скачать книгу бесплатно
Он был сильно смущен и, видимо, плохо соображал, что говорил.
– Чего твое сердце не стерпело? – подступая к нему, воскликнула Елена. – Чего, говори?
– Его я здесь увидал, его… разлучника моего.
– Кого его? Царя? Да отвечай же!
Она не дождалась ответа. Михаил Каренин стоял перед ней, поникнув своей красивой головой.
– А, ты молчишь! – выкрикнула Елена. – Ты сам не знаешь, что и сказать… Знаю я вас, московских озорников! Только в один свой кулак веруете… Кричит «люблю», а сам норовит кулаком в бок! Так мы здесь, в Немецкой слободе, не такие… Как ты смел только про меня дурное помыслить? Ваш царь молодой – у нас гость здесь, и мы как гостю рады ему… А ты ревновать… Да кто тебе на меня такое право дал?
Голос Елены перешел в крик, лицо раскраснелось, глаза так и сверкали.
– Прости, Аленушка! – робко вымолвил Михаил. – Все равно что слепой я от любви моей к тебе…
– А, теперь «прости»! Московских буянов навел, такую драку устроил, а сам того знать не хочет, видеть не желает, что не ко мне, а к Анхен Монс ваш молодой царь льнет…
– Аленушка, – вскрикнул влюбленный юноша, – да неужели это правда?! Прости же, прости меня!..
– Ступай, заслужи вперед мое прощение, – уже торжествующе крикнула Елена, показывая на дверь. – На глаза мои не показывайся, пока тебя царь Петр другом не назовет. Понимаешь? Добейся у него этого и тогда только назад ко мне приходи… Ступай, нечего тебе здесь делать больше!.. – И она вышла, сильно хлопнув дверью.
Михаил постоял, видимо, в раздумье, и опечаленный побрел вон из пасторского дома.
Юноша любил эту живую, красивую девушку, любил так, что ради нее забывал все на свете. Встретились они у Фогель вскоре после того, когда дети боярина Каренина разыскали свою любимую воспитательницу, и сразу же первая юношеская любовь вспыхнула в сердце Михаила. Не умел он таить свои чувства и сказал Елене все, что было у него на душе. Та не приняла всерьез эти объяснения, но и не отвергла их сразу. Михаил понял это как добрый знак для себя и, пожалуй, более для Елены Фадемрехт, чем для Фогель, зачастил в Кукуй-слободу. И Елена не гнала его прочь; ей самой нравился этот красивый русский юноша, и она не была противницей его наивного восторга и ухаживания.
И вот теперь произошел взрыв.
XV. Из-за «оборотня»
Михаил точно так же, как и Павел, его брат, знал о частых тайных наездах царя Петра в Кукуй-слободу. В стремление царя к учению он не верил и приписывал эти наезды желанию Петра овладеть Еленой. Тут уже ревнивое чувство подсказало Михаилу, как устранить со своего пути соперника.
Михаил Каренин на жизненном пути во всем следовал отцу, боярин же Родион Лукич терпеть не мог весь род Нарышкиных и всегда держал сторону Милославских, стало быть, и царевны-правительницы. Он и старшему сыну внушил свою нелюбовь к Нарышкиным – «ниже они Карениных родом были», – и потому-то для Михаила молодой царь Петр, происходивший из этого рода, не был дорог; мало того, предполагая соперничество царя в любви к Елене, он постоянно питал к нему одну только неприязнь.
Подсмотрев, что царь Петр, как и всегда потайно, наехал в пасторский домик, Михаил подбил несколько пьяных и особенно буйных стрельцов завести на церковной площади драку, надеясь, что таким путем удастся отвадить Петра Алексеевича от его наездов сюда.
Случай помог Каренину в этой затее. Отчаянные вопли Кочета и Телепня подтолкнули собравшихся уже близ пасторского дома стрельцов, а их безумно-несвязные рассказы об «оборотне», принявшем царский вид и напускавшем на Москву лютую смерть, довершили начатое. Буйство вспыхнуло и вдруг разрослось, и теперь его зачинщику, опомнившемуся после слов Елены, приходилось унимать буянов.
Удрученный, не знавший, как ему быть, вышел Михаил из пасторского дома.
