Кишкодавка

скачать книгу бесплатно


О, глупцы, не читающие и не чтящие Питирима Сорокина! Не ведающие, что творящие! А ведь подавление полового инстинкта он называл одной из главных причин возникновения революционной ситуации. Никакие там – «верхи не могут, а низы не хотят!»… Отнюдь. Все могут и хотят. Но им не дают. Тут-то и начинается!..

Питирим был не дурак, а наоборот – социолог. Причем, выдающийся. Это вам любой скажет.

Ох, доподавляетесь!

Отзовется вам бааальшой болью ваше равнодушие и нечуткость. Кольнет и заломит резче простатита.

…

Кишкодавка, при полном отсутствии досужих разговоров все же гудела от общего движения. От натужного скрипа перегруженных лент конвейера и ветра, поднимаемого мастером смены, стремительно мчащимся вдоль согбенных спин работников, прилепленных к конвейеру тяжелой жизнью.

Прохладный цех был полон весенним гулом. Звоном холодной воды. Свежей сыростью. Запахами талых мартовских, обтекающих по проталинам снегов, приносимых от холодильников ветром, поднимаемым все тем же стремительно мчащимся мастером смены. Все это – вперемешку с головокружительным обволакивающим духом не успевшего стухнуть филе белорыбицы.

Жать на тушки нужно было сильно и проворно. От неумелости ломило пальцы у новичков. У наторевших рыбообработчиков от чувства ловкости рук, проворности гибких тел и легкого поверхностного дыхания, загонявшего в кровь избыточный кислород, рождалось эйфорическое желание стремительного натиска. Самые лихие в азарте давили не только кишки, но и, с трудом, собственные порывы рвать кишки зубами. Метать их в стороны, тряся головой, как кошка. Это все равно, как скакать под гору по камням: несёт быстрее и быстрее. До перелома ноги.

А ведь метать кишки в сторону нет никакой необходимости. У кишок есть своё место. Их нужно выстреливать в специальный жёлоб и только. Кишки из желоба медленно, точно радужные крахмальные комья, смывает непрерывно бегущей водой в трубы, проводящие и извергающие отходы на нижний конвейер, несущий слизистые ручьи к специальному бункеру-накопителю.

Иогановы зеленые глаза были пристальны, зорки в работе. Они, не рыская, выхватывали отдельных безжизненных рыб в потоке прочих. Глазам вторили руки.

Ее глаза – огромные, фарфоровые, голубые навыкат, как любил граф Толстой, обладавший противоположной лепкой глубоких глазниц, – не мигали, остановившись. Не тревожились и оставались равнодушны. И в миг удачной хватки, и в тот миг, когда вырвавшаяся из брюшек масса брызгала на щеки девушки и окружающих ее рыбообработчиков, оседая мутными капельками, повисавшими студенисто. Глаза были невинно тихи и бестрепетны даже в моменты железного грома, лязгом оглашавшего пространство цеха, от пола до потолка, ажурно изукрашенного монтажными балками и трубами системы вентиляции, инженерными сооружениями и прекрасными лампами медицинского немецкого света, обманывавшего человеческий мозг иллюзией не проходящего дня.

Гром и разрозненные крики прилетали от «пеньков». «Пеньками» называли рыбообработчиков, занятых на «выбивке». Они поднимали в воздух металлические противни с замороженной рыбой, и с грохотом обрушивали их на пни, точнее – чурки деревьев различных пород. Рыба вылетала брикетом и поступала на упаковку.

Едва ли японские рыбообработчики могут похвастать подобной хваткой и навыками в деле выбивки! Во-первых в Японии мало лесов, а следовательно и пеньков, а, во-вторых… Да хватит и «во-первых» для того, чтобы поискать иные технологии брикетирования! Не громыхать и не восклицать. То матом, то просто молодецки.

Если кто-то заорет вдруг сейчас, что, мол, и у японцев то же самое, сторонникам технологического прогресса остается только в пол плюнуть. Если и в самом деле – так же, то… и японцы – черти крашеные. Если хоть один культурный японец содит противнем о пень, а остальные молчат и не пеняют ему, называя отсталым пнем, то и все они ни хрена не стоят в мире будущего и настоящего. И нечего тогда кичиться урбанизацией и техногенностью процессов своей японской жизни.

Иоганн надеялся на японцев и не верил, что они не изжили пережитки ручного механистического бездушного труда. По его понятиям такой труд, минуя обезьяну, превращал человека в ишака.

