Ктулху (сборник)

скачать книгу бесплатно


Денфорт совершенно потерял голову; помнится, весь обратный путь он твердил на бегу одно и то же, для любого нормального человека это звучало бы чудовищным бредом – только один я понимал, откуда все взялось. Голос его разносился эхом по коридорам, теряясь среди криков пингвинов и замирая где-то позади, в туннеле, где, к счастью, уже никого не было. Слава Богу, он забубнил этот бред не сразу после того, как оглянулся, иначе нас давно уже не было бы в живых. Страшно даже вообразить себе нашу возможную участь.

«Саут-стейшн – Вашингтон-стейшн – Парк-стейшн – Кендалл-стейшн – Сентрел-стейшн – Гарвард…»

Бедняга перечислял знакомые станции подземки, проложенной из Бостона в Кембридж за тысячи миль отсюда, в мирной земле Новой Англии, но мне его нервный лепет не казался ни бредом, ни некстати проснувшимся ностальгическим чувством. Денфорт находился в глубоком шоке, но я тут же безошибочно уловил пришедшую ему на ум болезненную аналогию.

Оглядываясь, мы ни на минуту не сомневались, что увидим жуткое чудище, но все же вполне определенное – к обличью звездоголовых мы как-то привыкли и смирились с ним. Однако в зловещей дымке вырисовывалось совершенно другое существо, гораздо более гнусное. Оно казалось реальным воплощением «чужого», инородного организма, какие любят изображать наши фантасты, и больше всего напоминало движущийся состав, если смотреть на него с платформы станции метро. Темная громада, усеянная ярко светящимися разноцветными точками, рвалась из подземного мрака, как пуля из ствола.

Но мы находились не в метро, а в подземном туннеле, а за нами гналась, синусоидно извиваясь, кошмарная черная блестящая тварь, длиною не менее пятнадцати футов, изрыгавшая зловоние и все более набиравшая скорость; густой пар окружал ее, восставшую из морских глубин. Это невообразимое чудовище – бесформенная масса пузырящейся протоплазмы – слабо иллюминировало, образуя тысячи вспыхивавших зеленоватым светом и тут же гаснувших глазков, и неслось прямо на нас; массивнее любого вагона, оно безжалостно давило испуганных беспомощных пингвинов, скользя по сверкающему полу – ведь именно эти твари отполировали его до полного блеска. Вновь издевательски прогремел дьявольский трубный глас: «Текели-ли! Текели-ли!». И тут мы вспомнили, что этим нечестивым созданиям, шогготам, Старцы дали все – жизнь, способность мыслить, пластические органы; шогготы пользовались их точечным алфавитом и, конечно же, подражали в звучании языку своих бывших хозяев.

XII

Не все запомнилось нам с Денфортом из нашего поспешного бегства, но кое-что все-таки удержалось в памяти. Помним, как пробежали громадную пещеру, куполу которой Старцы придали черты небесной сферы; как, несколько успокоившись, шли потом коридорами и залами мертвого города, но все это помним как во сне. Как будто мы находились в иллюзорном, призрачном мире, в некоем неизвестном измерении, где отсутствовали время, причинность, ориентиры. Нас несколько отрезвил сумеречный дневной свет, падавший на дно гигантской цилиндрической башни, но мы все же не осмелились приблизиться к оставленным саням и взглянуть еще раз на несчастного Гедни и собаку. Они покоились здесь как на дне огромного круглого мавзолея, и я от всей души надеюсь, что их мертвый сон никто и никогда не потревожит.

Лишь взбираясь по колоссальному пандусу, мы осознали, насколько устали; от долгого бега в разреженной атмосфере перехватывало дыхание, но ничто не могло заставить нас остановиться и перевести дух, пока мы не выбрались наружу и не оказались под открытым небом. Карабкаясь на вершину сработанного из цельных глыб шестидесятифутового цилиндра, пыхтя и отдуваясь, мы тем не менее понимали, что сейчас происходит наше глубоко символичное прощание с городом: параллельно пандусу шли широкой полосой героические барельефы, выполненные в изумительной технике древней эпохи сорок миллионов лет назад, – последний привет от Старцев.

Поднявшись на вершину башни, мы, как и предполагали, обнаружили, что спускаться нам предстоит по замерзшему каменному крошеву, окружившему башню снаружи на манер холма. На западе высились другие, не менее громадные постройки, на востоке же, в той стороне, где дремали вдали занесенные снегом вершины великих гор, здания обветшали и были заметно ниже. Косые лучи низкого антарктического полночного солнца пробивались сквозь строй покосившихся руин, а город по контрасту со знакомым полярным пейзажем казался еще древнее и угрюмее. В воздухе дрожала и переливалась снежная пыль, мороз пробирал до костей. Устало опустив рюкзаки, которые лишь чудом сохранились во время нашего отчаянного бегства, мы застегнули пуговицы на куртках и начали спуск. Потом побрели по каменному лабиринту к подножью гор, где нас дожидался самолет. За весь путь мы ни словом не обмолвились о том, что побудило нас спасаться бегством, так и не позволив побывать на краю загадочной и самой древней бездны на Земле.

Меньше чем через четверть часа мы по крутой древней террасе спустились туда, откуда был виден темный силуэт нашего самолета, оставленного на высокой площадке среди вмерзших в лед редких руин. На полпути к нему мы остановились, переводя дух, и посмотрели еще раз на оставленные позади фантастические каменные джунгли, четко и таинственно отпечатанные на фоне неба. В это время туманная дымка, затягивавшая западную сторону небосвода, рассеялась, снежная пыль устремилась ввысь, сливаясь в некий диковинный узор, за которым, казалось, вот-вот проступит некая страшная, роковая тайна.

За сказочным городом, на совершенно белом небосклоне протянулась тонкая фиолетовая ломаная линия, ее острые углы, озаренные розовым сиянием, призрачно вырисовывались на горизонте. Плоскогорье постепенно шло ввысь – к этому таинственно мерцавшему и манившему венцу; местность пересекало бывшее русло реки, похожее теперь на неровно легшую тень. У нас захватило дух от неземной красоты пейзажа, а сердце екнуло от страха. Далекая фиолетовая ломаная линия была не чем иным, как проступившим силуэтом зловещих гор, к которым жителям города запрещалось приближаться. Эти высочайшие на Земле вершины являлись, как мы поняли, средоточием чудовищного Зла, вместилищем отвратительных пороков и мерзостей; им опасливо поклонялись жители древнего города, страшившиеся приоткрыть их тайну даже на своих барельефах. Ни одно живое существо не ступало на склоны загадочных гор – лишь жуткие, наводящие ужас молнии задерживались в долгие полярные ночи на их острых вершинах, освещая таинственным светом землю далеко вокруг. На полярных просторах они стали как бы прообразом непостижимого Кадата, находившегося за зловещим плато Ленг, о чем смутно упоминается в древних легендах.

Если верить виденным нами барельефам и резным картам, до загадочных фиолетовых гор было почти триста миль, однако очертания их четко проступали над раскинувшейся снежной гладью, а зубчатые вершины, круто взмывая ввысь, вызывали ощущение того, что они находятся на чужой, полной неведомых опасностей планете. Высота этих вершин была немыслимой, недоступной человеческому воображению, они уходили в сильно разреженные слои земной атмосферы, которые посещали разве что призраки – ведь ни один из дерзких воздухоплавателей не остался в живых, чтобы поведать о своем непонятном, не поддающемся объяснению внезапном крушении. Вид гигантских гор заставлял меня не без дрожи вспоминать барельефные изображения, которые подсказывали нам, что великая река могла нести с проклятых склонов нечто, державшее жителей города в смертном ужасе, и я мысленно задавал себе вопрос: а не был ли их страх порождением укоренившегося предрассудка? Я припомнил также, что горы эти своей северной оконечностью выходят к побережью в районе Земли Королевы Мери, где, в тысяче миль отсюда, именно сейчас работает экспедиция сэра Дугласа Моусона, и от всей души пожелал, чтобы ни с научным руководителем, ни с прочими членами экспедиции не случилось ничего дурного и чтобы они даже не заподозрили, сколь опасные гиганты таятся за грядой прибрежных скал. Эти мысли ужасно угнетали меня, нервная система была напряжена до предела, а Денфорт просто находился на грани срыва.

Однако еще задолго до того, как мы, миновав руины пятиконечного Утроения, достигли самолета, наши неопределенные страхи обрели вполне четкую мотивацию. Черные, усеянные вмерзшими в лед руинами склоны Хребтов Безумия, заслонив от нас высоченной стеной восточную часть неба, вновь напомнили нам о таинственных азиатских полотнах Николая Рериха. То и дело возвращаясь мыслями к ужасным бесформенным тварям, которые, изрыгая зловоние, копошились в подземных норах, пронизывавших хребты вплоть до вершин, мы содрогались от страха, представляя, как будем вновь пролетать над круглыми отверстиями, пробуравленными в земле, и как от трубного завывания ветра у нас будет холодеть в груди. Хуже того – кое-какие вершины окутывал туман (бедняга Лейк принял это за проявление вулканической деятельности), и мы ежились, вспоминая туманные завитки в подземном туннеле и представляя себе адскую бездну, от которой восходил весь этот пар.

Самолет благополучно дожидался нас на прежнем месте, и мы, напялив на себя всю теплую одежду, приготовились к взлету. Денфорт легко завел мотор, и самолет без труда плавно взмыл в воздух, унося нас от кошмарного города. Внизу вновь поплыл каменный лабиринт, а мы поднимались все выше, замеряя силу и направление ветра. Должно быть, где-то в верхних слоях зарождалась буря, мы видели, как бешено мчались там облака, но на высоте двадцати четырех тысяч футов, над перевалом, условия для перелета через горы были довольно сносные. Когда мы приблизились к торчащим пикам, вновь послышались странные трубные звуки, отчего у Денфорта, сидевшего у штурвала, затряслись руки. Хотя я был средним пилотом, скорее дилетантом, но тут все же решил вести самолет сам: в сложных условиях лавирования между пиками слишком опасно было доверять управление человеку, потерявшему голову от страха. Денфорт даже не протестовал. Собрав всю свою волю, я сосредоточился на управлении и, стараясь вести самолет как можно увереннее, не сводил глаз с красноватого клочка неба, открывшегося в провале между пиками. Я сознательно избегал смотреть на клубившийся у вершины туман и, слыша тревожные трубные звуки, завидовал в душе Одиссею, который в подобной ситуации, чтобы не внимать чарующему пению Сирен, залепил уши воском.

