовал, что мне нужно получить по морде, чтобы на что-то решиться. Я уже почти размахнулся, как меня хлопнули сзади по плечу, и знакомый голос проорал:
– Стрельцов! Иван Петрович! Какими судьбами!
Я оглянулся. Это был доктор Колесников, бывший мой преподаватель на курсах переподготовки, пьяница и виртуозный матерщинник, но невропатолог милостью Божией, я многому научился именно у него. Сейчас я сразу обратил внимание на его руки, серые от въевшейся грязи и растрескавшиеся – руки слесаря, а не врача.
– Я вас не сразу и узнал, голубчик! – продолжал он. – Болеете, очевидно?
– Здравствуйте, Николай Игнатьевич! – я искренне обрадовался ему и сразу позабыл обо всех своих неприятных планах. – Я вообще удивляюсь, что вы меня узнали…
– Не забываю никого, – сказал он чуть даже обиженно. – Эйдетическая память. Так что с вами стряслось? Чем занимаетесь?
– Ищу работу по силам, – сказал я. – Полную нагрузку пока не потяну, на инвалидность не хочу, а найти что-нибудь лёгкое не могу. Да и угол бы где-нибудь снять не мешало…
– Демобилизовались?
– Вчистую.
– Ранение, заболевание?
– И то, и другое.
– Ясно… Знаете, Иван Петрович, если не торопитесь, то нет ли у вас желания взять бутылочку и посидеть с большим комфортом? Я живу вон там, через пустырь…
– С радостью бы, Николай Игнатьевич, – сказал я, – да вот беда, печёнка всё ещё висит по самую подвздошную. Пиво туда-сюда, а крепкого не могу, сразу умирать начинаю.
– Жаль, жаль… А знаете, Ваня, мне в голову пришла одна мысль. Не удивляйтесь, такое иной раз случается. Есть у меня один приятель, человек довольно странный, который мог бы вам помочь. Он занимается какими-то потусторонними исследованиями, и ему нужен непредвзятый психиатр. Он обратился ко мне, но я занят сейчас другими делами… Кроме того, он живёт практически один в пятикомнатной квартире и вполне мог бы решить вашу жилищную проблему. Хотите познакомиться? В конце концов, вы не теряете ничего.
– Но это же не заработок…
– Как же не заработок? Очень даже заработок. Кроме того, он имеет какие-то связи в МВД, так что вам вполне могут вернуть погоны. Капитан?
– Майор.
– Тогда поехали, товарищ майор.
– Прямо сейчас?
– А чего тянуть?
И мы поехали, бросив на столе недопитое пиво.
Странный человек – звали его Кристофор Мартович Вулич – жил в районе Сухаревки, в переулке с хорошим названием Последний. Дверь парадной выходила прямо в воротную арку, и ступеньки вели не вверх, как обычно, а вниз. И лестница, и пол были дощатые. Пахло кошками. На площадке первого этажа висели почтовые ящики, многократно горевшие, – четыре штуки, – и выходила одна-единственная дверь, обитая изодранным чёрным дерматином. Чем исписаны стены, я в тот раз не прочитал, но впоследствии имел удовольствие многократно изучать и даже конспектировать эти граффити.
Мой провожатый толкнул дверь, и мы вошли. На месте дверного замка зияла яма, заткнутая свёрнутой газетой. В прихожей было полутемно, на вешалке топорщилась груда неопределённой одежды, а из глубины квартиры доносился негромкий, но невыносимо-пронзительный скрежет, в котором я не без труда опознал звук какого-то духового инструмента. Должен сказать, что в то время я не испытывал ни малейшего почтения к джазу, а также просто не переносил громкие звуки вне зависимости от их происхождения.
– О, нет, – сказал я, но Николай Игнатьевич уже позвал:
– Крис! Крис! Иди сюда, я привёл тебе хорошего психиатра!
Скрежет сменился всхлипом облегчения, и терзаемый инструмент замолк. Послышались быстрые лёгкие шаги, и откуда-то сбоку возник высокий носатый парень в просторной серой кофте, драных вельветовых штанах и босиком. Длинные прямые волосы перехватывала пёстрая вязаная лента. В руках он держал альт-саксофон. Впрочем, название инструмента я узнал потом. В тот день я ещё не умел отличить саксофон от кларнета…
– А, – сказал он. – Ещё и афганец. Эпическая сила! Это хорошо. Пошли, продолжим. У меня пльзеньское, бутылочное. Зачем травиться? Только вот что: я хочу сразу узнать, не имеете ли вы обыкновения в пьяном виде рвать на груди тельняшку и спрашивать, где я, сука, был, когда вы загибались под Кандагаром?
