скачать книгу бесплатно
Соколов подумал: «Это хорошо, что она пришла! Но женщина надежна только до той поры, пока любит. Кто это метко сказал: „Для женщины прошлого нет. Разлюбила, и стал ей чужой“? Ах, это Бунин вчера свои стихи в „Вене“ читал. Очень тонко подмечено». Вслух произнес:
– Конечно, сделаю все возможное! Но… не обольщайся. Я ведь не могу победить всю германскую контрразведку. Там очень умные ребята есть.
Он подошел к телефонному аппарату, соединился с Министерством внутренних дел. Отыскал Джунковского. Произнес:
– Владимир Федорович, срочно пришли Жукова. Пусть возьмет с собой необходимое.
Товарищ министра удивился:
– Вот как? Любопытно-с! Я сам с ним приеду. Не возражаешь?
– Буду рад, но не раньше, чем через час.
Джунковский рассмеялся:
– Чтобы не сочли за дезертира любовного фронта?
– Или за труса, отказывающегося от сладостной и триумфальной виктории.
* * *
Когда Соколов вернулся в спальню, Вера Аркадьевна с веселым хохотом повисла на его шее:
– Любимый, что-то пауза затянулась!
– Согласен. Пауза в любви должна длиться чуть дольше паузы на сцене! По новейшей системе Станиславского.
– Нет, по системе графа Соколова!
Фото на память
Когда Джунковский и Жуков прибыли в люкс, Вера Аркадьевна из спальни не выходила. Так распорядился Соколов. Едва взяв в руки список немецких фирм, которые вели разведывательную работу в Петербурге и с которыми работал фон Лауниц, Джунковский поднял вверх большой палец и тихо восторгнулся:
– Замечательно! – Он с чувством пожал руку Соколову. – Обязательно продолжай эту работу.
– Но я сегодня же должен уехать в Москву.
– Что делать! – шумно выдохнул Джунковский. – Дел нынче у нас много, а граф Соколов, увы, один. – Он кивнул фотографу: – Жуков, приступай.
Фотограф, полноватый, с артистическим шиком одетый мужчина, в накрахмаленной рубахе и шелковом галстуке, с коротко подстриженными усиками, уже успел сбросить на кресло казенное пальто с котиковым воротником и шапку. Теперь он доставал из обширного баула репродукционную камеру, магниевую подсветку и со свойственной ему назидательной манерой укоризненно обращался к Джунковскому:
– Сто раз говорил, чтобы деньги дали на пластинки для репродукций. Называются бромосеребряные коллодийные. Не дают! Хорошо, что своих пяток остался. Работать не на чем!
– Николай, хватит болтать! Снимай, да побыстрей! – строго прикрикнул Джунковский и начал осторожно разворачивать документы – германские государственные секреты.
Фотограф Жуков был замечательным мастером. Любопытна его судьба. Родителей он не знал, ибо был подброшен на порог нижегородского приюта. Когда ему было лет десять, он напросился на работу мальчиком к знаменитому фотографу с Осыпной улицы Андрею Карелину.
Мальчишка мыл полы, бегал в лавку за колбасой, относил заказы – и все исправно, не по-детски точно и обязательно.
Карелин стал обучать Кольку своему ремеслу, поставил его лаборантом. Тот оказался смекалистым. К восемнадцати годам он досконально знал все о линзах, о фокусном расстоянии, о поле изображения, о выборах объектива, о фильтрах, об одинарных и двойных кассетах, о дорожных и стативных камерах и прочее, прочее.
В 1890 году с ним произошел курьезный случай. Николай Жуков приехал по делам своего ателье в Петербург. Закупив необходимое новейшее оборудование и материалы, встретил знакомца и отправился с ним в трактир на Невском. Здесь они выпили сверх меры, на улице малость пошумели, кого-то зацепили разок по морде. За все эти художества были доставлены в участок.
Когда составляли протокол, дежурный офицер удивился:
– Говоришь, фотограф? Не врешь, что у Карелина служишь? Как раз в команде фотографов вакансия открылась. Давай, Жуков, я тебя под конвоем отправлю в приемную Клейгельса. И дам сопроводительное письмо. Еще благодарить меня будешь. Служба у фотографов замечательная, спокойная – трупы и задержанных преступников снимать на пленку и все прочее, что требуется по обстоятельствам. И дактилоскопию проводить будешь, дело нехитрое.
Жуков спросил:
– Ваше благородие, а кто такой Клейгельс?