Денфорт же, оставшись без дела и томясь внутренним беспокойством, не мог спокойно усидеть на месте. Он все время крутил головой: провожал взглядом оставшийся позади город, глядел вперед на приближавшиеся вершины, изрытые пещерами и усеянные прямоугольными руинами, поворачивался то в одну, то в другую сторону, где проплывали внизу заснеженные предгорья с утопавшими в снегу развалинами крепостных стен, а иногда устремлял взор в небо, следя за фантастическими сочетаниями мчавшихся над нами облаков. Вдруг у самого перевала, когда я, вцепившись в штурвал, преодолевал самый ответственный участок пути, раздался его истошный вопль, который чуть не привел к катастрофе: штурвал дрогнул у меня в руках и я едва не потерял управление. К счастью, мне удалось совладать с волнением и мы благополучно завершили перелет, но вот Денфорт… Боюсь, он никогда теперь не обретет душевного равновесия.

Как я уже говорил, Денфорт наотрез отказался поведать мне, что за кошмарное зрелище заставило его завопить с такой силой, а ведь именно оно окончательно лишило юношу покоя. Оказавшись по другую сторону Хребтов Безумия и чувствуя себя в безопасности, мы наконец заговорили, обмениваясь громкими (чтобы перекричать шум мотора и завывания ветра) замечаниями; в основном они касались наших взаимных обещаний не разглашать ничего имеющего отношение к древнему городу. Эти поистине космические тайны не должны были стать достоянием широкой публики, предметом зубоскальства, и, клянусь, я никогда бы и рта не раскрыл, если бы не вполне реальная перспектива работы в тех краях экспедиции Старкуэтера-Мура и прочих научных коллективов. В интересах безопасности человечества нельзя бесцеремонно заглядывать в потаенные уголки планеты и проникать в ее бездонные недра, ибо дремлющие до поры монстры, выжившие адские создания могут восстать ото сна, могут выползти из своих темных нор, подняться со дна подземных морей, готовые к новым завоеваниям.

Мне удалось выпытать у Денфорта, что его последнее ужасное зрительное впечатление напоминало мираж. По его словам, оно не имело ничего общего ни с кубическими сооружениями на склонах, ни с поющими, источающими пар пещерами Хребтов Безумия. Мелькнувшее среди облаков дьявольское видение открыло ему, что таят фиолетовые горы, которых так боялись и к которым не осмеливались приближаться Старцы. Возможно, видение являлось наполовину галлюцинацией, вполне вероятной после перенесенных нами испытаний, а наполовину – тем не распознанным им миражом, который мы уже созерцали, подлетая днем назад к лагерю Лейка. Но что бы это ни было, оно лишило Денфорта покоя до конца его дней.

Иногда с его губ срываются бессвязные, лишенные смысла словосочетания вроде: «черная бездна», «резные края», «протошогготы», «пятимерные, наглухо закрытые конструкции», «мерзкий цилиндр», «древний Фарос», «Йог-Сотот», «исходная белая студнеобразная структура», «космический оттенок», «крылья», «глаза в темноте», «лунная дорожка», «первозданный, вечный, неумирающий» и прочие странные словосочетания. Придя в себя, он ничего толком не объясняет, связывая свои темные высказывания с неумеренным чтением в юные годы опасной эзотерической литературы. Денфорт, один из немногих, осмелился дочитать до конца источенный временем том «Некрономикона», хранившийся под замком в библиотеке университета.

Помнится, когда мы летели над Хребтами Безумия, небо хмурилось, и хотя я ни разу не посмотрел вверх, но, думаю, клубившиеся снежные вихри принимали там фантастические очертания. Быстро бегущие облака могли усилить, дополнить и даже исказить картину, воображение – с легкостью разукрасить ее еще больше, а к тому времени, когда Денфорт впервые заикнулся о своем кошмарном видении, оно успело также обрасти аллюзиями из его давнего чтения. Не мог узреть он так много в одно мгновение.

Тогда же, над хребтами, он истошно вопил одно и то же – безумные, услышанные нами одновременно слова: «Текели-ли! Текели-ли!»

Тайна Чарлза Декстера Уорда

Жизненныя соли зверей тако приготовлять и сохранять можно, что ученый муж в комнате своей хоть целый Ноев ковчег соберет и форму всякого зверя из праха подымет. Такожде из солей человеческих философ способен без преступной некромантии форму любого предка из пепла возродить, где бы его тело прежь огню ни предали.

    Бореллий

Перевод Екатерины Романовой

I. Исход и пролог

1

Недавно из частной лечебницы для душевнобольных близ Провиденса, Род-Айленд, исчез в высшей степени необыкновенный человек. Звали его Чарлз Декстер Уорд, а в больницу его поместил убитый горем отец, на глазах которого незначительные странности в поведении сына переросли в зловещую манию с наклонностью к насилию и поразительно глубокими переменами в образе и характере мыслей. Врачи признавались, что состояние пациента – совершеннейшая для них загадка, ведь отклонения носили как общий физиологический, так и психологический характер.

Во-первых, пациент выглядел много старше своих лет (ему было двадцать шесть). Душевные болезни действительно имеют свойство старить, однако на лице молодого человека как будто лежала едва уловимая печать, каковая отмечает лица глубоких стариков. Во-вторых, естественные процессы в его организме отличались невиданной в медицинской практике несообразностью: дыхание и сердцебиение поразила загадочная аритмия, голос почти полностью пропал, пищеварение крайне замедлилось, а нервные реакции на раздражители не походили на известные – будь то здоровые или патологические. Кожа была болезненно холодной и сухой, клеточная структура тканей выглядела неестественно грубой и рыхлой. Вдобавок у Уорда отчего-то исчезло большое родимое пятно на правом бедре, а на груди появилась диковинная черная родинка. Кроме того, все врачи и исследователи сходились во мнении, что обмен веществ в организме Уорда недопустимо замедлен.

Не поддавались объяснениям и перемены в психике Чарлза Уорда. Его безумие не имело ни малейшего сходства с недугами, описанными даже в самых современных научных трудах, вдобавок душевной болезни сопутствовала такая острота ума, что Уорд мог бы стать гениальным ученым или выдающимся политиком, не прими его рассудок столь причудливых и безобразных форм. Доктор Уиллет, семейный врач Уордов, подтвердил, что изрядные умственные способности пациента, если рассматривать их отдельно от душевной болезни, после припадка стали и вовсе незаурядными. Действительно, Уорд с детства интересовался литературой и историей, но даже в самых удачных его трудах не чувствовалось той удивительной прозорливости и способности проникновения в суть вещей, какие он проявлял во время осмотров психиатрами. Нелегко было найти вескую причину для помещения Уорда в больницу – таким ясным и острым казался его ум; лишь свидетельства других людей и странные пробелы в кругозоре (при столь редкой проницательности) позволили врачам признать его невменяемым. До самого дня исчезновения Уорд много читал и охотно, насколько позволял слабый голос, беседовал с окружающими; многие внимательные наблюдатели (не сумевшие, однако, предсказать его побег) прочили Уорду скорейшую выписку и возвращение домой.

Мысль о выписке Уорда ужасала лишь доктора Уиллета, принимавшего роды у матери Чарлза Уорда и с тех пор наблюдавшего за развитием его души и тела. Недавно он стал свидетелем страшных событий и сделал жуткое открытие, о котором боялся поведать своим скептически настроенным коллегам. Отношение Уиллета к делу Чарлза Декстера Уорда – само по себе загадка. Он был последним, кто видел пациента перед побегом из лечебницы, и после разговора с юношей, по свидетельству нескольких человек, пребывал в состоянии ужаса и одновременно облегчения. Побег Чарлза Уорда по сей день остается нераскрытой тайной лечебницы доктора Уэйта. Пациент не мог сбежать через окно, открытое над пропастью в шестьдесят футов, и все же после разговора с доктором Уиллетом юноша в самом деле исчез. У многих, правда, сложилось впечатление, что доктор мог бы рассказать больше о той последней встрече с Чарлзом, если бы знал, что ему поверят. После того как он покинул палату, работники лечебницы долго и тщетно стучали в запертую дверь. Когда же ее вскрыли, пациента внутри не оказалось, а промозглый апрельский ветер из открытого окна поднял в воздух облако тонкой голубовато-серой пыли, которая чуть не задушила вошедших. Незадолго до этого громко выли собаки, но то было еще при докторе Уиллете, и вскоре они успокоились. Врачи сразу же позвонили отцу Уорда, однако тот не столько удивился, сколько опечалился. Когда же доктор Уэйт нанес ему личный визит, мистер Уорд уже побеседовал с доктором Уиллетом и оба категорически отрицали свою причастность к побегу Чарлза. Несколько догадок удалось выжать лишь из близких друзей Уиллетта и Уорда-старшего, однако они были столь неправдоподобными и надуманными, что доверия не вызывали. До сего времени не обнаружено ни единого следа пропавшего безумца.

Чарлз Уорд с детства интересовался стариной – несомненно, формированию его увлечений способствовали освященный веками родной город и реликвии прошлого, коих оказалось немало в фамильном особняке на Проспект-стрит, стоящем на самой вершине холма. С годами любовь Чарлза к древностям только усиливалась, и в конце концов история, генеалогия, колониальная архитектура и интерьеры целиком захватили мысли юноши, вытеснив все прочее из круга его интересов. Об этих предпочтениях необходимо помнить, изучая историю душевной болезни Чарлза Декстера Уорда; пусть они не составляли ее ядра, характерную форму его безумию придали именно они. Пробелы в картине мира, выявленные психиатрами, неизменно касались современной жизни, на фоне которых особенно ярко выделялись обширные познания пациента в области давно минувшего. Казалось, Уорд словно бы перенесся в прошлый век посредством некоего таинственного самогипноза. Еще удивительнее было то, что его интерес к старине внезапно иссяк; он словно бы забросил источник знаний, вычерпав его до дна, а все умственные усилия направил на знакомство с окружающим миром, познания о котором вдруг начисто и безвозвратно стерлись из его разума. Сей факт Чарлз Уорд пытался всячески скрыть, но каждому было ясно, что его жажда к чтению и беседам с окружающими объясняется отчаянными попытками наверстать упущенное, вобрать как можно больше знаний о собственной жизни и культурно-бытовых особенностях современного мира, о которых должен быть осведомлен всякий, кто родился в 1902 году и получил образование в учебных заведениях своего времени. Теперь психиатры задаются вопросом, как же беглецу со столь искаженными и убогими воззрениями удается существовать в нашем сложном мире; большинство убеждены, что он «затаился» и восполняет пробелы в знаниях.