– Наверняка вас в детстве называли Хуличем, – вполне обоснованно предположил я.
– Как вы догадались, доктор?!
– Посредством дедукции. Так я прав?
– Разумеется, – пожал он плечами. – Как иначе? Но пример маршала Пстыго вдохновлял меня…
Мой новый знакомец, Крис, действительно был личностью неординарной. С виду он казался моим ровесником – на деле же был на десять лет старше. Самим своим существованием он отвергал множество психологических и психиатрических постулатов, и к концу первой недели нашего общения (уже вечером я перебрался жить к нему в небольшую угловую комнатку) я усомнился вообще во всём, включая самоё реальность окружающего мира. Сам себя он называл гиперпатом – то есть человеком с экстраординарно повышенным восприятием. Например, он не читал мыслей, но по виду, движениям, дыханию человека мог мгновенно составить о нём глубокое и достаточно точное представление – а главное, каким-то образом узнать многое из того, что человек этот пытается скрыть. При этом он не отдавал себе отчёта, как именно он это делает. Все попытки пошагового самоанализа тут же приводили к утрате самой этой способности (собственно, для проведения подспудного анализа со стороны ему и потребовался психолог; скажу сразу, чтобы не возвращаться более: все достаточно длительные и упорные усилия хоть как-то объяснить, каким именно путём мой друг приходит к тем или иным выводам, окончились ничем, и с этим мы в конце концов смирились). Он узнавал все значительные завтрашние новости, проехав две-три остановки в троллейбусе. Он находил спрятанные или потерянные предметы, просто прогуливаясь или даже сидя на скамейке в каких-то излюбленных точках: на Чистых прудах, например, или в Нескучном саду, или в скверике на Тверском, что напротив культового кафе «Лупа» (то есть «Лира», конечно) – несколькими годами позже там воздвигли «Макдональдс» с афедрональным символом на крыше; Криса, таким образом, привлекали именно людные и довольно шумные места. Иногда, в активной фазе существования, он пешком накручивал по Москве километров тридцать пять – сорок. Бывали, однако, времена, когда он не вставал с койки, пил водку из горлышка, переходил с обычной своей ханки на табак… В такие дни я старался уйти: он начинал терзать саксофон, и звуки эти могли довести до другоубийства куда более стойкую натуру, чем я тогдашний.
Но в активные свои периоды Крис был чудесным человеком: внимательным, гостеприимным, весёлым. Запас анекдотов у него был неистощим. Кажется, некоторые он придумывал сам. Кроме того, просто поражала его несокрушимая вера в то, что все люди в сущности своей хорошие, просто иногда ошибаются в выборе целей и средств. Казалось бы, при его безграничных познаниях… это до сих пор остаётся для меня загадкой.
Интересно, что в вере своей он никогда – подчёркиваю: никогда! – не обманывался. Я уже упоминал, что замка в двери квартиры не было. Любой мог зайти. И заходили. Иногда собиралось до десятка самых разных, от странных, не существующих в природе людей до самых обычных вокзальных бичей и уличных попрошаек, и все вели себя… ну, скажем так: безвредно. Деньги, которые у Криса водились всегда, валялись за стеклом старинного буфета. И не скажу, чтобы «гости» испытывали перед Крисом суеверный ужас. Скорее – суеверное уважение.
Официальный статус у Криса был очень удобный: он числился внештатным консультантом в каком-то из отделов МВД. Попал он в консультанты, как водится, по протекции: его старший брат, Альберт, пребывал в высоких генеральско-милицейских чинах и возглавлял один из закрытых НИИ. Вряд ли Криса на Петровке принимали всерьёз, потому что обращались к нему нечасто, но благодаря вот этому своему положению он действительно сумел устроить меня на должность психолога-консультанта в госпиталь МВД – и прикрепить к себе. Дважды в месяц я являлся за жалованьем… Н-да.
Но такая беззаботная жизнь продолжалась недолго – года три. За это время я отъелся, чуть не женился, опубликовал несколько работ и обзавёлся «частной практикой» – как раз в те годы в номенклатурной и образованческой среде стала крайне популярной чистка ауры в присутствии заказчика, и я заделался патентованным аурочистом. Крис же организовал кооператив «Магнит» (с девяносто второго – розыскное бюро «Аргус»), специализировавшийся на поиске пропавших вещей.
