скачать книгу бесплатно
– Это совпадение.
– А как ты объяснишь, что второй листик, на котором слова уже не тети Людмилы, а незнакомого человека, не совпадает по цвету с первым. Он, судя по разной желтизне, вообще вырван из другой тетрадки. Вот представь: ты пишешь кому-нибудь письмо, вырываешь из тетради лист, он у тебя заканчивается. Ты что же, будешь вырывать лист из другой тетрадки?
– Погоди… Что ты хочешь этим сказать? – но догадка уже и сама озарила меня.
– Что до нас, возможно, дошла не вся информация. Человек, которому тетя Людмила диктовала письмо, оставил у себя второй лист, а нам подсунул другой. Следовательно, нам нужно найти этого человека.
– Как же ты его найдешь?
– Элементарно…
Тут уж прыснул я. Как это моя дочь не добавила к слову "элементарно" фамилию доктора Уотсона. Но Маша не дала мне посмеяться, осадив меня неожиданными выводами:
– Это женщина, молодая, примерно двадцати лет, в больницу попала ненадолго, а работает она на почте.
Наверное, я хлопал глазами от неожиданности, – Маша, посмотрев на меня, улыбнулась:
– Все просто, папа. Хотя бы что это женщина, тебе понятно?
– Почерк?
– Да. И обстановка. Письмо написано в больнице, более того – в женской палате, тетя Людмила ведь не вставала. Дядя Леня к ней ни разу не пришел – он исключается. Из мужчин остаются только родственники больных и врачи. Родственников отметаем. Врачи этого делать не будут, им и без того дел хватает. Поверь мне, я знаю, сама ведь с аппендицитом лежала. Но даже и из женщин никто к твоей тете не приходил, она об этом пишет в письме. Значит, остается только соседка по палате. То, что она молодая, можно сделать вывод по легкому налету духов, сохранившихся оттого, что ты держал письмо в конверте. Плюс психология пожилых женщин: если и просить кого-то, то не ровесницу, а того, кому не трудно будет это сделать.
"Психология пожилых женщин"! Двенадцатилетняя девочка! Я был потрясен. Впрочем, вспомнил: небось, залезла в книги мамы-психолога.
– Почему же ты сказала, что в больнице эта женщина лежала недолго? В письме же написано: "Сама лежала в больнице". Только не говори, что это тоже элементарно.
– Этот пункт самый уязвимый. Тут я вспомнила о другой психологии – лжеца. Если она обманула нас, утаив второй лист письма, почему бы ей, объясняя задержку письма, не приписать, что она сама лежала долго в больнице. А то, что эта женщина работает на почте, я вывожу из-за отсутствия штампа на конверте. Штамп со временем отправления чуть ли не на два месяца позже смерти тети мог вызвать подозрения, как бы долго эта женщина в больнице не лежала. А так часть вины за задержку можно свалить на плохую работу почты.
Тут в голове у меня забрезжила неожиданная догадка.
– Маша, ты говорила, что за это лето перечитывала только "Шерлока Холмса"?
– Да.
– И сколько же раз?
– Четыре…
Четыре! Четыре тома по четыре раза! Штудировала!
Маша быстренько попыталась перевести тему разговора:
– Но это к делу не относится. Значит, сначала мы…
Тут я уже не выдержал:
– Сначала мы должны продать дом! Потом походить по лесу, пособирать грибы…
– Опять грибы!
– … и благополучно живыми и здоровыми вернуться домой. Кому-то скоро в школу!
– Опять школа!
–
И больше никаких расследований, поняла!
Родные пенаты
В Будогощи мы пересели в рабочий поезд, который специально дожидался электричку. Кузя даже успел пометить местные столбы. Билеты купили у проводников. Проблем с провозом собаки не возникло, и так было пройдено последнее препятствие, отделявшее нас от приключения.
Всю оставшуюся дорогу до Хвойной, я пытался объяснить дочери, почему мы не будем влезать в эту историю. Она слушала внимательно, потому что я сразу показал ей свой шрам под сердцем, и Маша узнала, наконец, откуда он появился.
Это было незадолго до ее рождения. Странная история с моей книжкой, только что вышедшей. Персонажи ее ожили, или, вернее, существовали в действительности, хоть я, ее создатель, об этом и не знал. Одни из них – бандиты – гонялись за другим – фотографом. И тут встрял я со своей книжкой, как раз поступившей в продажу. И пришлось мне самому искать этого выдуманного мной фотографа, пока не получил нож в бок. С тех пор мы с Надей зареклись: никаких историй и приключений – испытавшие их в другой раз себе такого не пожелают. И вот теперь ты, Маша, хочешь сбить меня с дороги. А знала бы ты, как переживает сейчас твоя мама!
Но, похоже, из всего услышанного моя дочь сделала единственный вывод:
– Так, значит, вот откуда у меня такие таланты. А я-то начала подумывать, не сосед ли виноват…
Тут уж она получила от меня хороший подзатыльник.
И вот она – Хвойная.
Мы сошли с поезда, и в нос ударил густой сосновый воздух.
– Чувствуешь?! – торжественно спросил я у дочери и глубоко вдохнул. Запах детства! Кузя вытянул поводок-рулетку на все пять метров и радостно забегал, тоже поднимая нос вверх и принюхиваясь, но скорее по другому поводу. Видно, недавно здесь пробегала течная сука.
Мы пошли наискосок от вокзала по тропке с двух сторон заросшей кустами, по которой я всегда шел к бабушкиному дому, приезжая в Хвойную. Перешли вокзальную улицу рядом со столовой, где когда-то, будучи уже на пенсии, бабушка подрабатывала посудомойкой, чтобы накопить денег к приезду внуков. Также наискосок вышли на улицу Денисова, а потом – на Пионерскую, и пошли по ней.
– Все улицы в этой части поселка параллельны, – объяснял я Маше.
– Я уже заметила.
– Вокзальная, Денисова, Пионерская, Шоссейная… – перечислял я с восторгом, охватившим меня, и вдруг запнулся. Название следующей забыл. – Ах да, потом Железнодорожная, потом наша, Восьмое марта и последняя – Речная.
– И вся деревня?
– Это не деревня, а поселок городского типа, районный центр, и улиц здесь еще очень много, я же тебе говорил.
От вокзала до нашей улицы Восьмое марта было ходьбы минут двадцать. И вот она, наконец!
– Странное название, – прочитала Маша старую табличку на угловом доме, – улица Восьмое марта. Было бы хоть: улица имени восьмого марта.
– Маша, прекрати везде искать странное.
По-моему, она просто посмеивалась над моей восторженностью.
Мы уже подходили к нашему дому. Потянулись дома ближайших соседей.
– Не знаю, как сейчас, а раньше здесь жила Терещиха, в следующем доме Еромыгины, потом баба Лиза. А по этой стороне: баба Ириша, потом наш дом, потом Садовничиха.
Маша фыркнула. Мне же эти имена ласкали слух.
– А где соседи Булыги? – вспомнила дочь.
– Это внуки бабы Ириши. Сама-то она, конечно, уже умерла, она ведь была старше моей бабушки. Вот их дом. А дальше – видишь, в конце улицы заготскот…
– Загот – что?
– Заготскот – "заготовление скота" сокращенно. Потом расскажу.
– Где же конец улицы? Конца-то чего-то не видно…
Я уже и сам заметил. Разрослась улица Восьмое марта: раньше за заготскотом было поле, а там – и лес. Теперь же новые дома уходили вдаль.
И тут мы были обнаружены соседями, не помешали и надвигавшиеся сумерки. Первой нас увидела в окно бабка Настя Еромыгина, не поленилась, вышла во двор, подбежала к калитке:
– Никак Паша Заманихин приехал?
Глупый вопрос, когда вот он, я, улыбаюсь и киваю головой, но так тут было принято спрашивать, и выслушивал я это каждый раз, когда раньше приезжал на каникулы к бабушке.
– А это дочка что ли твоя?
Я опять кивнул.
– Экая уже большая!
Раньше эта фраза относилась ко мне, маленькому: "Экий уже большой!" – дальше обычно следовало философское отступление о времени и теперь не замедлило оно прозвучать:
– Вот время-то летит, времечко! – вздохнула бабка Настя
– А как Сашка поживает? – Спросил у бабки я. С ее внуком Сашкой мы в детстве вместе бегали, а потом как-то наши дорожки разошлись, хоть и жил он тоже в Петербурге.
– О, он сейчас большой начальник, – ответила она, но не без гордости, а с упреком, – к бабке даже некогда заехать.
На высокий голос бабки Насти из дверей следующего дома, что напротив нашего через дорогу, высунула сухонькое личико бабка Лиза. Жива еще! Помню, лазили к ней в огород на огромную старую черемуху, ели недозрелые вяжущие ягоды, а бабке Лизе приходилось гонять нас, и еще в те времена была она дряхла.
– Здравствуйте, – крикнул я ей, но она, похоже, меня не узнала.
Из дома Булыг, что рядом с нашим, никто не вышел, но я видел, как колыхнулась за окном занавеска. Видно не хотели они со мной здороваться, впрочем, как и я с ними. Знал я их тоже с детства. Старший из них, Иван, был младше меня на четыре года. Баба Ириша частенько просила меня взять поиграть с собой Ваню, а за ним тянулся и его брат Тарас. Третий, младший, в те времена еще не родился. Молодцы эти всегда тяготили нас. Мы частенько убегали от них, прятались, и бабе Ирише приходилось забирать своих внуков, дружно ревущих богатырским плачем, и ругала она на чем свет стоит нас, больших, выглядывающих из-за угла. Тяжеленько приходилось бабе Ирише. Отца у внуков не было. Мать сидела в тюрьме. Помню, вышла она, когда было мне уже лет шестнадцать, родила своего третьего, Степана, и опять села.
В другом соседнем с нашим доме жила баба Маша Садовникова. Теперь там в окнах было темно.
Мы стояли перед нашим домом. Калитка была приоткрыта.
– Странно, как ты… – начала опять Маша.
– Помолчи уж!
– Я хотела сказать только, как ты и за сколько, и какому дураку собираешься продать эту рухлядь. Жили бы мы вот там, – показала она на соседний дом Садовничихи, большой высокий, на фундаменте, выступающем на два метра от земли.
– Наш не хуже, – буркнул я.
Вошли во двор. В сумерках он показался мне запущенным, неприбранным. По всему двору валялись какие-то бумажки. По бетонной тропинке вдоль дома мы подошли к крытому крыльцу. Дверь, естественно, была закрыта на висячий замок.
– Сейчас найду ключ, – сказал я, поднял руки, пошарил над дверью. Ключа не было. У тети Тамары я даже не спросил, куда они обычно прятали его. Под ковриком? Ковриком и не пахло. Возле крыльца был камень. Еще бабушка всегда клала ключи под него. Спустился со ступеньки, склонился над камнем – и точно – нащупал.
– Не надо ключа, папа.
Я удивленно посмотрел на Машу, а она демонстративно взялась двумя пальцами за накладку под замком и вытащила ее вместе с гвоздями. Дверь открылась, замок остался висеть на месте.
– Папа, можно я теперь скажу слово "странно"?
– Ты уже сказала, достаточно.
Мы поднялись по крыльцу. Следующая дверь в сени тоже была не заперта. Из сеней внутрь вела еще одна дверь, утепленная, которую на запоры никогда и не закрывали. Та самая дверь, за которой пытался спрятаться дядя Леня, заперев ее изнутри на хлипкий крючок. В темноте сеней я наощупь по памяти сразу нашел ее ручку, открыл, и мы переступили через порог. Маша ахнула…
Дом наш устроен до гениального просто. Если отбросить все перегородки, разделяющие комнаты, посередине будет стоять русская печь. Перегородки делят дом крест-накрест. Получается четыре комнаты, включая кухню, и в каждой теплый угол печки.
Та комната, в которой мы оказались была самой маленькой и на городской манер называлась "коридор", хотя, конечно, никакой это был и не коридор. Из мебели здесь была старая тумба и лавка, да еще рукомойник, который не помещался на кухне. Рядом с рукомойником стояло ведро с чистой водой, сейчас пустое, а над рукомойником висело большое зеркало в раме.
И правда, как тетя Людмила сообщала в последнем письме, теперь от края его по диагонали проходила большая трещина – дядя Леня не сдержался, саданул по своему отражению. И его ведь можно понять, потому что сверху по раме зеркала шла вырезанная надпись: "Что может быть трудней: смотреть в себя и жить". Надпись, как и раму, сделал Алексей Зиновьевич, второй муж бабушки. Говорится же: в разбитое зеркало смотреться – к несчастью. И вот, пожалуйста. Сколько прошло с того момента, как зеркало треснуло, сколько понадобилось времени, чтобы случилось несчастье? А ведь было это зеркало со своей загадочной надписью для меня и еще одним символом: это бабушкина семья – бабушка и все ее пятеро детей. Что же сталось, когда зеркало разбилось?
Напротив была самая большая комната. Здесь были кровать, диван, комод, на котором раньше стоял телевизор, а сейчас почему-то его не было. Слева от коридора кухня. Тут помещались только буфет, стол да газовая плита. Холодильник издавна, по деревенской традиции находился в холодном месте, в сенях. Пройдя через кухню можно было попасть в комнату бабушки, всю заставленную мебелью: два шкафа, еще один комод, узкая высокая кровать. Эта последняя комната была меньше большой за счет того, что перегородка между кухней и комнатой сдвинута дальше, чем между большой комнатой и коридором.
В проемах перегородок вместо дверей всегда висели занавески. На полу в огромном количестве один на другом лежали половики, вытканные бабушкой.
Когда гости попадали первый раз в наш дом, всегда ахали, потому что во всех комнатах, на всех стенах висели удивительные поделки дедушки Алексея Зиновьевича, начиная от зеркала в коридоре и кончая всякими резными ковшиками и кружками. Потом и дядя Леня начал вносить свою лепту, появились разделочные доски на стенах: дальше этого его фантазия не шла – не хотел он повторять работы отчима.
Но теперь, возможно, Маша ахнула и не из-за этого. В доме был полный развал. Все перевернуто вверх дном, все сдвинуто, разбросано. Конечно, никаких занавесок в проемах дверей и на окнах. Видно, обыск тут был первостатейный.
– Как они еще печь не своротили! – вырвалось у меня.
На всем лежал хороший по толщине слой пыли. С пылью в этом доме всегда были проблемы. Помню, бабушка чуть ли не каждый день возилась с тряпкой, что-то вытирая и вытирая. Не факт, что так же часто это делала тетя Тамара.
С сожалением Маша посмотрела на двухконфорочную плиту, стоявшую в углу на кухне:
– Я думала, мы будем печку топить, а тут, оказывается газ проведен, как у бабушки.
– Нет, газ не проведен. На улице стоит газовый баллон, – я показал дочке в окно на железный ящик у стены. – А печь обязательно растопим, если будет холодно.
Дело в том, что хоть и ездила Маша к бабушке в деревню, а не искушена была настоящей деревенской жизнью. Там у бабушки одно слово – деревня, а сама бабушка живет в трехкомнатной квартире в пятиэтажном доме, естественно, со всеми удобствами. Потому и вызвал у Маши такой восторг поход в туалет, который был во дворе за домом.
– Смотри, не провались, – сказал я ей на ее радостные возгласы изнутри.
Отдохнув немного, осмотревшись, мы начали наводить порядок хотя бы в одной комнате, большой, чтобы можно было лечь спать. Кроме того, мне надо было приготовить ужин ребенку.