Драка уже затихала; алебардисты слободы сумели управиться с нетрезвыми буянами и разогнали их; звуки набата смолкли. Михаил стоял на площади и не знал, куда ему идти.
Было темно, улицы уже успокаивались, кое-где еще мелькало багровое пламя смоляных факелов. Михаил Каренин, стоявший в раздумье, вдруг встрепенулся. В темноте раздался лошадиный топот. По тому, как часто раздавались удары копыт, Михаил различил, что едут двое. Ему вспомнилось, что на дворе Фогель стоят две лошади, и тут уже пришло в голову, что ему самое лучшее вернуться к этой доброй женщине и вместе с братом Павлом отправиться обратно на Москву. Там можно было на покое обсудить все, что произошло, и как им вести себя дальше. Но едва он успел подумать это, как у самых его ушей раздался лошадиный храп и в следующее мгновение он был сбит с ног грудью наткнувшейся на него лошади. Слегка вскрикнув, Михаил упал, но, падая, крикнул не столько от боли при толчке, сколько от изумления. Он узнал голос своего брата Павла, горячо убеждавшего в чем-то своего спутника. Михаил быстро вскочил на ноги, но всадники уже были далеко, и Каренин понял, что даже и догонять их не стоит.
«С кем мог быть Павел? – подумал он. – Уж не наших ли коней он угнал? Тогда как же мне вернуться?»
Эта мысль заставила его заспешить к дому воспитательницы, но дойти туда ему не удалось. Едва он отошел на несколько шагов от места своего падения, как был окружен толпою, видимо, возбужденных людей в длиннополых кафтанах и остроконечных колпаках. Это была небольшая кучка рассеянных алебардистами стрельцов.
– Стой, – заорал один из них, хватая Михаила за ворот кафтана, – что за человек? Наш или немецкий?
Молодой Каренин, по голосу и выговору узнавший говорившего, ловким движением освободился из рук стрельца и даже успел дать ему легкого тумака…
– Чего лезешь, Еремка, – зыкнул он, – иль не признал?..
– Свой, свой! – заорали стрельцы, узнавая его. – А проклятого оборотня не видал ли?
– Какого еще оборотня.
– Да тут нарышкинским царем прикидывался и черную смерть на Москву напущал…
Михаил, конечно, знал, в чем дело, не раз он видал у пастора и человеческий костяк, но вновь зашевелившееся неприязненное чувство к молодому царю не позволило ему разубедить буянов.
– Выдумаете тоже! – пробормотал он. – Оборотень!
– Не веришь? Спроси Телепня и Кочета… Они собственными глазами все видели… А потом Кочет оборотня в проулке встретил. Хотел, перекрестясь, наотмашь двинуть, как по закону полагается, а тот только и всего что дохнул на него, Кочет и с ног свалился. Словно ветром сдуло… Потом оборотень сразу утроился – вместо одного три их стало и из глаз исчезли…
– Голове да дьяку об этом беспременно рассказать надобно, – послышались голоса.
– Так идем, чего мешкать-то! – крикнул кто-то. – Вот опять немчины с алебардами на нас бегут…
Действительно, к стрельцам с воинственными криками приближались кучки кукуевских алебардистов.
Те уже по опыту знали, каковы будут последствия столкновения, и пустились наутек, увлекая за собой и Михаила.
Судьба как будто сама распоряжалась братьями: младший стал на сторону гонимого царя, старший, несмотря ни на что, присоединился к его гонителям.
XVI. Царевна-богатырша
Немного прошло дней с только что описанных событий, как на Москве стало чувствоваться приближение чего-то страшного. Москвичам не раз приходилось испытывать такое тревожное настроение; та эпоха была полна неожиданностей, сопровождавшихся обычно потоками человеческой крови. Но теперь чувствовалось приближение из ряда вон выдающихся событий, и вместе с тревогой в души москвичей проникал гнетущий страх.
Не проходило ночи, чтобы своевольные стрельцы не производили какого-нибудь буйства, и никто, решительно никто не принимал мер, чтобы унять их. Уже по этому было видно, какие назревали события. Однако мирные москвичи, на которых не обращали никакого внимания, должны были сыграть в предстоявших событиях большую роль, и победа должна была остаться на той стороне, на которую они встали бы. Ослепленная своею любовью к Голицыну, правительница не принимала этого во внимание; она всецело полагалась на стрельцов и на их главного воеводу, окольничего Федора Шакловитого, которому поручила вести стрелецкий приказ, и ни во что не считала населения Москвы.
А буйства разнуздавшихся стрельцов все больше и больше восстановляли москвичей против царевны.
– Боек царь Петр Алексеевич, – говорили всюду на Москве, – да он все-таки – царь, а царевна Софьюшка, что ей бояре прикажут, то и творит. Бояре же народу всегда первые враги были, добра ждать от них нечего. Все гили ими устроены, чтобы народ прижимать.
Такие разговоры велись всюду и довольно громко, так что популярность молодого царя росла буквально не только по дням и часам, но даже и минутам.
Софья ничего этого не замечала. Ее ближайший друг и советник, князь Василий Голицын, «оберегатель»[13 - Высшая должность, равнозначащая ныне канцлеру.], несмотря на свой могучий природный ум, с презрением относился к народу и действительно ни во что не считал его. Шакловитый же, обязанный Софье своим богатством, возвышением и почестями, может быть, и слыхал о московских толках, но вовсе не в его интересах было уговаривать Софью возвратить власть брату: тогда он потерял бы все. Личная выгода заставляла его поддерживать правительницу в уверенности, что на ее стороне сила и что она непременно выйдет полной победительницей из борьбы со своим младшим братом.
Так назревали события. Был уже в первых числах август. Софья и Голицын сидели в одном из покоев Большого дворца. Князь Василий Васильевич был невозмутимо спокоен, а на лице энергичной дочери Тишайшего царя так и отражалось переживаемое ею волнение.
– Не могу я терпеть более, – жаловалась она. – Уж хоть один конец был бы!.. А то как жить, когда ни в тех ни в сех находишься и видишь, как подлые людишки только что в глаза над тобой не смеются?!
Князь Василий равнодушно взглянул на нее.
– Это ты все ссору-то с братом забыть не можешь, свет Софьюшка? – спросил он. – Пустое это, оставь!
– Как я могу оставить? – опять заволновалась правительница. – Разве я мало работаю, мало тружусь, чтобы врагу свое место уступать? Нет, Васенька, вижу я теперь, на Москве нам двоим не быть. – Ее глаза метали молнии, голос становился хриплым. – Только ты один у меня и есть, – снова заговорила она, – только для тебя одного и живу я, а не то давно в обитель ушла бы… Да как я уйду, ежели знаю, что без меня тебя сейчас же со света сживут?.. И ничто-то его не берет! – с новой вспышкой гнева выкрикнула царевна-правительница: – Другой бы на его месте давно окочурился бы, а ему все ничего.
– А ежели умрет он, – наставительно сказал Голицын, – то может большая смута быть, и мы с тобой, Софьюшка, тоже все потерять можем…
– Будто уж так его любят, нарышкинского царька? – горько усмехаясь, спросила Софья.
– Ну там, любят или нет, это – дело другое, а законным помазанником Божиим его считают…
– Пусть себе считают! Как хочу я, так тому и быть должно. Я правительницей буду! А если Петр умрет, а Иван останется, смуты никакой не выйдет…
– Но ведь и братец твой Иванушка недолговечен, – возразил было Голицын.
Глаза Софьи блеснули недобрыми огоньками.
– Будет жить, пока я того хочу! – крикнула она.
– А потом?
На мгновение вопрос как будто смутил правительницу, но она быстро оправилась и резко ответила:
– Что потом, то видно будет.
Неожиданно распахнулись двери, и вбежал, даже не доложив о себе сперва, высокий, мощного вида человек в богатом кафтане и шапке окольничего. Это был знаменитый стрелецкий вождь, правая рука правительницы во всех ее делах.
– Матушка-царевна, – быстро заговорил он, – прости, что ворвался и беседе твоей помешал! Дело такое, что никак ждать не может.
– Что такое? – быстро поднялась царевна. – Опять что-нибудь с братом младшим? Что он натворил?
– Он не он, а из-за него все. Мои стрельцы будоражат, как и сдержать их – придумать не могу…
– Что же еще такое приключилось?