Начало душевной болезни Уорда также стало для психиатров предметом жарких споров. Доктор Лайман, выдающийся бостонский врач, считает временем ее зарождения 1919–1920 годы, когда мальчик доучивался в школе Моисея Брауна. Тогда-то он и переключился с изучения прошлого на оккультные науки, а затем отказался поступать в университет, объясняя это тем, что ему предстоят более важные исследования. Гипотеза эта подтверждается внезапной переменой в деятельности Уорда: он вдруг принялся копаться в городских архивах и бродить по старым кладбищам в поисках некой могилы, где в 1771 году был захоронен его предок по имени Джозеф Кервен. Личные бумаги этого человека Чарлз случайно обнаружил за деревянными панелями ветхого дома в Олни-корте, который, как известно, Кервен выстроил для себя в середине XVIII века и где жил до самой смерти. Словом, зимой 1919–1920-го в Чарлзе Уорде произошли перемены, из-за которых он бросил занятия историей и полностью погрузился в жадное изучение оккультных наук – как дома, так и за границей, – которое прерывал временами лишь с тем, чтобы продолжить на удивление упорные поиски могилы давнего предка.

Доктор Уиллет, однако, решительно против этой гипотезы. В качестве довода он приводит близкое знакомство с пациентом, а также сделанные им недавно чудовищные открытия. Эти исследования и находки наложили на разум Уиллета тяжелый отпечаток: голос его дрожит, когда он пытается о них рассказать, а руки трясутся, стоит ему взять перо. Уиллет признает, что зима 1919–1920-го действительно отмечает собой начало прогрессирующего ухудшения, каковое достигло своей ужасной кульминации в полном умственном помешательстве 1928 года. Однако его личные наблюдения показывают, что здесь многое необходимо уточнить. Спокойно соглашаясь, что мальчик всегда был несколько неуравновешен, чрезмерно впечатлителен и восторжен в своих реакциях на окружающие явления, Уиллет наотрез отказывается признавать, что вышеупомянутые первые перемены ознаменовали собой переход от нормального психического состояния к безумию, и приводит письмо Уорда о неком открытии или переоткрытии, способном в значительной степени изменить человечество. Настоящее безумие, убежден Уиллет, пришло вместе с другими, более поздними переменами в его сущности: после обнаружения портрета Кервена и его личных бумаг; после того как Уорд побывал в странном европейском замке и при загадочных обстоятельствах прочел ужасные заклинания, на которые получил ответ и в страшном возбуждении написал последнее отчаянное письмо; после волны вампиризма, пронесшейся по городу, и странных слухах из деревни Потакет; после того как из памяти пациента вдруг стерлось понятие о современном мире, а психика и характер претерпели неуловимые изменения, замеченные впоследствии столь многими.

Лишь после всего этого, тщательно подчеркивает Уиллет, его пациенту стали присущи некоторые страшные качества и особенности. Вдобавок доктор с содроганием заверяет, что Уорд не лгал, говоря об открытии, которое может изменить мир. Во-первых, свидетелями обнаружения бумаг Джозефа Кервена стали двое весьма надежных и неглупых рабочих. Во-вторых, Уорд сам однажды показывал доктору Уиллету эти старинные бумаги и страницу из дневника Кервена – то есть в подлинности документов сомнений не возникало. Потайную нишу, в которой Уорд их нашел, давно заделали, но много позже Уиллет своими глазами увидел их в самой немыслимой и невообразимой обстановке. Загадочные письма Орна и Хатчинсона; улики касательно таинственного исчезновения доктора Аллена; карандашная записка, начертанная средневековым минискулом и обнаруженная Уиллетом в собственном кармане после страшных и незабываемых событий, – все свидетельствовало в пользу правдивости этого смелого заявления.

Самым же убедительным доводом можно считать ужасающие результаты, которые доктор получил после чтения некой двойной магической формулы, – они фактически доказывали подлинность бумаг и их кошмарное значение, хотя сами эти бумаги более недоступны человечеству.

2

На прежнюю жизнь Чарлза Уорда стоит смотреть как на столь же глубокую старину, что и реликвии прошлого, которыми он так истово увлекался. Осенью 1918 года, проявив изрядный интерес к военной подготовке, которой тогда уделяли большое значение, он поступил в школу Моисея Брауна. Главный корпус, возведенный в 1819-м, всегда пленял своей красотой юного любителя старины, и разбитый вокруг просторный парк тоже отвечал его тонкому вкусу. Со сверстниками Чарлз общался мало; свободное от учебы и военной подготовки время он проводил дома, в долгих прогулках или поисках исторических и генеалогических сведений, что хранились в архивах городской ратуши, парламента, в читальном зале публичной библиотеки, исторического общества, университетских библиотеках Джона Картера Брауна и Джона Хея, а также совсем недавно открытой библиотеке Шепли на Бенефит-стрит. Несложно представить, как он выглядел в то время: высокий подтянутый юноша со светлыми волосами, серьезным пытливым взглядом и немного сутулыми плечами, одетый слегка небрежно и создающий впечатление скорее безобидного и неуклюжего, нежели привлекательного человека.

Его прогулки всегда были вылазками в прошлое, во время каковых он умудрялся из множества реликвий чарующего старинного города восстановить цельную картину минувших веков. Дом его представлял собой великолепный кирпичный особняк в георгианском стиле на вершине чрезвычайно крутого холма, вздымающегося к востоку от реки. Из задних окон его флигелей Чарлз завороженно смотрел на теснящиеся шпили, купола, крыши и верхушки небоскребов делового района, на пурпурные холмы за городом. Здесь он родился, и с этого прекрасного крыльца в классическом стиле няня когда-то выкатила его в коляске на первую прогулку; они проходили мимо белого фермерского домика, построенного двести лет назад и давно проглоченного городом, к статным университетским зданиям на тенистой зеленой улице, где квадратные кирпичные особняки и деревянные дома поменьше с узкими крыльцами промеж дорических колонн величаво дремали среди пышных садов и просторных дворов.

Затем он проезжал в коляске по сонной Конгдон-стрит, протянувшейся чуть ниже по склону холма и заставленной домами на высоких террасах. Деревянные домики здесь были постарше, ведь на этот холм когда-то начинал карабкаться растущий город; во время подобных прогулок Чарлз, должно быть, и проникся духом старинной колониальной деревни. Няня любила сидеть на скамейках в парке Проспект Террас и болтать с полисменами. Одним из первых воспоминаний Чарлза было раскинувшееся на западе огромное море крыш, куполов, шпилей и далеких холмов в дымке, которое он увидел однажды утром с этой великолепной смотровой площадки: таинственный фиолетовый город на фоне апокалипсических закатных облаков – алых, золотистых, багровых и загадочно-зеленоватых. Громадный мраморный купол здания парламента штата вырисовывался на фоне пылающего неба, увенчанный статуей с фантастическим ореолом.

Немного повзрослев, Чарлз начал подолгу гулять – сначала нетерпеливо таская за собой няню, а потом уже в одиночку, погрузившись в мечтательные размышления. Он шел все дальше и дальше по практически отвесному склону, каждый раз проникая чуть глубже в старинные и причудливые кварталы древнего города. Он с опаской спускался по вертикальной Дженккс-стрит с каменными заборами и старомодными коттеджами в колониальном стиле и входил на тенистую Бенефит-стрит, где впереди высилась деревянная громада с двумя парадными входами, обрамленными ионическими пилястрами, а за спиной стоял доисторический дом с мансардной крышей и остатками первобытных фермерских построек. Дальше располагался особняк судьи Дарфи, почти полностью растерявший былое георгианское великолепие. Эти места потихоньку превращались в трущобы, но вязы-титаны бросали на улицы живительную тень, и потому мальчик шел дальше на юг, мимо длинных верениц дореволюционных домов с центральными дымовыми трубами и классическими крыльцами. Дома с восточной стороны улицы сидели на высоких фундаментах, а ко входу с разных сторон вели две каменные лестницы с перилами, и маленький Чарлз представлял их новенькими, только что выстроенными, а по крашеным тротуарам, теперь таким истоптанным и стертым, сновали люди в пышных париках и красных туфлях с каблуками.

Не теряя крутизны, склон спускался на запад к старой Таун-стрит, которую основатели города проложили вдоль речного берега в 1636 году. Здесь переплетались множество улочек и переулков, заставленных сутулыми и покосившимися домишками невообразимой старины. Однако, как ни завораживали они маленького Чарлза, пройтись по древним крутым мостовым он решился еще очень не скоро – боялся, что они вдруг окажутся сном или порталом в непостижимый ужас. Куда безопасней и приятней было идти дальше по Бенефит-стрит: мимо железного забора церкви Святого Иоанна, задней стены здания колониальной легислатуры, построенного в 1761 году, и рассыпающейся громады «Золотого шара» – гостиницы, в которой однажды останавливался сам Джордж Вашингтон. На Митинг-стрит – ранее называвшейся Джейл-лейн и Кинг-стрит – он вновь смотрел наверх, на восток, и видел изогнутую лестницу, без которой обратно было не забраться, а внизу – старую кирпичную школу, улыбающуюся через дорогу зданию типографии, прозванному «Головой Шекспира», где еще до революции печатались «Провиденс газетт» и «Кантри джорнал». Наконец Чарлз приближался к великолепной Первой баптистской церкви 1775 года с несравненной колокольней Гиббса, георгианскими крышами и куполами. Отсюда на юг уходили респектабельные кварталы, чудесные соцветия старинных особнячков; однако и здесь сплетение узких переулков манило вниз, на запад, – окунуться в призрачную многофронтонную древность, в пестрое буйство гниения и упадка, где старая зловещая береговая линия еще помнила великолепные ост-индские времена с их многоязычной нищетой и пороком, смрадными верфями и мутноглазыми торговцами корабельным скарбом, а переулки назывались Золотой, Серебряный, Монетный, Дублон, Соверен, Гульден, Доллар, Четвертак и Цент.