– Превращают в животных! – Не выдержал как-то сдержанный Валентин, бывший дирижер военного оркестра, превосходящий по импозантности Р. Паулса (хотя, куда уж импозантней? а вот…). Был он обычно сдержан и весь его скрытый темперамент проявлялся лишь тогда, когда он проносился вдоль конвейера от конца его к началу с ведром необработанной горбуши. С такой стремительностью и с такой осанкой (откинув ведро в сторону и заведя остро плечо вперед), с таким отбросом гордой головы, точно тореадор – на расправу с взбесившимся быком. С обломком шпаги, но с благородным сердцем. Возможно, голову приходилось отбрасывать и в противовес увесистому ведру.

– Нет! – Не согласился с ним Иоганн, не давая шансов своим товарищам по цеху, не позволяя им встать вровень с вольными животными. – В рабочий скот!

И кто оспорит? Кто скажет, что человек, неотрывно выполняющий одни и те же движения в течение восьми часов, с перерывом на тридцатиминутный чай не так же скотоподобен, как осел, от темна до темна вращающий жёрнов? В одну сторону. В 21 веке!

Мрачная юдоль слез, рубеж долины Иосафата со страхами её, безумство воительное Гога и Магога – вот что есть путь сей. Или под вид того. Сплошная несуразность.

…

– Сереженька! – Говорит один Серега (прозванный Кулунда) – другому, лежащему под ним на двухъярусной железной кровати с плоской сеткой. – Никому здесь автоматика не нужна. Это дорого!

– Точно! – Поддерживает Иоганн. – Зачем делать роботизированные лини, когда можно сделать роботов из людей? И не только здесь. Со времен первых колхозов.

Кулунда молчит. В общем-то, так оно и есть.

Иоганн не унимается:

– Ни один трактор голодным и оборванным работать не будет, а колхозник работал! При этом еще и с личного подворья «план» государству сдавал: молоко, мясо, шерсть, свиные шкуры. А до колхозов? А? «Но вдруг я стоны услыхал, и взгляд мой на берег упал?..» Каково?

«Бурлаки на Волге», печальная картина российской действительности, как известно, не в воспаленном мозгу заграничного либерала или местного хулителя Великой Российской Империи родилась, а в ясной голове действительного члена Императорской Академии художеств – Ильи Ефимовича Репина. Под его чуткой кистью восстал образ угнетения и истребления человеческого в человеке, мечтавшем под ярмом об одном: «…Когда бы зажило плечо, тянул бы лямку, как медведь…»

Хрен вам медведь будет лямку тянуть день и ночь!.. Ну, может в цирке минут десять – ради аплодисментов. И только. Запряги его по-настоящему – сдохнет.

На Большежопинском заводе за двести лет послебурлацкого периода мало что переменилось. Всё та же процессия проклятых тащится по песку жизни. С утра одна мысль: «Ах, не болело бы плечо!..»

Но рыбообработчик, как известно из Заповеди, не болеет! Он адаптируется. Плечи в расчет не принимаются. В этом есть своя правда жизни. В конце концов, все приехали работать, а не болеть и нечего пенять! Рыбообработчик это понимает. Если даже у него раздуло яйцо от орхита вследствие атаки специфической или неспецифической микрофлоры поддержанной гриппом или банальным ОРВИ, и ему грозит бесплодие, уменьшение яичка, его гнойное расплавление или воспаление придатка (эпидидимит), как у Феди, он не садится на бюллетень. А встает к конвейеру.

У кого-то гипс на пальцах, а у кого-то раздуло яйцо: что ж теперь – не работать? Сами рыбообработчики избегают официальной медицинской помощи, связанной с «энкой» (нерабочей сменой) и материальной поддержкой больного при «энке» в размере 1 доллар 33 центов в день. Рабочему хочется большего. Он неумерен. Он прёт на трудовой подвиг, потому что его распирает жажда наживы. Тем более, хирург, к которому его привезли «с аппендицитом», легко распознав орхит, ставит один укол и отправляет Джо Раздутые Яйца восвояси на завод. А на другой день, когда пресловутому Джо совсем плошает, он покрывается липким потом, и бледность проступает на его изможденном челе, далекий хирург успокаивает медсестру (а через нее – Джо, донимающего заводского медработника своим нытьем). Он говорит в трубку, что «ничего страшного», можно жить дальше и с таким яйцом. Разрешает жить.

К вечеру Джо все же увозит «карета скорой помощи» в виде уазика-таблетки. И он успешно адаптируется к жизни в больнице Большежопинска, получая кашу и уколы антибиотика каждые три часа.

И как судить медицину, когда сам рыбообработчик рвется на работу, с негодованием отметая предложение полежать и поколоться еще недельку? И без того он лечится уже две! Каждый день огребая по 1 доллару 33 цента. Эта мысль будоражит его и выталкивает резко похудевшее тело вон из больницы. Ведь домой нужно приехать с деньгами, а не с яйцами. Яйца – это уже дело второе. Кому они, собственно, нужны на Большой Земле в отсутствие материального достатка?

Эта история получила свое ментальное продолжение и сопровождалась беглым раздором в комнате. Но не в тот миг, когда Кулунда осудил руководство не только Большежопинского завода, но и Среднежопинского, и Маложопинского и всех прочих по земле русской и – всех отсталых за рубежом. К этому конфликту мнений и интересов дело только шло.

А пока Серега – тот, что лежит на нижнем ярусе и выказывает вялое недовольство порядками на заводе и в стране, соглашаясь с Кулундой: «Да, на х. Заебали…» – приступает к лечению. С самого утра. Не с утра – спросонья. Утра, как и вечера на заводе нет, есть смены; они идут чередой вне зависимости от времени суток – восемь часов через восемь.

Серега «пшикает» в нос и в горло. Протирает уши спиртом. Точечно обрабатывает лицо бактерицидной мазью. Глотает таблетки и капсулы. Сморкается и кашляет. Ему вторят с других кроватей.

Все болеют по кругу, заражаясь один от другого. У всех с собой привезено (и куплено уже здесь с оказией) по большому пакету лекарств, висящих на стене или спрятанных в чемодане. Каждый рассчитывает только на себя. Медсестре не до того: ее задача – измерение температуры. Превентивный удар по коварному ковиду. Термометрия призвана защитить от новой чумы. Кашель, сопли и прочие мелочи в расчет не принимаются. Лишь бы соплюны не пыхали жаром.

От пистолета-градусника, который нужно вскидывать к каждому рабочему, у добродушной медсестры ломит акромиальный сустав. Она недовольна глупой обязанностью. Бесконечной ежедневной вереницей тестируемых. Их простонародными лбами, в поклоне подставляемыми под взлетающую, как бы благословляющую, руку.

– Да когда мне! – Сквозь очередь кричит она возмущенно кому-то в коридор. – Тут этой херней с утра до вечера занимаюсь!

И стреляет в очередной лоб. Склоняется к журналу:

– Номер?

– Четыреста двенадцать.

– Петров? Иоганн?.. Ну, иди, Иоганн! Здоров!.. Хэх!.. (Удивляется).

– А твой? – Это уже следующей работнице. – Четыреста тринадцать?.. Ну, ясно. Движетесь по феншую!

Никто никогда не видел медсестру в общежитии. В комнатах на 8-12 человек. Без окон. С железными кроватями, увешанными понизу простынями-перегородками.

За ними месяцами подобно троглодитам пещерно жили и кашляли рыбообработчики. В запростынном сумраке они акклиматизировались и шли на поправку. Ибо иного им не дано. Бюллетень, уже подвергнутый скептическому упоминанию в истории про распухшие яйца, не мог радовать – 1, 33$. И с сорока градусами горящего тела, рабочий предпочитал встать к конвейеру. О, да! Он приехал работать. Заработать. Не зная сколько, и из какого расчета. Но всё же…

…

Неопределенность с заработной платой – одна из многих блуждающих по заводу неопределенностей. Чтобы было чего ждать. До последних дней мечтатели перебирают разные цифры. Даже подписав и получив Договор (лишь через две недели с начала работы – из четырех контрактных!), они теряются в догадках.

Договор – это условность. Все это понимают. И те, кто его пишет. И те, кто его должен читать, но не читает за бессмысленностью читки. Мало ли что пишут в таких Договорах? Там, например, сказано, что работа занимает 7 часов 20 минут в сутки при двух выходных в неделю. Мыслимо это? Что здесь Крым, приплывший вдруг в отеческую гавань? Его жаркие курортные побережья?.. Нет. Здесь напряженный плодотворный труд. Надежда на доход. Не семь часов. Двенадцать. Без выходных. А как?.. Не написано? А зачем? Кому это нужно? Там, например, написано, что зарплата – всего что-то около 30 тысяч: местная минималка – с учетом крайнего положения далеких побережий Охотского моря от Москвы и полагающейся им северной надбавки. Но получат-то все больше! Почти все.