Открылся этот талант у него почти случайно. Ещё лет двадцать назад он оставил свою обожаемую дудку в вагоне метро. Спохватился сразу же, но поезд уже ушёл. Он кинулся вдогонку, выходил на каждой станции, спрашивал дежурных – бесполезно. И вдруг он понял, что надо вернуться на одну из предыдущих станций, и пересесть, и проехать ещё две. Он выскочил на перрон и увидел вдали низенькую бабку, ковыляющую куда-то с футляром… Потом Крис забывал его несколько раз в метро, автобусе, такси, его украли из раздевалки какого-то ДК – и каждый раз, побегав в панике по городу, он внезапно соображал, куда нужно идти.
Один случай казался совсем безнадёжным: лабали на свадьбе в Реутово, ночевали в шофёрском общежитии, наутро голова была, як та чугуняка, а инструмент исчез. Исчез, казалось бы, навсегда: друзья-лабухи тоже ничего не помнили, водилы же просто жалели его и посылали подальше. Крис было смирился с потерей, но недели через две познакомился на каком-то сейшене с девицей и поехал провожать её аж на Героев-панфиловцев. Он, разумеется, навязался к девице в её коммуналку попить кофию и уже почти склонил жертву к взаимности, но вдруг услышал родные чудовищные звуки, доносившиеся из-за стены. Девица пожаловалась, что сосед-инвалид взялся отравлять людям жизнь таким образом, а управы на него нет. Крис натянул штаны, ворвался в соседнюю комнату и с ужасом увидел мужика в инвалидном кресле, который мучил его заблудший саксофон…
Дальше – больше: он стал находить для друзей пропавшие ключи, партбилеты, машины… Старший брат тогда только начинал свою карьеру в МВД, и Крис ему в том исподтишка способствовал, ненавязчиво подсказывая адреса притонов и приметы скупщиков краденого. Репутацию свою с годами он укрепил настолько, что в один прекрасный майский день восемьдесят девятого года к нам постучался самый настоящий иеромонах. Звался он отцом Сильвестром, служил в секретариате Патриархии и, насколько я понял из околичностей, занимался не вполне церковными делами…
3
Появление племянницы Ираиды верхом на белом «линкольне» застало Коломийца в состоянии крайней взмыленности. Причин тому было немало: и застарелые, как артрит, и свежие, самые гадкие, по которым всегда нужно искать свежее решение, и из них прежде всего – две попытки нападения на охраняемые «Тимуром» объекты. Если бензоколонку пытались выпотрошить какие-то совсем уж дикие джигиты, лишь вчера упавшие с прадедовых гор, то издательство «Энигма» потрогали знающие дело хлопцы. Знающие – и ни в грош не ставящие «Тимура». Необразованные или самонадеянные. А значит, предстояло идти и долго, нудно, до оскомины объяснять, что «Тимур» – он разный. Можно сказать, двуликий. Он может старушкам огороды пропалывать и мелких Квакиных хворостинкой отгонять – а может, внезапно охромев, производить полные опустошения на обширных территориях, чтоб трава не росла…
А может быть – вмазать сразу? Для радикального взвинчивания авторитета и движения фишки?
Отдубасить как следует этих дурачков, покрасить голубой краской и среди бела дня выпустить голяком в скверике у Большого театра…
Да. Но сначала нужно найти.
Впрочем, найти – это довольно просто…
Он потянулся к телефону.
И вот тут возникла Ираида.
То есть Коломиец не сразу понял, кто это. Он видел её пять лет назад, и тогда это была суровая и чуть косолапая девочка в стёганых штанах. Лишь самую малость похожая на влетевшую в дверь языческую полубогиню.
– Дядя Женя!
Он сел, потом вскочил. Как-то узнал.
– Ирка? Ты, ведмедко? Откуда?…
– А прилетела, и всё! Или же телеграмма не дошла?