Немного повзрослев и осмелев, Уорд стал время от времени совершать вылазки в этот водоворот покосившихся домишек с выломанными оконными рамами, порушенных лестниц, извилистых парапетов, загорелых лиц и неведомых запахов; там он петлял между Саут-Мейн и Саут-Уотер, заглядывая в доки, где еще стояли древние пароходы, и возвращался на север вдоль складов с крутыми крышами, в конце концов упираясь в площадь у Большого моста, где крепко стояло на своих древних арках здание рынка, построенное в 1773 году. На этой площади Уорд останавливался и впитывал пьянящую красоту старого города, что поднимался на восток георгианскими шпилями и был увенчан громадным куполом новой Научной церкви Христа, – так купол собора Святого Павла венчает Лондон. Уорду особенно нравилось приходить сюда ближе к вечеру, когда косые лучи солнца покрывали золотом старый рынок, древние кровли и колокольни, а дремлющие верфи, пристанище кораблей Ост-Индской компании, утопали в волшебстве. После такого долгого любования городом у юноши от поэтического восторга едва не кружилась голова, и в сумерках он отправлялся в обратный путь, мимо белой церкви по крутым узким улочкам, где первые огни уже зажигались в окнах с мелким переплетом и веерообразных окошках над парадными дверями, к которым вели каменные лестницы с причудливыми коваными перилами.

Взрослея, Уорд все чаще отправлялся на поиски разительных контрастов. Первую половину прогулки он проводил в полуразрушенных колониальных кварталах к северо-западу от дома, где холм спускался к гетто и негритянскому кварталу района Стэмперс-хилл – отсюда до революции отправлялись почтовые кареты в Бостон. Затем Уорд шел в изысканные южные кварталы на Джордж-, Беневолент-, Пауэр- и Уильямс-стрит – там на старом склоне сохранились в первозданном виде великолепные поместья, обнесенные каменными стенами сады и крутая зеленая тропинка, хранившая множество ароматных воспоминаний.

Прогулки эти вкупе с прилежной учебой, несомненно, во многом обусловили любовь Уорда к древностям и истории, обширные познания в которой затем и вытеснили все остальное из его разума; они наглядно показывают нам ту духовную почву, из которой в роковую зиму 1919–1920-го проклюнулись побеги, принесшие затем столь страшные и странные плоды.

Доктор Уиллет убежден, что до той злополучной зимы первых перемен интерес Чарлза Уорда к старине был совершенно здоровым. Кладбища его особенно не манили, разве только красотой могильных памятников да исторической ценностью; склонным к насилию или жестокости он никогда не был. Но затем Чарлз как-то исподволь и незаметно стал уделять много внимания одной генеалогической находке, сделанной им годом раньше: среди предков по материнской линии он обнаружил некоего долгожителя по имени Джозеф Кервен, который приехал в Провиденс из Салема в 1692 году и о котором ходили чрезвычайно удивительные и неприятные слухи.

Прапрадед Уорда по имени Уэлком Поттер в 1785 году женился на некой «Анне Тиллингаст, дочери миссис Элизы, дочери капитана Джеймса Тиллингаста», о чьем отце не сохранилось никаких сведений. Позже, в 1918-м, изучая городские архивы, молодой генеалог наткнулся на запись о смене фамилии: миссис Элиза Кервен, вдова Джозефа Кервена, в 1772 году решила сменить фамилию мужа на девичью, Тиллингаст, а заодно изменить и фамилию дочери. Причину она указала следующую: «Имя мужа стало предметом всеобщих попреков вследствие того, что открылось после его кончины и о чем прежде ходили одни лишь досужие слухи, в полной мере затем подтвердившиеся».

Запись эта обнаружилась совершенно случайно после того, как Чарлз разъединил две аккуратно склеенные и перенумерованные страницы.

Чарлзу стало ясно, что он нашел своего прежде никому не известного прапрапрадеда. Находка поразила его вдвое сильней еще и потому, что он уже не раз слышал странные и разрозненные истории про этого человека, о котором не осталось доступных архивных сведений – как будто кто-то сговорился уничтожить всякую информацию о нем из памяти человечества. Исключительность и пикантность сохранившихся преданий будили желание разузнать, о чем же столь упорно молчали хроникеры колониальных времен… и наводили на мысль, что молчали они неспроста.

До сих пор Чарлз Уорд не придавал особого значения слухам о Джозефе Кервене, и фантазия его дремала; но стоило вскрыться их родству с этой одиозной личностью, как он начал систематически охотиться за любыми доступными сведениями о своем предке. Эти лихорадочные поиски неожиданно увенчались успехом: старые письма, дневники и груды неопубликованных мемуаров, хранившиеся на затканных паутиной чердаках Провиденса, проливали немало света на занятия Джозефа Кервена, о которых авторы не сочли нужным умалчивать. Важная информация поступила даже из далекого Нью-Йорка, где в музее-таверне Фрэнсиса сохранилась род-айлендская переписка дореволюционных лет. Но главной находкой – и роковой, по мнению Уиллета, – стала стопка бумаг за деревянными панелями полуразрушенного дома в Олни-корте. Именно они, несомненно, и вскрыли черную пропасть безумия, в которую упал юный Чарлз.

II. Ужас прошлого

1

Джозеф Кервен, если верить легендам, которые Уорд слышал и читал, был личностью крайне необычной, таинственной и жуткой. Он сбежал из Салема в Провиденс – тихую гавань для всех недовольных и инакомыслящих – в самом начале охоты на ведьм, испугавшись, что его затворничество и увлечение алхимией вызовут подозрение у горожан. Он был бледным молодым человеком лет тридцати, который вскоре стал почетным гражданином Провиденса и приобрел участок к северу от особняка Грегори Декстера, в начале Олни-стрит. Его дом построили в районе Стэмперс-хилла к западу от Таун-стрит, который впоследствии стал называться «Олни-корт». В 1761 году Кервен построил на месте старого домика дом побольше, который и стоит там по сей день.

Итак, первая странная особенность Джозефа Кервена заключалась в том, что он почти не постарел со дня своего приезда в Провиденс. Он занимался морской торговлей, потом приобрел верфи неподалеку от Майл-энд-Коув, помогал перестраивать Большой мост в 1713-м, а в 1723-м стал одним из основателей Конгрегационалистской церкви на холме; все это время он обладал непримечательной внешностью человека средних лет. Шли десятилетия, и свойство это стало привлекать широкое внимание общества, однако на все расспросы он отвечал, что унаследовал моложавый вид от своих закаленных предков, которые вели простой и здоровый образ жизни. Как эта простота соотносилась с постоянными разъездами скрытного торговца, а также с его горящими ночами напролет окнами, оставалось загадкой для горожан. Неудивительно, что они стали придумывать другие объяснения его вечной молодости. Большинство людей сходились во мнении, что прекрасный внешний вид ему помогают сохранять различные химические снадобья, которые он без конца варит в лаборатории своего особняка. Ходили слухи о странных веществах, которые Кервен закупал в Ньюпорте, Бостоне или Нью-Йорке, а также привозил на кораблях из Лондона и Индии. Когда же старый доктор Иавис Боуэн из Рехобота открыл аптеку за Большим мостом, разговоры и сплетни о лекарствах, кислотах и металлах, постоянно привозимых молчаливому затворнику, больше не затихали. Убежденные в том, что Кервен обладает некими тайными медицинскими знаниями, многие жители Провиденса стали приходить к нему с самыми разными хворями – в надежде на помощь. Хотя своими намеками и уклончивыми ответами он лишь подтверждал эти догадки, да вдобавок всегда одаривал желающих зельями странных цветов, лекарства эти редко приносили пользу людям. Но вот прошло пятьдесят лет, а лицом и сложением Кервен постарел от силы на пять, и по городу пошла недобрая молва. Кервен наконец мог насладиться полным уединением, которого так алкал.

Частные письма и дневники того времени дают еще одно объяснение тому, почему люди сначала дивились Кервену, а потом стали его бояться и избегать, как чумы. Он любил кладбища, где его можно было застать в любую погоду и в любое время дня и ночи, однако никто не видел, чтобы Кервен раскапывал могилы или занимался иными сомнительными делами. Он купил себе ферму на Потакет-роуд, где жил летом и куда частенько, даже среди ночи, отправлялся верхом на лошади. На ферме работало всего два человека: мрачные престарелые индейцы племени наррагансетт, бессловесный и исполосованный шрамами муж и отвратительного вида жена (дурнота ее, возможно, объяснялась примесью негритянской крови). В пристройке к фермерскому дому находилась лаборатория, где Кервен проводил большинство своих опытов. Любопытные носильщики и посыльные, доставлявшие к небольшой красной двери бутылки, мешки и коробки, обменивались потом рассказами о фантастических колбах, ретортах, перегонных кубах и печах, которые они успели разглядеть в комнатке с низкими полками, и шепотом прочили молчаливому «химику» (под химией они имели в виду алхимию) скорое открытие Философского камня. Ближайшие соседи, Феннеры, жившие в четверти мили от фермы, рассказывали о странных и жутких звуках, доносившихся по ночам из дома Кервена – криках и сдавленных стонах. Недоумение вызывали и огромные стада домашнего скота, толпившиеся на пастбищах, – одинокому человеку и двум его слугам не могло понадобиться столько мяса, молока и шерсти. Причем скот этот постоянно менялся, и у кингстонских фермеров покупали все новые и новые стада. Наводила ужас на местных жителей и одна из внешних построек фермы – высокое каменное здание с узенькими щелями вместо окон.

Зевакам с Большого моста тоже было что порассказать о городском жилище Кервена в Олни-корте – не о новеньком доме, построенном в 1761-м, когда старику должно было стукнуть почти сто лет, а о старинном особняке с мансардной крышей, чердаком без окон и крытыми гонтом стенами, после сноса которого Кервен тщательно сжег все доски. Здесь загадок было меньше, однако ночные бдения хозяина, молчаливость двух смуглых слуг, омерзительное бормотание невероятно древней француженки-домработницы, огромное количество пищи, приносимое в дом, где жили всего четыре человека, а также странные приглушенные разговоры, доносившиеся из-за стен среди ночи или на рассвете, – все это вкупе со слухами о потакетской ферме обеспечило особняку недобрую славу.