Дежурный расхохотался:
– Ну, братец, ты точно деревенский. Николай Васильевич Клейгельс – генерал-адъютант и наш градоначальник. Да не бойся, генерала ты и не увидишь, тебя направят к начальнику отряда.
…В тот же день и решилась судьба Жукова, он стал полицейским фотографом с весьма солидным жалованьем двести рублей в месяц и казенной квартирой.
Итак, Жуков все переснял, убрал аппаратуру, подозвал полицейского извозчика и отбыл проявлять, закреплять, промывать и печатать.
Торжествующий Джунковский отправился прямиком к министру Маклакову. Он доложил о вербовке важного осведомителя.
Министр, выслушав Джунковского, покачал головой.
– Ну и Соколов! – и с восхищением произнес простонародную поговорку: – На ходу подметки режет. Одно слово – гений сыска. Как Толстой в литературе.
– Да, супруга фон Лауница агент наиважнейший. – Смягчил, сколько смог, свой хриплый, командный голос. – Хорошо бы ее деятельность поощрить. Преподнести, скажем, бриллиантовую брошь от Фаберже.
Министр был человеком прижимистым. Он сложил губы в трубочку, промурлыкал мотивчик из «Аскольдовой могилы» и наконец возразил:
– Не рано ли? Муж заметит подношение, допытается до правды, отправит ее в Берлин. И тогда – прощай, важный осведомитель!
– Он ее любит и раболепно поклоняется.
– То есть делает все возможное, чтобы охладить к себе супругу?
Джунковский продолжал:
– Мы ведем на эту семейку плановую разработку. Среди слуг есть наш осведомитель. От него известно, что Вера Аркадьевна поколачивает своего высокопоставленного муженька. Она заставляет делать его столь неприлично-унизительные вещи, что говорить стыдно.
Маклаков сделал еще одну попытку:
– Но Вера Аркадьевна богата. Ею движет любовь. Она стала агентом из страсти к Соколову.
Джунковский выложил последний, самый главный козырь:
– Любая женщина мало отличается от папуаса: любит все блестящее, и желательно – дорогое.
Министр сдался. Вместо просимых полутора тысяч рублей он решил дать тысячу. Но когда пришел кассир, решил еще удержать немного для казны:
– Оформите и передайте Владимиру Федоровичу из секретных сумм девятьсот пятьдесят рублей.
Джунковский не выдержал, расхохотался.
Маклаков покраснел:
– Я не для себя, для казны экономлю! Кстати, очень одобряю, что вы, Владимир Федорович, отказались от охраны. Бог милостив, сохранит вас для России, а четверым бездельникам больше не надо жалованье платить. Пусть в городовые идут.
В тот же день Соколов простился с Верой Аркадьевной. Глядя в ее полные нежности глазищи, внушительно произнес:
– Никаких самостоятельных шагов не предпринимать! О наших встречах никому ни слова.
– Граф, не держи меня за дурочку. – С любовью глядела в его лицо. – Ох и потешил ты меня сегодня – до гробовой доски помнить буду. Я для тебя, милый, сделаю все, что ты захочешь.
– Мне надо съездить дня на два в Москву, и я вернусь к тебе, дорогая. Я очень буду скучать…
Но граф в сроках ошибся. Не зря народ молвит: «Человек предполагает, а Господь располагает».
Дилижансы и паровозы
Путь из новой столицы в старую был привычным и даже приятным.
Это в былые времена, когда наши прабабушки носили кринолины, гадали о снах по Мартыну Задеке, прадедушки победителями вернулись после войны с Наполеоном и за ночь проигрывали в карты деревеньку с двумя сотнями крепостных душ, – в те романтические годы дорога в шестьсот девяносто восемь верст с четвертью была сущей каторгой. Несколько суток приходилось томиться в громоздком дилижансе или трястись, обдуваемому всеми ветрами, в немыслимой коляске.
За сомнительную радость получить место внутри дилижанса приходилось платить сто рубликов ассигнациями – деньги немалые даже для лиц состоятельных. При этом билет требовалось приобрести загодя, а накануне отъезда следовало явиться в контору дилижансов, сдать паспорт и свидетельство полиции, что к выезду пассажира препятствий не имеется.
Замечательный монарх и талантливый созидатель Николай I, оболганный потомками, соединил обе столицы железнодорожной ветвью. И жизнь путешествующих россиян сразу изменилась к лучшему.