– Кто её знает, ту твою телеграмму. Я дома два дня не был. Ну-ка, покажись, дивчина… да давай сюда эту дароболу…
Рюкзак ухнул в угол, шуба отлетела чёрт знает куда, ой, бидон, спохватилась Ираида, это же Итиро-сан медвежью жёлчь два года копил, когда сказали, что у тебя нога почти по плечо оторванная, а вот и письмо, дед отписал…
Из письма следовало, что племянницу Ираиду надо бы приставить к делу. Достоинства её были неоспоримы: стрельба, рукопашный бой, японский и китайский свободно, немецкий с напрягом, следопытство и скрадывание на ять, и вообще за девкой нужен глаз да глаз. А осенью ей в институт поступать, так, братка, сам определи, куда ей лучше: в консерваторию там или в юридический…
Несколько дней Коломиец ошибочно считал, что Ираида есть очередное звено в цепи размножающихся проблем, но потом неожиданно для себя почувствовал, что жить стало лучше, жить стало веселее. Во-первых, со стола исчезла осточертевшая пицца. Во-вторых, дружно, с развёрнутыми знаменами, трубя – ушли тараканы. В-третьих, телевизор стал ловить кучу доселе неизвестных программ. В-четвёртых, последняя фиктивная жена, которая ухитрялась тянуть с Коломийца совершенно реальные деньги, вдруг вернулась – но только для того, чтобы под контролем Ираиды произвести в квартире лёгкий текущий ремонт и гордо удалиться, не оглядываясь. В-пятых…
А также было в-шестых, седьмых и восьмых. Коломиец чувствовал, что привычный ухабистый чумацкий шлях холостяцкой жизни превращается в более или менее ухоженное шоссе. Что же будет дальше, с оторопью думал иногда Коломиец… верно писал братка, что девку надо пристраивать к делу…
Из записок доктора Ивана Стрельцова
Подписки о неразглашении отец Сильвестр с нас не взял, но, прихлёбывая принесённый с собой отменный коньячок «Ани», честно предупредил, что отлучение – тоже не подарок. Ибо Господу совершенно нет дела до того, ходим ли мы в церковь, а вот трепачей он не любит. Ну, просто не любит. И карает сурово.
Дело было и вправду весьма щекотливое: во время пасхального крестного хода с груди патриарха исчезла панагия. Никто не видел, как это случилось, и сам патриарх ничего не почувствовал. Кругом были только свои…
Чекисты? – хотел уточнить я, но воздержался.
(Когда мы познакомились с отцом Сильвестром накоротке, то пришли в совершеннейшее изумление от немыслимой, от какой-то вселенской терпимости патриархии. Подумаешь, чекисты. А вот взять к примеру то, что иеромонах Сильвестр был женат… Впрочем, не будем забегать вперёд.)
Поиск, предпринятый командой отца Сильвестра – а возможностей у неё было побольше, чем у МУРа, – не дал результатов. В загранице панагия не объявлялась, в комиссионках – тоже. Ничью блатную грудь она не украшала, и катакомбисты с зарубежниками на своих еретических сборищах не хвалились с пеной у рта таким трофеем.
Короче, святыня пропала.
Я спроста думал, что мы будем носиться по городу, утюжа грязные притоны, ревизуя скупщиков краденого и навещая завязавших престарелых воров в законе. Но Крис, который в качестве задатка востребовал два ящика понравившегося коньяка, никуда из дома не выходил и меня не выпускал. Ночами мы с ним поднимались на крышу и воспаряли духом. Крис стоял, обняв антенну, и читал стихи, он знал их великое множество, а я за каким-то дьяволом держал саксофон, поскольку Крис сказал, что без инструмента он никуда. Так прошло суток шесть. Мы умело поддерживали в себе среднюю степень опьянения, не опускаясь до беспамятства, но и не слишком вписываясь в реальность. На седьмой день – а правильнее сказать, ночь – Крис вдруг забеспокоился, слез с крыши и пошёл ловить таксистов и покупать у них дрянную водку. Это не для нас, успокоил он взбунтовавшегося меня, это для бартера…
Наутро пришли два бича и предложили купить «большой поповский крест – на пузе носить». Что Крис и сделал, добавив к четырём бутылкам водки две банки рыбных консервов.
– Верно заметил классик: сами придут и сами дадут, – Крис не скрывал удовлетворения. – А теперь пойдём пожмём руку дающую…
Крови похитителя попы вовсе не жаждали, голова их тоже не интересовала. А вот подружиться мы как-то подружились. Отец Сильвестр и определил нам постоянную, на много лет вперёд, работу: разыскивать и возвращать в лоно семьи молодых людей, смущённых различными лжепророками и лжехристами. В сущности, он поймал нас на «слабо»…
С первой и третьей стадиями процесса мы справлялись сравнительно успешно. Крис по наитию определял место нахождения искомого дурачка, я – потом – приводил его во вменяемое состояние. Но со второй стадией – собственно изъятием из секты – у нас вскоре возникли проблемы. Охрана там была что надо…
И отец Сильвестр познакомил нас со своим бывшим сослуживцем Евгением Феодосьевичем.
С тех пор наши дела пошли веселее. На любое дело нас сопровождали двое «тимуровцев», которые никого не били, не угрожали и даже не повышали голос – но «врази расточались яко туман ползучий». У нас была твёрдая такса: с тех, кто нам нравился, мы не брали ничего или почти ничего; зато на детках блатоты, банкиров, продюсеров и визажистов сильно поправляли кассу.
В какой-то момент я поймал себя на том, что перестал подбивать уголки на одеяле. Это было началом моего падения. Необязательность, расхлябанность, инертность вскоре стали обязательными составляющими моего нынешнего образа жизни…