В избранных кругах, несомненно, тоже ходили слухи о доме Кервена, поскольку участие в торговой и религиозной жизни города подразумевало завязывание знакомств с уважаемыми людьми, в общество которых он легко влился благодаря превосходному образованию. Он происходил из хорошего рода: Кервенов (или Корвинов) из Салема знала вся Новая Англия. Выяснилось, что в молодости Джозеф много путешествовал, некоторое время жил в Англии и по меньшей мере дважды плавал на восток. Когда он все-таки заговаривал (случалось это нечасто), речь выдавала в нем благородного и образованного англичанина. По какой-то загадочной причине общество Кервена не интересовало. Никогда не проявляя к гостям открытого нерасположения, он воздвигал вокруг себя столь непроницаемую стену молчания и сдержанности, что любая попытка заговорить с ним казалась большинству людей неуместной.

В его повадках чувствовалось едва уловимое сардоническое высокомерие, как будто всех собеседников он заведомо считал людьми безынтересными, а сам вращался среди существ куда более возвышенных и могущественных. В 1738 году из Бостона в Провиденс приехал доктор Чекли, знаменитый умник и остряк, новый приходской священник Королевской церкви. Он не преминул навестить господина, о котором был столь наслышан, однако очень скоро покинул его дом: в речи хозяина дома ему послышалось нечто недоброе и зловещее. Чарлзу Уорду, как вспоминает его отец, очень хотелось узнать, что же сказал таинственный старик бойкому и жизнерадостному священнику, но авторы всех дневников как один писали, что доктор Чекли не желал повторять услышанное. Этот славный человек был неприятно потрясен и с тех пор, вспоминая о Джозефе Кервене, всегда утрачивал знаменитую веселость и обходительность манер.

Чуть более ясна причина, по которой еще один человек с прекрасным воспитанием и вкусом избегал общества надменного отшельника. В 1746 году Джон Меррит, престарелый англичанин с обширными познаниями в литературе и науке, переехал из Ньюпорта в Провиденс – город, столь стремительно укрепляющий позиции и догоняющий по значимости его родину, – и скоро выстроил себе особняк в сердце самого респектабельного района. Он жил со вкусом и комфортом, держал превосходную карету, слуг в ливреях и был гордым обладателем микроскопа, телескопа и великолепной библиотеки. Узнав, что Кервен – хозяин лучшей частной библиотеки Провиденса, мистер Меррит сразу же нанес ему визит и был принят куда радушней прочих гостей. Его искреннее восхищение книжными полками, ломящимися от греческой, латинской и английской классики, а также великолепной подборкой научных трудов Парацельса, Агриколы, Ван Гельмонта, Сильвия, Глаубера, Бойля, Бургаве, Бехера и Шталя настолько польстило Кервену, что он пригласил гостя посетить его лабораторию на ферме – подобной чести не удостаивался еще никто. Двое без промедлений сели в карету мистера Меррита и отправились в путь.

Мистер Меррит потом уверял, что ничего по-настоящему ужасного на ферме не увидел, но одних названий книг по магии, алхимии и теологии, которые Кервен хранил в своей особой библиотеке, было достаточно, чтобы надолго проникнуться к их обладателю чувством глубокого отвращения. Возможно, однако, что на восприятие мистера Меррита повлияло и выражение лица Кервена во время демонстрации библиотеки. Жуткое собрание, помимо дюжины классических трудов, включало произведения чуть ли не всех известных человечеству каббалистов, демонологов и колдунов и представляло собой настоящий кладезь сведений по таким сомнительным областям знаний, как алхимия и астрология. С менаровским изданием Гермеса Трисмегиста, «Turba Philosophorum», «Liber Investigationis» Джабира ибн Хайана и «Ключом к мудрости» Артефия тесно соседствовали кабаллистический «Зогар», полное собрание сочинений Альберта Великого под редакцией Питера Джэмми, «Великое искусство» Раймунда Луллия в издании Зецнера, «Thesaurus Chemicus» Роджера Бэкона, «Clavis Alchimiae» Фладда и «De Lapide Philosophico» Иоганна Тритемия. В большом объеме там были представлены сочинения средневековых арабов и иудеев, и мистер Меррит побледнел, узнав в толстом томе под неприметным названием «Обычаи индийских мусульман» запрещенный «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда, о котором несколько лет назад ходили ужасные слухи, – после того как были разоблачены чудовищные ритуалы, проводимые жителями глухой рыбацкой деревушки Кингспорт в заливе Массачусетс.

Однако, как ни странно, больше всего обеспокоила сего славного джентльмена сущая мелочь. На огромном столе красного дерева лежала корешком вверх раскрытая книга Бореллия, на полях и между строк которой было множество комментариев, написанных рукой Кервена. Книга оказалась раскрыта примерно на середине, и готические строчки одного из абзацев были подчеркнуты столь неровной и жирной чертой, что мистер Меррит не удержался и прочел его. То ли содержание абзаца, то ли тревожный характер линий, то ли все вместе произвело на Меррита страшное и неизгладимое впечатление. В своих дневниках он вспоминал эти строчки до конца жизни, а однажды попытался процитировать их своему близкому другу доктору Чекли – но священник так встревожился, что ему пришлось замолчать. Строчки эти гласили:

«Жизненныя соли зверей тако приготовлять и сохранять можно, что ученый муж в комнате своей хоть целый Ноев ковчег соберет и форму всякого зверя из праха подымет. Такожде из солей человеческих философ способен без преступной некромантии форму любого предка из пепла возродить, где бы его тело прежь огню ни предали».

Однако самые страшные слухи о Джозефе Кервене ходили у доков в южном конце Таун-стрит. Моряки – народ суеверный, и даже матерые морские волки, ходившие в бесконечные плавания на кораблях с ромом, рабами и патокой, лихие капитаны каперов и бригов, принадлежавших Браунам, Кроуфордам и Тиллингастам, – все принимались лихорадочно чертить в воздухе знаки-обереги, завидев сухощавого, обманчиво молодого человека со светлыми волосами и немного сутулыми плечами, когда тот входил на склад на Дублон-стрит или переговаривался с капитанами и хозяевами грузов на длинном пирсе, куда без конца причаливали кервеновские суда. Его собственные работники и капитаны боялись и ненавидели его, а матросов он набирал из всякого сброда на Мартинике, Синт-Эстатиусе, в Гаване и Порт-Ройяле. Частота, с какой менялись эти матросы, пробуждала в остальных суеверный ужас. Когда судно приставало к берегу, экипаж отпускали в увольнение на сушу, а стоило всем снова собраться на борту, как обязательно кого-нибудь не досчитывались. Почти всегда пропадали те матросы, которых отправляли с поручениями на ферму в Потакете, и это обстоятельство не укрылось от внимания остальных. Вскоре Кервен начал испытывать серьезные трудности с набором экипажа. Стоило матросам узнать слухи о зловещих верфях Провиденса, как несколько человек непременно сбегали, а найти им замену на островах Вест-Индии становилось все тяжелей.

К 1760 году Джозеф Кервен стал настоящим изгоем, которого подозревали в таинственных связях с демонами и прочих страшных преступлениях – тем более жутких от того, что никто не мог их толком назвать, описать и даже доказать. Последней каплей стала история с пропавшими в 1758 году солдатами. В марте и апреле того года два королевских полка, направлявшихся в Новую Францию, были временно расквартированы в Провиденсе, после чего из обоих полков стали убывать солдаты – такое количество исчезновений нельзя было списать на дезертирство. Прошел слух, что Кервена часто видят беседующим с юношами в красных мундирах. Когда несколько из них пропали, жители Провиденса вспомнили об исчезнувших без вести моряках. Неизвестно, чем бы закончилась эта история, останься полки в городе на более долгий срок.

Тем временем дела негоцианта процветали. Кервен фактически единолично торговал в Провиденсе селитрой, черным перцем и корицей, а также стал вторым после Браунов импортером медной посуды, индиго, хлопка, шерсти, соли, снастей, железа, бумаги и всевозможных английских товаров. Почти целиком зависели от Кервена такие торговцы, как Джеймс Грин – хозяин магазинчика «Слон» в Чипсайде, Расселы, чья лавка была у Большого моста под вывеской «Золотой орел», Кларк и Найтингейл – хозяева «Рыбы на сковородке». А связи с местными винокурами, хозяевами молочных ферм, наррагансеттскими коноводами и ньюпортскими свечниками сделали его одним из ведущих экспортеров колонии.

Хоть Кервена и подвергли остракизму, чувства ответственности перед обществом он все-таки не лишился. Когда сгорело здание колониальной легислатуры, он любезно подписался на лотерею, благодаря которой собрали средства на строительство нового кирпичного дома, по сей день красующегося на прежней главной улице города. В том же 1761 году он помог восстановить Большой мост после октябрьского урагана и закупил много книг для публичной библиотеки, пострадавшей от пожара в легислатуре. Затем Кервен активно участвовал в лотерее, на выручку от которой у вечно грязной Маркет-парад и изрезанной колеями Таун-стрит появилась новая красивая брусчатка и кирпичные пешеходные дорожки посередине. Примерно в это же время он выстроил себе простой, но элегантный дом с великолепными резными пилястрами. Когда в 1743 году сторонники Уайтфильда откололись от церкви доктора Коттона на холме и основали на другом берегу свою собственную, Кервен последовал за ними – вот только религиозный пыл в нем быстро иссяк и церковь он посещал нечасто. Впрочем, уже очень скоро он вновь стал подчеркнуто набожен, словно решил развеять окутавшую его черную тень, которая сделала его изгоем и грозила, если вовремя не предпринять строгих мер, навредить его делам.

2

Поистине захватывающим и одновременно жалким зрелищем было наблюдать, как этот странный бледный человек – на вид средних лет, но в действительности ему было не меньше ста, – наконец пытается выйти из облака всеобщего презрения и страха. Но такова уж власть денег и внешних приличий: отношение к нему в обществе действительно стало заметно лучше, особенно после того, как прекратились исчезновения моряков. Вдобавок он начал тщательно скрывать свои походы на кладбище, и больше его там никто не видел; утихли и сплетни о жутких криках на потакетской ферме. Еду и скот Кервен по-прежнему закупал в огромных количествах, но до недавнего времени, когда Чарлз Уорд поднял архивы со счетами и заказами Кервена в библиотеке Шепли, никому не приходило в голову провести параллель между количеством гвинейских негров, которых он ввозил в страну вплоть до 1766 года, и необъяснимо малым числом купчих, удостоверяющих продажу этих рабов торговцам с Большого моста и плантаторам округа Наррагансетт. Словом, когда возникала острая необходимость, этот страшный человек мог проявить необычайную хитрость и изобретательность.