Теперь нарядные мужчины и дамы, расположившись в удобных, отделанных кожей и деревом купе, с жуткой скоростью, семьдесят верст в час, неслись к Белокаменной. В уютных вагонах был разлит яркий электрический свет, царила чистота, тепло и довольство.
Поезд номер 100 отходил от перрона Московского вокзала в одиннадцать вечера.
Сыщик вспрыгивал в вагон за минуту до отправления и никогда не опаздывал. Вагон был синего цвета, то есть первого класса. Душ, туалет, комплект столового серебра, хрустальные графины и бокалы – не езда, наслаждение!
Гений сыска, коли явилось бы такое желание, мог заказать для себя салон-вагон (полтора рублика за версту) или даже экстренный поезд. Но по природной скромности никогда этого не делал.
Поверх мундира сыщик надел свою богатую шубу, а на голове, подчеркивая гигантский рост, была круглая меховая шапка, которую, глядя на сыщика, стал носить и Шаляпин.
Возле дверей соседнего, четвертого купе стоял приземистый, весьма плотного сложения рыжеволосый человек с глубоким шрамом на левой щеке, в новом шевиотовом костюме. На болезненно-бледном бритом лице выделялись водянистые глаза. Они глядели холодным, оценивающим взглядом.
Рыжий молча поклонился сыщику.
Ударил колокол, провожающие, торопливо целуясь и тараторя на ходу, спешили выскочить из вагона.
Собакевич
Еще не миновали Фарфоровый пост, как сыщик снял мундир, аккуратно повесил его в шкаф.
Под душем он был недолго, а когда выходил из него в дорожном халате, услышал громкий, настойчивый стук в дверь.
На пороге стоял высокий человек лет сорока, с копной темных волос, курчавящихся на голове и в бороде, с крупными чертами медного цвета лица, с бараньими, навыкате глазами, глядевшими на мир требовательно и смело. На нем был надет двубортный сюртук с желтыми металлическими пуговицами, плохо сходившийся на объемистой груди. В таких сюртуках обычно ходят писари заштатных управ.
Соколов подумал: «Удивительно похож на Собакевича, про которого Гоголь сказал, что скорее железо простудится и станет кашлять, чем этот дядя».
Напуская на себя развязанность бывалого гусара, покачиваясь в такт вагону, незнакомец громко произнес:
– Почему дверь, милостивый государь, не открываете? Я кулак свой из-за вас натрудил, во, глядите, весь красный.
– Я не мог открыть.
– То есть? – Вид у визитера был самый решительный.
– Фальшивую монету делал.
Незнакомец пожевал мясистыми губами и строгим голосом брякнул:
– Не советую вам, лицу статскому, столь неуместно шутить с кавалерийским офицером. – Тут же поправился: – С бывшим офицером.
Соколов, удержав смех, серьезным тоном ответил:
– Брр, я уже испугался!
– То-то! Позвольте представиться: кавалерист в отставке Семен Кашица. С кем имею честь? – И он сделал энергичную попытку подкрутить усы, но вагон качнуло, и кавалерист обязательно бы грохнулся, если бы судорожно не уцепился за дверную ручку.
Соколов решил не упустить случай повеселиться. Он изобразил некое подобострастие:
– С вашего позволения, коммивояжер Соколов.
Кавалерист Семен Кашица произнес:
– В соседнем, четвертом купе мой дорожный товарищ. Достойный, доложу вам, человек. Потомственный дворянин. Не желаете ли вы составить нам компанию в карты?
– Не желаю!
Кавалерист изумленно округлил глаза, словно был уверен: в дороге лучше картежной игры ничего не бывает. Наступая на Соколова и все более распаляясь от гнева, закричал:
– Как? Отчего же? Ах, сударь, вам заносчивость не позволяет! Может, вы опасаетесь за свой капитал? У нас компания честных людей. Вам нечего нас бояться. Если вы не желаете рисковать, то мы можем играть по маленькой.
Соколову эти разговоры надоели. Он подошел к кавалеристу:
– Пшел отсюда, дурак! – и грудью так толкнул картежника, что тот вылетел в открытую дверь, сильно стукнулся затылком и распластался на ковровой дорожке.
Сыщик повернул ключ замка.
* * *
Соколов всегда брал в дорогу книги. Теперь с ним был роскошно изданный, на дорогой бумаге и с иллюстрациями Бенуа том «Пиковой дамы».
Он прочитал эпиграф:
