скачать книгу бесплатно
Господин съел.
Действие стремительно развивалось.
Щедрый жар
Сычев тоже махнул водки. Распорядился:
– Ну а теперь, по древнему обычаю, с дороги попаримся себе в удовольствие, здоровью на поправление!
Еще на подходе к бане Соколов заметил под окнами небольшую, почти с собачью конуру, дощатую пристройку. Сыщик чуть усмехнулся: «Вот оно что! С провинциальной наивностью Сычев хочет провести меня. Не выйдет!»
Баня была довольно просторной, тщательно убранной. В предбаннике в высокие широкие окна снопом било весеннее солнце. Оно ярко освещало широкую лавку для отдыха, на которой горкой высились махровые полотенца. В углу стояли в кадке со льдом бутылки кваса и пива.
Соколов внимательно пригляделся и не без труда разглядел на противоположной, солнечной стороне, как раз под окном, поблескивавшее темным пятном стекло. Сыщик не удивился, поняв, что это фотографический объектив. Он этого ожидал.
Из парильни сладко несло ароматом – березовыми распаренными вениками и хлебным духом – квасом, подброшенным на каменку.
– Разоблачайтесь, Аполлинарий Николаевич, – нагло усмехнулся Сычев и сам для примера быстро скинул одежду, обнажив широкие желтые ягодицы и поросшую рыжеватым волосом грудь.
Соколов принял игру. Он разделся, аккуратно сложил костюм, взял с собою большое полотенце и прошел в парильню.
Тут было до невыносимости жарко, на славу натоплено. Под самым потолком светился крошечный квадрат – застекленное окошко. Под окошком – кадка, заполненная кипятком, – подкидывать в печь на раскаленные камни.
Соколов поднял бровь:
– А где Ярошинский и Годлевский?
Сычев уклончиво отвечал:
– Будут, ваше благородие, обязательно будут! Но в свой час.
– Ты, Сычев, хочешь, чтобы я их в баньке, на верхнем полке допрашивал?
Тот, резко переменив тон, дерзко отвечал:
– А это уж как вашей милости угодно будет! Впрочем, кто кого и где допрашивать станет, мы еще посмотрим. Париться не передумали?
Соколов расхохотался:
– С какой стати? И тебя попарю! Желаешь? Ложись, соловей-разбойник, на верхний полок. Эх, веники хороши, густые, прилипчивые, так к телесам и льнут! Ну, как у нас в Сандунах, не хуже! – Он открыл дверцу большой, источавшей жаркое пламя печи, швырнул один за другим три больших ковша кипятка. В ответ из печки рвануло шипящее облако пара.
Сычев распластался на брюхе. Соколов широкими движениями обоих веников из-под потолка гнал на спину харьковского начальника обжигающий пар. Потом взмахнул ими и враз приложился к спине:
– Э-эх!
Сычев блаженно застонал:
– Хорошо…
– Дальше еще лучше будет! – заверил Соколов. Он продолжал гнать жар, молотил Сычева вениками и так и этак. Через несколько минут тот застонал:
– Ух, жарко! Спасибо, хватит… Жжет!
– Ну как же хватит? Не обижай меня, хозяин. Первый заход – как к барыне под юбку! – самый сладкий, дороже всех остальных. Вот тебе еще, вот еще!
– Ну будя! Сейчас помру… – Сычев сделал попытку приподняться.
Соколов сильной рукой прижал его к полку, беспощадно молотя веником по усатой морде, не давая ни дыхнуть свободно, ни выскользнуть, только листья в стороны летели. Дознаватель Петра I – Емелька Свежев, умевший снимать шкуры с живых, позавидовал бы такой работе.
Вдруг Соколов наклонился к Сычеву:
– Девки голые уже ждут в предбаннике? Аппарат кассетами заряжен? Чего мычишь, блюститель закона?
Хотел Сычев громко крикнуть, вышло невнятным хрипом:
– Помираю! Дышать нечем…
– Небось еще поживешь. До суда обязан выдюжить. Твои показания – важные. Сегодня ты расскажешь мне, как выбивал из торговцев двести тысяч? И кто отравил Кугельского?
Сычев ухватился за руку Соколова, простонал:
– Не знаю… Отпустите, денег дам…
Соколов вырвал руку, заверил:
– Ты, харьковский Пинкертон, прославишься на всю Россию, о тебе газеты всякий срам напишут.
Сычев уже не порывался к выходу. Он лежал распластанным, изнемогшим, тяжко дыша, выпучивая глаза.
Соколов швырнул веники на лицо полуобморочного Сычева. Затем обернул свои чресла полотенцем и, розовый, приятно разгоряченный, появился в предбаннике.
Воспитание
Тут ждало сыщика ожидаемое и замечательное зрелище. Все три девицы, сияя юной прелестью, в соблазнительных позах, голыми сидели на широкой лавке и, не скрывая восторга, радостно улыбались атлету-красавцу.
– Замечательное зрелище! – расхохотался Соколов. – Господь наградил вас, дур, такой невероятной и притягивающей красотой, а вы поганите свои божественные души дешевым развратом. Где Годлевский и Ярошинский?
Девицы простодушно отвечали:
– Они с утра тут были. Баню протопили и уехали.
– Почему уехали? – удивился сыщик.
– Им так приказал господин Сычев. Сегодня сюда не заглянут.
– А вы, стало быть, тут постоянно пребываете?
За всех отвечала Галя:
– Не, мы от мадам Гофштейн. Сюда нас, как самых красивых, господин Сычев иногда требует.
Дверь парилки медленно, со скрипом растворилась – то жаждал выползти на свет божий Сычев.
Соколов изумился:
– Куда ты, сердечный? Рано, рано собрался дышать свежим аэром. Погрейся еще, размягчи свою жестокую натуру!
Соколов подхватил Сычева под мышки, отшвырнул его обратно в парилку – на пол. Затем захлопнул дверь, припер ее поленом. Обратился к девицам:
– Вы, дурочки, и впрямь решили, что граф Соколов будет наслаждаться вашей продажной красотой? Вы, гетеры бесстыдные, являетесь пособницами преступников, ибо хотели заманить служивого человека в ваши гнусные сети. И меня Сычев стал бы шантажировать непристойными фото. Я должен был бы арестовать вас. Но даю шанс: сейчас я начну считать, и, кто после счета «три» останется здесь, того я нынче же посажу в тюрьму. Уразумели? Раз, два…
Обнаженные девицы, сшибаясь лбами, бросились в узкую дверь. Соколов собрал их одежду и вышвырнул вслед. Затем удовлетворенно произнес:
– Ну а теперь надо воспитать еще одного приспешника злодеев!
Соколов взял кочергу, стоявшую в углу, подошел к замаскированному объективу и с силой ударил по линзе рукоятью. Раздался звон – линза разлетелась на мелкие осколки. После этого сыщик неспешно вышел из бани. Под дощатой пристройкой он увидал готового заплакать человека с большими пейсами и черной, как сажа, большой бородой. Это был Зильберштейн из «Де Ламитье».
Соколов выволок его за шиворот, заглянул в лицо:
– Где пластины?
Фотограф что-то испуганно промычал. Тогда Соколов ухватился за край дощатой пристройки, малость напрягся и отшвырнул доски в сторону. Рядом со стеной, возле камеры, аккуратной стопкой лежали кассеты с пластинами. Сыщик одну за другой засветил их. Затем взял треногу с камерой. Был соблазн: разнести ее о стену. Но в последний момент пожалел тихо всхлипывавшего фотографа – швырнул аппарат:
– Убирайся вон, паршивый!.. – и подумал: «Ну, самое время начинать допрос!»
Допрос
Сыщик вернулся вовремя.
Сычев представлял жалкое зрелище – он недвижимо лежал на полу парилки, раскинув руки, тяжело дыша открытым ртом.
Соколов принес шайку холодной воды и обдал ею Сычева, спросил:
– Еще попарить? Или готов показания давать?
Сычев выдавил:
– Ла-а… готов…
Соколов подхватил его, выволок в предбанник, налил холодного кваса. Тот жадно выпил две большие пивные кружки и, отдыхиваясь, сказал:
– Виновен, понукал торговцев деньги платить, как бы за нашу службу. Потому что жалованье малое…
– Сколько требовал?
– Двести тысяч.
Соколов достал загодя припасенные листы бумаги, протянул вечное перо:
– Сиди пиши своей рукой: кто ходил требовать, когда и к кому?
Сычев заскрипел пером. Соколов накинул ему на плечи полотенце, а сам облачился в мундир. В кармане пиджака Сычева нашел револьвер, забрал его. Затем заглянул через плечо Сычева, пробежал глазами показания, строго сказал:
– Почему не указываешь, кто отравил Кугельского, кто жег лавки и кто избивал Бродского? И пиши, что взял деньги у него.
Сычев упрямо повторил:
– Деньги не брал, Кугельского отравил Бродский… Это на суде доказано.
Соколов сквозь густые усы презрительно процедил:
– Эх, говоришь, что храбрым кавалеристом был! Шалил, а ответ не умеешь давать? Трус ты, Сычев, а не кавалерист. Я ведь знаю, как ты тут делами вертел. Кугельский учил торговцев двести тысяч не платить, и ты это прознал. И стал Кугельский вам как кость в горле. Вам его убрать надо было. А тут, по пьянке, ты Бродскому расписку написал – серьезная улика против тебя. Да и боялся, что Бродский на суд подаст. Так?
Сычев сумрачно молчал.
Соколов продолжал:
– Вот ты и решил одним выстрелом двух зайцев убить: отравил Кугельского, а твой сателлит Ярошинский подложил в доме Бродского яд и часы убитого. Признаешься?
– Не-ет! – упрямо промычал Сычев, пасмурно поглядывая на Соколова. – Это еще насчет расписки доказать надо. Денег не брал, расписку не давал…
Соколов расхохотался:
– Не давал? А это что? – и, достав из кармана клочок бумаги, найденный в столе Бродского, показал Сычеву. – Твоя рука?
Тот застонал, заревел и вдруг бросился на Соколова, пытаясь вырвать страшную улику – расписку.
Соколов боковым ударом правой руки встретил эту атаку. Сычев минут тридцать не приходил в сознание. А когда обрел дар речи, с укоризной произнес:
– Ради кого стараетесь, граф? Ради жидов пархатых?
Соколов коротко и веско отвечал:
– Ради истины и справедливости! А теперь вынужден, Сергей Фролович, исполнить обещание – надеть на тебя наручники.
…В тот же день Сычев был помещен в тюрьму.
* * *
С Сычевым случилось то, что всегда бывает с людьми нахрапистыми, играющими в храбрецов, но по сути своей трусливыми и слабыми. Такие, попав на тюремные нары, начинают сразу же давать показания, рассказывают лаже то, о чем могли бы промолчать.
В связи с необычностью дела из Петербурга прибыло трое опытных следователей. Сычев ничего не скрывал. Назвал он того, кто сыпал яд Кугельскому, – агента сыска Дросинского. Лавки, как выяснилось, поджигали уголовники – Годлевский, Ярошинский и другие. При этом Сычев всячески обелял себя, сваливая вину на подчиненных.
Но злодей был полностью разоблачен бывшими приятелями – помощником Шандаруком и агентом Заманским, которые с большой охотой помогали разоблачать преступления бывшего начальника.
Все пособники Сычева были арестованы.
«Хочу домой…»