Эффект от запоздалого исправления, конечно, был невелик. Кервена продолжали избегать и сторониться; людям было достаточно уже одного того, что в свои сто лет он так молодо выглядит. Кервен понимал, что рано или поздно дурная репутация испортит ему торговлю, а для проведения опытов и исследований требовались изрядные средства. Поскольку смена города лишила бы его добытых большим трудом торговых преимуществ, о переезде не могло быть и речи. По здравому размышлению Кервен понял, что должен как можно скорей восстановить добрые отношения с жителями Провиденса, чтобы его появление больше не становилось сигналом к перешептыванью, внезапным отлучкам «по важным делам» и общему напряжению обстановки. Слугами в его доме давно работали нищие лентяи, которых никто другой нанимать не хотел, и они причиняли ему немало хлопот; из прежних капитанов и матросов с ним соглашались работать лишь те, над кем он имел какую-нибудь власть, будь то закладная, долговая расписка или тайные сведения, могущие нанести существенный урон их благосостоянию. Кервен, о чем с трепетом писали авторы различных дневников, обладал почти сверхъестественным даром по добыванию компрометирующих семейных тайн. В последние пять лет его жизни многим казалось, что сведения, которыми он свободно располагал, могли сообщить ему лишь мертвецы.

Примерно в это время коварный негоциант предпринял последнюю попытку восстановить свое положение в обществе. Абсолютный отшельник и изгой, Кервен вдруг решил заключить брак по расчету, взяв в жену леди, безупречная репутация которой не дала бы подвергать дальнейшему остракизму его дом. Возможно, на то имелись и другие, более глубокие причины – причины столь неподдающиеся человеческому восприятию, что лишь найденные через полтора столетия бумаги стали поводом для страшных догадок.

Естественно, он понимал, с каким ужасом и негодованием воспримет его ухаживания любая девушка, поэтому решил подыскать себе такую жену, на родителей которой мог бы оказать существенное давление. Подобных кандидаток оказалось немного, поскольку у Кервена были очень высокие требования к будущей супруге по части внешности, образования и положения в обществе. В конце концов поиски привели его в дом одного из самых лучших и давних его капитанов, вдовца с благородным происхождением и непререкаемым авторитетом по имени Дьюти Тиллингаст, чья дочь Элиза была наделена всеми достоинствами, какие только можно пожелать, за исключением наследства. Капитан Тиллингаст целиком и полностью находился во власти Кервена; после страшной беседы, состоявшейся в его доме с куполом на Пауэрс-лейн-стрит, он был вынужден благословить сей богохульный союз.

Элизе Тиллингаст в то время было восемнадцать лет; она получила самое лучшее воспитание и образование, какое только мог предоставить ей разорившийся отец. Элиза посещала школу Стивена Джексона напротив Корт-хаус-перейд и училась всем тонкостям ведения домашнего хозяйства у матери, пока та не погибла от оспы в 1757 году. Вышивки Элизы, сделанные ею в возрасте девяти лет, по сей день украшают комнаты Род-Айлендского исторического общества. После смерти матери девочка взяла все домашнее хозяйство на себя, и в помощницах у нее была только чернокожая старуха. Несомненно, споры с отцом по поводу брака с Кервеном причинили ей немало боли, однако об этом никаких сведений не сохранилось. Помолвку с Эзрой Уиденом, вторым помощником капитана судна «Энтерпрайз», пришлось разорвать. 7 марта 1763 года в Баптистской церкви, в присутствии всех знатных персон города, состоялась свадьба Элизы и Джозефа Кервена – церемонию проводил Сэмюэль Уиндзор-младший. В «Газетт» по этому поводу написали коротенькую заметку, но из большинства сохранившихся экземпляров того номера ее либо вырвали, либо вырезали. Единственную уцелевшую копию газеты удалось найти в архивах известного частного коллекционера, и Чарлз Уорд не мог не подивиться и не улыбнуться бездушной обходительности языка, которым была написана заметка:

«Минувшим вечером мистер Джозеф Кервен, купец сего города, сочетался законным браком с Элизой Тиллингаст, дочерью капитана Дьюти Тиллингаста, – истинной леди, чьи несомненные достоинства вкупе с истинной красотой да принесут счастье и согласие сему славному союзу».

Собрание писем судьи Дарфи и мистера Арнольда, незадолго до первого приступа безумия обнаруженное Чарлзом в частной коллекции господина Мелвилла Ф. Питерса с Джордж-стрит, проливает весьма яркий свет на то, какое негодование вызвал в обществе сей нечестивый союз. Однако авторитета Тиллингастов это не подорвало, и в дом Джозефа Кервена вновь потянулись люди, которых прежде он ничем не мог заманить на порог. Конечно, полностью в общество его не приняли, и супруге его пришлось немало пострадать, однако стена полного остракизма все же рухнула. К вящему удивлению самой Элизы и всех остальных, Кервен относился к жене с поразительным уважением и любовью. В новом доме не осталось и следа от его прежних занятий, и хотя Кервен часто отлучался на ферму в Потакете, где его жена никогда не бывала, дома он вел себя совершенно нормально. Лишь один человек не прекратил с ним открытой вражды – юный помощник капитана, с которым Элиза Тиллингаст столь внезапно разорвала помолвку. Эзра Уиден поклялся отомстить Кервену, и хотя по натуре он был человек мягкий и незлобивый, теперь он лелеял одну-единственную цель, не сулившую мужу-узурпатору ничего хорошего.

7 мая 1765 года родился единственный ребенок Кервена, дочь Анна; преподобный Джон Грейвз крестил ее в Королевской церкви, прихожанами которой, дабы найти компромисс между конгрегационалистскими убеждениями мужа и баптистскими – жены, недавно стали оба супруга. Запись об этом рождении, как и о заключении брака двумя годами раньше, тщательно вымарали из всех церковных и городских архивов; Чарлзу Уорду удалось найти их лишь после того, как он узнал о смене фамилии вдовы и собственном родстве с Кервеном, каковое открытие пробудило в нем безудержный интерес и впоследствии привело к безумию. Запись о рождении нашлась весьма удивительным образом: благодаря переписке с наследниками лоялиста Грейвза, который после начала революции сбежал из Провиденса, прихватив с собой копию церковного архива. Уорд решил испытать этот источник, поскольку знал, что его прапрабабушка Анна Тиллингаст Поттер относилась к епископальной церкви.

Вскоре после рождения дочери – события, которое он встретил с необычайным для его холодной натуры восторгом, Кервен решил позировать для портрета. Художником стал одаренный шотландец по имени Космо Александр, который впоследствии поселился в Ньюпорте и был одним из первых учителей Гилберта Стюарта. Портрет повесили в библиотеке заново отстроенного дома, но ни в одном из дневников, где упоминалась картина, не было сведений о ее дальнейшей судьбе. В это время ученый стал проявлять необычайную рассеянность и почти все свое время проводил на потакетской ферме. Он постоянно пребывал, как свидетельствовали окружающие, в состоянии тщательно скрываемого возбуждения, словно вот-вот должно было свершиться нечто удивительное. Это явно имело отношение к химии и алхимии, поскольку Кервен перевез на ферму множество книг по этим темам.

Между тем его интерес к жизни Провиденса не угас, и он не упускал случая помочь таким деятелям как Стивен Хопкинс, Джозеф Браун и Бенджамин Уэст в попытках поднять культурный уровень города, который тогда был гораздо ниже ньюпортского, где издавна покровительствовали гуманитарным наукам. В 1763 году Кервен помог Дэниелу Дженкксу открыть книжный магазин, после чего стал там постоянным покупателем; оказывал поддержку нуждающейся «Газетт», свежий номер которой каждую среду печатался в «Голове Шекспира». Что касается политики, он горячо поддерживал губернатора Хопкинса в борьбе с партией Уорда, основная сила которой была сосредоточена в Ньюпорте. А чрезвычайно убедительная речь Кервена в Хэчерс-холле против обособления Северного Провиденса позволила ему вновь закрепить свое положение в обществе. Один лишь Эзра Уиден цинично усмехался его напускному пылу и клятвенно заверял остальных, что все это – лишь прикрытие для страшных дел, свершаемых в самых черных глубинах Тартара. Мстительный молодой человек принялся систематически собирать сведения о Кервене в порту и часами проводил на верфи с плоскодонкой наготове, чтобы преследовать маленькую лодку, которая время от времени покидала кервеновский склад и отправлялась куда-то вниз по заливу. Вдобавок он пристально наблюдал за потакетской фермой и однажды подобрался так близко, что его жестоко искусали собаки, спущенные стариками-индейцами.

3

В 1766 году в Джозефе Кервене произошли последние перемены. Это случилось внезапно и получило широкую огласку среди любопытных горожан: Кервен вдруг скинул с себя возбужденное ожидание, точно старый плащ, и его место занял плохо скрываемый триумф. Он с явным трудом удерживал себя от публичных выступлений по поводу своей находки или открытия, однако необходимость сохранить это в тайне все же не дала ему поделиться радостью с остальными, поскольку никаких объяснений он так и не предоставил. Именно после этих странных перемен, произошедших с ним в начале июля, Кервен стал поражать окружающих сведениями, которые могли сообщить ему разве что давно почившие родственники.

Однако тайные занятия Кервена после этого не прекратились. Напротив, они стали еще интенсивней; его торговыми делами теперь занимались лишь те капитаны, которых он сковал по рукам и ногам угрозой полного банкротства. Кервен совершенно забросил работорговлю, поскольку она приносила все меньше прибыли, и каждую свободную минутку проводил на потакетской ферме и в местах, не столь далеких от кладбища, – люди наблюдательные начали задаваться вопросом, действительно ли старый негоциант так уж изменил своим привычкам. Эзра Уиден, который из-за частых дальних плаваний мог следить за Кервеном лишь изредка и недолго, все же обладал мстительным упорством, несвойственным практичным горожанам; он подверг дела своего заклятого врага такому тщательному изучению, какому они прежде никогда не подвергались.

Странные маневры кервеновских судов горожане объясняли трудными временами: каждый колонист, казалось, решил всеми силами бороться с Законом о сахаре, серьезно подорвавшем морскую торговлю. Контрабанда стала нормой в заливе Наррагансетт, и ночные перевозки незаконных грузов уже никого не удивляли. Однако Уиден, еженощно следивший за лодками, которые тайно выплывали со складов Кервена, вскоре утвердился во мнении, что зловещий негоциант тщательно скрывается вовсе не от боевых кораблей Его Величества. До перемен 1766 года в этих лодках обычно перевозили закованных в цепи негров, которых высаживали на берег неподалеку от Потакета, а затем везли через поле на ферму Кервена, где держали в огромном каменном здании с пятью узкими щелочками вместо окон. Но после тех перемен схема стала иной. Кервен забросил работорговлю, и на какое-то время ночные вылазки в море тоже прекратились. Однако весной 1767-го негоциант возобновил свою деятельность на новый лад. Из безмолвных черных доков снова стали выплывать лодки, но теперь они шли гораздо дальше, возможно, до самого Намквит-пойнта, где принимали груз с каких-то странных и постоянно меняющихся кораблей. Матросы Кервена затем доставляли этот груз на прежнее место неподалеку от Потакета, откуда транспортировали его по суше на ферму и запирали в том же загадочном каменном здании, где раньше держали рабов. Груз состоял в основном из ящиков и сундуков, многие из которых были тяжелыми, вытянутыми и подозрительно похожими на гробы.

Уиден всегда следил за фермой с неусыпным вниманием, на протяжении долгого времени посещая ее каждую ночь – за исключением тех ночей, когда на земле лежал снег и могли остаться видимые следы. Но даже тогда Уиден подходил как можно ближе, стараясь ходить по тропинкам или твердому льду протекающей рядом речушки: он высматривал следы, оставленные другими. Поскольку дозоры то и дело приходилось прерывать из-за плаваний, он нанял себе сменщика – приятеля по имени Елеазар Смит, который продолжал слежку в его отсутствие. При желании они могли бы пустить по городу весьма любопытные слухи, но не делали этого, чтобы не спугнуть жертву и выведать как можно больше. Друзья сговорились найти какое-нибудь подтверждение своим догадкам и лишь затем что-либо предпринимать. Видимо, им открылось нечто поистине ужасное: Чарлз нередко жаловался родителям, что Уиден сжег все свои записи. Единственные сведения об открытии обнаружились в довольно бессвязном дневнике Елеазара Смита, а также в письмах других людей, которые лишь робко повторяли слова Уидена и Елеазара: согласно им, ферма была лишь прикрытием для чего-то столь гнусного и омерзительного, для зла столь безграничного и непостижимого, что человеческий разум не в силах даже его осознать.

Известно, что Уиден и Смит еще на ранних этапах своего расследования узнали об огромной сети катакомб и туннелей, проложенных под фермой, где помимо двух стариков-индейцев трудились сотни рабов. Дом был древней реликвией середины семнадцатого века с остроконечной крышей, огромной дымовой трубой и витражными окнами. Лаборатория располагалась в северной пристройке с односкатной крышей, которая спускалась почти до самой земли. Здание стояло в отдалении от всех остальных построек, однако, судя по голосам разных людей, доносившимся оттуда в разное время дня и ночи, в дом можно было попадать тайными подземными ходами. Голоса эти до 1766 года что-то неясно бормотали, шептали или вопили, к ним то и дело и примешивались загадочные песнопения и молитвы. Однако после 1766-го они приобрели необычайно жуткий характер: смиренные безжизненные стоны сменялись воплями ярости, громогласными спорами и жалобными мольбами, учащенным хриплым дыханьем и криками протеста. Языки были разные, но Кервен знал их все – его сиплый голос с узнаваемым акцентом часто произносил в ответ упреки или угрозы. Иногда казалось, что в доме собралось несколько человек: Кервен, пленники и их стражи. Таких голосов ни Уиден, ни Смит никогда прежде не слышали, и многие языки казались им совершенно незнакомыми, хотя оба часто бывали в разных уголках света. Сами разговоры всегда напоминали допросы, словно бы Кервен пытался силой добыть из обезумевших от страха или бунтующих пленников какие-то сведения.

Многие из подслушанных разговоров Уиден записал дословно – на ферме часто разговаривали на английском, французском и испанском, а эти языки он прекрасно знал. Однако ни одной записи тех бесед не сохранилось. Впоследствии он признался, что лишь немногие из леденящих душу разговоров касались семей Провиденса; большая часть вопросов и ответов, которые он сумел разобрать, имели отношение к истории и различным наукам, весьма отдаленным местам и эпохам. Однажды, к примеру, некоего человека допрашивали на французском языке о Черном Принце и расправе над жителями города Лимож в 1370 году – словно бы он по какой-то неведомой причине мог знать о тех событиях. Кервен спросил узника – если тот вообще был узником – о причинах гибели трех тысяч человек: истребили их потому, что на алтаре в древнеримском склепе под собором нашли символ козла, или потому, что Черный Человек из Верхней Вьенны произнес три слова? Не получив желаемого ответа, инквизитор прибегнул к крайним мерам, поскольку тут же раздался страшный визг, за которым последовала внезапная тишина, глухое проклятье и тяжелый удар.

Ни один из этих разговоров Уидену и Смиту не удалось увидеть собственными глазами, поскольку окна всегда были плотно зашторены. Но однажды, во время допроса на неизвестном им языке, на портьеру упала тень допрашиваемого, один вид которой привел Уидена в ужас: она напомнила ему о марионетках, которых он видел в Хэчерс-Холле осенью 1764 года, когда некий артист из Джермантауна показывал публике любопытный механический спектакль. На плакате, зазывавшем зрителей, было написано:

«Вы увидите знаменитый город Иерусалим с Храмом Соломона, царским троном, знаменитыми башнями и холмами, а также страсти Христовы от Гефсиманского сада до распятия на Голгофе; искусное зрелище на самого любопытного и взыскательного зрителя».

Именно в ту ночь Уиден, подкравшись во время разговора поближе к окну, от ужаса подскочил на месте, и охранявшие дом индейцы спустили на него собак. После этого случая всякие допросы в доме прекратились, и Уиден со Смитом решили, что Кервен перенес поле своей деятельности под землю.

Тому, что под землей действительно что-то располагалось, было много свидетельств. Местами оттуда доносились едва различимые крики и стоны, а никаких построек поблизости не было. В зарослях кустарника вдоль реки, где за крутым холмом начиналась долина Потакет, обнаружилась тяжелая деревянная дверь с каменным обрамлением – очевидно, то был вход в пещеры под холмом. Кто и когда его построил, Уиден сказать не мог, однако он часто подчеркивал, что со стороны реки там вполне могли незаметно трудиться рабочие. Да, Джозефу Кервену было чем занять своих матросов-полукровок! Во время сильных весенних дождей 1769-го два друга постоянно следили за крутым речным берегом – на случай, если паводок вынесет на поверхность какие-нибудь подземные тайны. Наградой им было обилие человеческих и животных костей в глубоких промоинах на берегу. Конечно, на задворках скотной фермы, где в стародавние времена к тому же находилось индейское кладбище, подобные находки были вполне объяснимы, но Уиден и Смит пришли к другим выводам.

В январе 1770-го, пока они раздумывали, что же им делать с этими ужасными открытиями, произошел странный случай с баржей «Форталеза». Летом прошлого года близ Ньюпорта контрабандисты сожгли таможенный корабль «Либерти», и раздосадованный адмирал Уоллес, командовавший тогда таможенным флотом, стал с удвоенной бдительностью следить за неизвестными судами. Так, однажды ранним утром боевая шхуна «Лебедь» под управлением капитана Чарлза Лесли после недолгого преследования захватила барселонскую баржу «Форталеза», следовавшую, согласно бортовому журналу, из Каира в Провиденс. Когда судно обыскали на предмет контрабандных товаров, таможня с удивлением обнаружила, что груз целиком состоит из египетских мумий, предназначенных «матросу А. Б. В.», который должен был забрать их близ Намквит-пойнта и доставить в нужное место. Личность таинственного матроса капитан баржи Мануэль Арруда счел своим долгом не разглашать. Вице-адмирал в Ньюпорте пришел в замешательство: с одной стороны, груз не назовешь контрабандным, с другой – дело явно нечисто и разрешения на ввоз мумий они не давали. В конечном итоге он решил последовать совету контролера Робинсона и отпустить судно, но запретить ему входить в воды Род-Айленда. Потом пошли слухи, что баржу видели в бостонской гавани, хотя открыто в порт она не входила.

Необычный этот случай не мог не получить широкой огласки в Провиденсе, и мало кто сомневался в связи между грузом с мумиями и зловещим Джозефом Кервеном. Его экзотические исследования, частые поставки странных химических веществ, подозрительная любовь к кладбищам, о которой все прекрасно знали… нетрудно было догадаться, кому именно в Провиденсе предназначался столь жуткий груз. Словно понимая, что подобных подозрений не избежать, Кервен несколько раз с нарочитой беспечностью обмолвился в обществе о химической уникальности древних бальзамических жидкостей, надеясь таким образом объяснить случившееся и одновременно не указывать прямо на свое участие. Уидена и Смита, это, разумеется, не успокоило, и они продолжали строить безумные догадки о чудовищных опытах Кервена.

Следующей весной опять шли сильные дожди, и дозорные внимательно следили за речным берегом позади потакетской фермы. Вода вновь смыла толстый слой земли и обнажила множество костей, но подземных пещер и туннелей так и не открыла. Правда, странные слухи поползли по деревне Потакет, что находилась примерно в миле по течению от фермы, где река переливалась через уступ и каскадами спускалась в мирную лагуну. На склоне холма теснились причудливые старинные домики, а в сонных доках дремали рыбацкие лодки. Из этих безмятежных мест стали поступать жуткие слухи о непонятных предметах, плывущих по реке и исчезающих в пучине водопада. Конечно, Потакет – река длинная и минует немало поселений с кладбищами, а дожди той весной шли сильные и продолжительные; но рыбаков на мосту напугал дикий взгляд, каким посмотрел на них один из этих «предметов», прежде чем свалиться в водопад, и страшный крик другого – он почти разложился и пребывал вовсе не в том состоянии, чтобы кричать. Эти слухи погнали Смита (Уиден тогда ушел в очередное плавание) на берег реки, где непременно должны были остаться следы обширного обвала. Но попасть на крутой берег оказалось невозможно: обвал оставил за собой твердую стену из земли и кустарника. Смит думал даже устроить экспериментальные раскопки, но быстро бросил эту затею, испугавшись неудачи (или, наоборот, его устрашил возможный успех). Будь на его месте Уиден, он бы наверняка поступил иначе.