Теперь на лице Софьи ясно отразились любопытство и тревога. Шакловитый взглянул на нее, откашлялся и выразительно заговорил:
– Докладал я тебе, мать родимая, что по стрелецким караулам под вечер разъезжал тут боярин Лев Кириллович Нарышкин и хотел бить и мучить всячески моих стрельцов…
– Оставь! – крикнула на него царевна. – Нечего мне сказки говорить, правду докладывай! Будто я не знаю, что то не Нарышкин был, а твой же содруг, подьячий Шошин.
Шакловитый не смутился и дерзко смотрел на правительницу.
– В самом деле, Федя, – примирительно сказал князь Голицын, – об этом мы все знаем. Нет ли у тебя чего новенького?
– И новое есть, князь Василий Васильевич! – переводя на него свой взор, ответил Шакловитый. – Были тут мои молодцы в Кукуй-слободе и видели там молодого царя Петра Алексеевича… Не в обиду будь тебе сказано, матушка-царевна, видели они его там за таким делом, какое московскому царю вовсе не подобает…
– Что же, что такое? Опять в канаве валялся? – быстро спросила Софья.
– Нет, это что! К такому виду никому в Москве, а тем больше в Преображенском не привыкать стать!.. Видели брата твоего, Софья Алексеевна, – уже нагло и дерзко, видимо, сознавая свою силу, заговорил Шакловитый, – со смертью бок о бок. Ишь ты, чародействовал он! С сухими человеческими костями без кожи, крови и мяса разговор вел и на Москву смерть уговаривал идти и погулять там, сколько ей вздумается. Сперва-то ребята думали, что оборотень, а потом порешили, что от Нарышкиных все статься может…
XVII. На все готовый
Он остановился, как бы ожидая, что скажут в ответ на его речи Софья и Голицын. Правительница сидела понурившись, князь Василий Васильевич усмехнулся, насмешливо поглядел на Шакловитого и спросил:
– А ты сам-то, Федя, веришь этому? Веришь ли, что человек может с сухими костями другого человека беседу вести и от этих костей целому городу что-нибудь худое приключиться может?
– Прости меня, князь Василий Васильевич, – неприязненно взглядывая, ответил Шакловитый, – о том, что в царевых войсках происходит, я государыне нашей доклад делаю и ни одного слова о том не лгу, а верю я тому или нет про то я сам знаю…
– Ты меня прости, Федя! – остановил его князь. – Ведь это я все к тому сказал, что человеческий костяк ты и у меня в палатах видел. В той же самой Немецкой слободе он мною куплен, и оба мы с тобой по нему разбирали, где у человека какая кость находится…
– Опять-таки, – перебил его стрелецкий вождь, – про то я тебе ничего не говорю. Я лишь про то рассказываю, что в стрелецких приказах, караулах да слободах говорят. А что об этом говорят, так, ежели хочешь, сам послушай. Вот пойдем, проведу я тебя в любую слободу, ты и услышишь сам. А что царь Петр Алексеевич на Москву смерть насылал, так об этом все стрельцы во весь голос кричат и на Преображенское идти собираются. Как бы беды какой не вышло… Вот сегодняшнею ночью около самых царских палат дважды избы загорались. А кто поджигал?.. Судом спрашивать будете – ничего не скажу, а ежели так побеседовать, по душам поговорить, так и это мне ведомо… А еще вам скажу: по всей дороге от Преображенского до Москвы нарышкинского царя караулят… Должен же я вам рассказать обо всем этом… Если беда случится, с кого спросится? Все с меня же! А я в ответе быть не хочу; как вы мне укажете, так и будет. Только одно мое последнее слово: не сдержать мне стрельцов. Ну, там день-другой как-нибудь уговорю, а дальше мое слово бессильно будет, не послушают. Приказывай, матушка-царевна, как быть? Поставь вместо меня другого; может быть, он лучше со стрельцами управится, а мне невмоготу.
Шакловитый замолчал. Софья, хоть она и ненавидела брата, все-таки не осмеливалась сказать решающее слово и боязливо взглядывала на своего фаворита. Но лицо того по-прежнему было совершенно спокойно и бесстрастно.
– Вот что, Федор, – сказала царевна, – больно ты великое дело нам доложил, как и быть – не знаю. Нужно бояр созвать и с ними порешить, а без них что я?
– То-то, матушка! – восторженно воскликнул Шакловитый. – Да ты на народ свой напраслину взводишь. Все мы – твои рабы и дети, за тебя животы наши положим. Хотим мы, чтобы ты над нами была царицей, а Нарышкиных не желаем. Решись, слово скажи – и все по-твоему будет.
– А Москва? – тихо и робко спросила царевна.
– Что Москва? – выкрикнул Шакловитый. – Москву и в счет ставить нечего: Москва туда пойдет, на чьей стороне одоление будет. А Нарышкины? Что они сделать могут?
– Слышишь, сердечный друг, что говорит Федя? – обратилась к Голицыну Софья. – Не то ли самое и я тебе говорила?.. Нет более сил терпеть мне такую муку… Да и зачем терпеть ее? По отцу Петр – брат мне… Но что же это за родство? Ведь я ему ненавистна так же, как и он мне… Но пусть я и он… что мы? Мы – только смертные люди… Но за нами стоит Русь… Если сдам я царство Петру, что из этого будет? Все он по-своему перевернет и переломает всю землю нашу так, что кусочка на кусочке целого в ней не останется… И ослабеет Москва, всякая смута разведется… А соседи кругом так и сторожат нас… И будет то, что уже раз было: новое лихолетье настанет. Все на нас кинутся и будут наследие нашего брата, отца и деда растаскивать… Вот что будет, если Петр на царстве останется… Того ли ты хочешь? Или не жалко тебе ни земли нашей, ни народа родимого?
Все это Софья проговорила с яростной пылкостью. Голос у нее был грубый, почти мужской, соответствовавший ее высокой, мужественной фигуре. Произнося слова, Софья то и дело повышала тон. Ее грудь от волнения высоко-высоко вздымалась, глаза сверкали, голова слегка тряслась.
Князь Василий Васильевич, к которому она обратила свой вопрос, ничего не ответил ей; он только как-то особенно смотрел на любимую женщину. Видимо, нравилась ему эта пылкость и он любовался тем оживлением, которое делало красивым лицо Софьи.
Восторженными глазами следил за правительницей и Федор Шакловитый. Он, сам по своей природе страстный и впечатлительный человек, тоже был охвачен волнением.
– Матушка-царевна! – пылко воскликнул он. – Великую правду ты сказать изволила! Сам Господь глаголет твоими устами. Дедовщиной только и держится наша Русь. Всякие новшества – гибель для нее, и погибнет она, если твой брат на царстве будет… Чует это твое стрелецкое войско и не хочет, чтобы твой брат от Нарышкиной царем был… Повели только – и спасем мы нашу родину от нового смутного времени… Все будет ладно, слово только скажи! – И он снова устремил на Софью свой пылающий ожиданием взор.
Но царевна молчала: страшно было то слово, которого требовал от нее этот человек.
Однако все-таки нужно было дать ответ… Софья взглянула на Голицына; князь по-прежнему был бесстрастно спокоен.
– Ступай, Федор. Иди, – проговорила правительница, потупляя взор, – а мы тут еще об этом подумаем, да я потом позову тебя.
Шакловитый в пояс поклонился Софье, отвесил почтительный поклон князю и вышел из покоя.
XVIII. Надорванная мощь
После ухода Федора Шакловитого и царевна, и князь Василий несколько времени молчали. Видно было, что их обоих охватывали тревожные, мутившие их дух, лишавшие их покоя мысли.
– Ну, что ты скажешь, оберегатель? – подняла наконец опущенную голову неукротимая царевна. – Вот ушел Федя, а неведомо, что он нам назад принесет.
– А то скажу, Софьюшка, – мягко и даже нежно ответил князь Василий Васильевич, – что боюсь я, как бы беды не было.
– Беду ты провидишь, – воскликнула Софья, – или боишься ты?!
– Пожалуй, что и боюсь, Софьюшка, – по-прежнему ласково проговорил князь, – и как не бояться? Ведь против царя с пьяной сволочью идти мы с тобой задумали.
Царевна презрительно засмеялась.