4

К осени 1770-го Уиден решил, что пришла пора рассказать остальным о своих открытиях. В его распоряжении было множество фактов, которые легко увязывались в единое целое, и второй свидетель – на случай, если его собственное суждение было замутнено ревностью и жаждой мести. В качестве первого доверенного лица Уиден избрал капитана Джеймса Мэтьюсона с «Энтерпрайза», который, с одной стороны, хорошо знал Эзру и не усомнился бы в правдивости его слов, а с другой – пользовался достаточным авторитетом – в городе его бы выслушали с уважением. Разговор состоялся в верхних комнатах таверны Томаса Сабина рядом с доками. Пришел туда и Смит, чтобы в случае необходимости подтвердить каждое слово Уидена. Капитан Мэтьюсон был крайне поражен услышанным. Как и все жители города, он давно подозревал своего соседа Джозефа Кервена в темных делах, и теперь его подозрения подтвердились. В конце беседы он стал очень мрачен и велел молодым людям хранить полное молчание. Мэтьюсон решил сам распространить полученную информацию среди примерно десяти выдающихся жителей Провиденса, узнать их мнение и последовать любому их совету. Как бы то ни было, все нужно держать в строжайшей тайне, потому что ни городские констебли, ни армия не смогут уладить такое дело. И прежде всего нельзя посвящать в это впечатлительный народ: не приведи Бог, повторится жуткая Салемская история, которая случилась меньше века назад и погнала Кервена с насиженных мест.

Доверенными лицами Мэтьюсон избрал доктора Бенджамина Уэста, чей труд о прохождении Венеры по диску Солнца обнаружил в нем крепкого ученого и мыслителя; президента университета Джеймса Маннинга, который совсем недавно переехал из Уоррена и временно проживал в здании школы на Кинг-стрит, дожидаясь окончания строительства нового университетского здания на Пресвитэриан-лейн; бывшего губернатора Стивена Хопкинса, члена Ньюпортского философского общества и человека весьма широких взглядов; Джона Картера, издателя «Газетт»; всех четырех братьев Браун – Джона, Джозефа, Николаса и Моисея, – городских магнатов; старого Иависа Боуэна, человека весьма эрудированного и первым узнавшего о странных покупках Кервена; и, наконец, капитана Абрахама Уиппла, приватира небывалой храбрости и силы духа, который поведет за собой остальных в случае, если придется прибегнуть к активным действиям. Всех этих почтенных господ предполагалось собрать вместе, посвятить в случившееся и возложить на них ответственность за решение, уведомлять или не уведомлять губернатора колонии Джозефа Уонтона о дальнейших мерах.

Миссия капитана Мэтьюсона увенчалась неожиданным успехом; хотя среди посвященных два или три человека отнеслись к услышанному весьма скептически, все как один были убеждены в необходимости тайных, решительных и слаженных мер. Кервен, несомненно, угрожал благоденствию города и колонии в целом, и угрозу эту нужно было искоренить любой ценой. В конце декабря 1770 года компания именитых горожан встретилась в доме Стивена Хопкинса – обсудить первые пробные шаги. Они внимательно изучили заметки Уидена, предоставленные капитаном Мэтьюсоном, а также вызвали самих Уидена и Смита для дачи личных показаний. Нечто сродни суеверному страху охватило всех присутствующих еще до того, как собрание закончилось, однако в этом страхе сквозила решимость, нашедшая самое яркое отражение в грубовато-простодушной и звучной брани капитана Уиппла. Губернатора решили ни во что не посвящать, поскольку здесь требовалось нечто большее, чем вмешательство закона. Кервена, обладавшего некой таинственной силой, о могуществе которой оставалось лишь гадать, нельзя было просто попросить покинуть город – страшную неведомую кару сулила такая просьба всем обратившимся. К тому же переезд Кервена ничего бы не решил: нечистое бремя легло бы на другой город, но не исчезло. Всюду царило беззаконие, и люди, долгие годы игравшие в прятки с королевским таможенным флотом, не боялись предпринять более крутые меры, если того требовал долг. Кервена можно было застать врасплох: отправить на его ферму рейдерскую группу из матерых приватиров и дать ему последний шанс оправдаться. Если выяснится, что он обыкновенный безумец, развлекающий себя воплями и разговорами на разные голоса, надо будет просто поместить его в лечебницу. Если же под землей действительно обнаружится некая ужасная тайна, Кервен и все, что с ним связано, должно исчезнуть с лица земли. Дело можно провернуть тихо, и даже вдове не обязательно сообщать, что они узнали.

Пока эти серьезные меры только обсуждались, в городе произошло событие столь страшное и необъяснимое, что на какое-то время во всей округе говорили только об этом. Однажды лунной и снежной январской ночью тишину над рекой и холмом пронзили жуткие вопли. Проснувшиеся жители прильнули к окнам, и люди близ Уэйбоссет-пойнта увидели, как в проруби у «Головы Шекспира» барахтается и мечется странное белое существо. Где-то вдалеке лаяли собаки, но стоило подняться шуму разбуженного города, как лай утих. Люди с фонарями и мушкетами отправились узнать, что происходит, и ничего не нашли. На следующее утро, однако, на ледяных глыбах у южной опоры Большого моста обнаружили огромное, абсолютно нагое мускулистое тело. Личность этого человека стала предметом бесчисленных бесед и перешептываний, причем сплетничала главным образом не молодежь, а старики – застывшее лицо с выпученными от ужаса глазами пробудило в патриархах города кое-какие воспоминания. Дрожа и хрипя, они обменивались пугающими сплетнями: отвратительные черты мертвеца делали его как две капли воды похожим на человека, умершего пятьдесят лет назад.

Эзра Уиден лично присутствовал при находке; вспомнив о собачьем лае, раздававшемся минувшей ночью, он отправился по Уэйбоссет-стрит и через мост Мадди-Док к тому месту, откуда он доносился. Уиден рассчитывал на интересное открытие и не удивился, когда на краю жилого квартала, где улица переходила в Потакет-роуд, обнаружились весьма любопытные следы. За нагим великаном бежала целая свора собак и множество людей в сапогах. По следам, оставшимся на снегу, легко можно было проследить их обратный путь: преследователи бросили погоню, когда подошли слишком близко к городу. Уиден зловеще улыбнулся и на всякий случай прошел по следам до конца, то есть до кервеновской фермы близ Потакета. Он много бы дал за то, чтобы посмотреть на истоптанный двор перед фермой, однако при свете дня побоялся проявлять чрезмерный интерес. Доктор Боуэн, к которому Уиден сразу же направился с докладом, провел вскрытие найденного тела – и пришел в полное замешательство. Пищеварительный тракт великана никогда не работал, а кожа представляла собой необъяснимо грубую и рыхлую ткань. Пораженный слухами о том, что великан очень похож на давно почившего кузнеца Дэниэля Грина, чей правнук теперь работал представителем Кервена на грузовых судах, Уиден провел небольшое расследование и в конце концов нашел могилу Грина. Той же ночью группа из десяти человек посетила старое Северное кладбище напротив Герренденс-лейн. Они вскрыли могилу и обнаружили ее, как и предполагали, совершенно пустой.

Тем временем почтальонов попросили перехватывать всю корреспонденцию Джозефа Кервена, и незадолго до означенного случая с нагим трупом ему пришло письмо от некого Иедедии Орна из Салема, которое заставило участников заговора глубоко задуматься. Приводим выдержку из письма, сохранившегося в личных архивах семьи Смит:

«Я восхищен Вашими упорными изысканиями в области Древних материй, однако успехи мистера Хатчинсона из Салем-виллидж внушают куда меньше радости. Лишь толику надобного собрал Х., и из оной толики поднялось живое воплощение ужаса. То, что Вы мне милостиво прислали, надлежит исправить: или же в материалах недостает какой-то части, или Вы неверно записали слова. Я сам пребываю в растерянности, ибо нет у меня должного опыта в химии, дабы последовать по стопам Бореллия или же постичь умом книгу «Некрономикон», каковую вы мне советуете. Однако обращаю Ваше внимание на предостережение мистера Мэзера из «Magnalia —»: с осторожностью надобно взывать к неизвестному, ибо слышал я, какие неописуемые ужасы могут явиться на зов. Заклинаю Вас вновь: не взывайте к тому, что не возможете потом вернуть в небытие и что в ответ призовет на борьбу с Вами нечто, против чего даже самые могущественные Ваши заклинания и орудия будут бессильны. Зовите меньшее, дабы большее не пожелало Вам ответить. Я пришел в сущий ужас, когда узнал, что Вам теперь известно о содержимом того сундука черного дерева, что принадлежал Бену Зариатнатмику, ибо ясно мне, кто мог Вам сие сообщить. И вновь прошу Вас писать на имя Иедедии, а не Саймона, ибо в сем обществе человеку не след жить сверх отмеренного, и Вы знаете о моих планах вернуться в Салем в качестве собственного сына. С нетерпением ожидаю того дня, когда Вы откроете мне, что Черный Человек выпытал у Косидия Сильвана в склепе под римским валом. Равным же образом буду премного признателен, ежели Вы пришлете мне упомянутые материалы».

Второе неподписанное письмо из Филадельфии тоже наталкивало на странные мысли, особенно следующий пассаж:

«Впредь постараюсь пересылать материалы токмо Вашими судами, как Вы просите, однако я не знаю, когда их точно ждать. Относительно нашего же дела, мне осталось добыть единственную составную часть. Я бы хотел увериться, что правильно понял Ваши слова. Вы сообщаете, что ежели мы хотим добиться наилучшей пользы и результата, надобно собрать все части до единой и ничего не упустить. Однако добыть все разом представляется мне большим риском, особливо в городе (как то: в соборе Святого Петра, Святого Павла, Святой Марии или же в Церкви Христа), где это и вовсе нельзя осуществить. Памятуя, какие изъяны были в том, что явилось на мой зов в прошлом октябре, и сколько перевел я живых экземпляров, дабы найти верный способ, буду отныне всецело следовать Вашим указаниям. С нетерпением жду Вашего брига и ежедневно справляюсь о его прибытии на верфи мистера Биддла».