скачать книгу бесплатно
Я задремал. На границе сна и яви, мне явился лик этой девушки из храма на горе, но я смотрел на женщину в кресле рядом со мной. Её волосы сливались с темнотой, и только лицо, на которое падал слабый свет фонаря, было юным и таким же грустным, как лицо той девушки.
Марк, что же за храм был на той горе? Я не сомневался в этом. Как не сомневался и в том, что моя знакомая оттуда, из этого храма.
ДАРЬЯ
Мы с моим попутчиком, посланным мне Господом (где бы я сейчас была с моим настроением), сидели на веранде гостиницы. Плетёные кресла, деревянная обшивка стен отдавали дневное тепло, а в открытые окна лился прохладный от дождя воздух…
Похоже, он задремал. Такая поза бывает только у заснувших людей. Из моих глаз бежали и бежали слёзы, и я не могла никак их остановить.
Как странно было всё это – в начале наших отношений с Гжесем мы оказались в Питере. Была осень. Мы промокли, замёрзли и решили зайти в Русский музей.
Увидев эту картину Коровина, я неожиданно остановилась перед ней – таким уютом и теплом повеяло от неё, что уходить не хотелось. Гжесь всё тянул меня от неё, а потом пообещал, что мы обязательно найдём эту улицу, когда поедем в Виши.
– Да как же мы найдём её, Гжесь, ведь это написано в начале века! – Мы всё равно её найдём! – сказал он уверенно.
Прошло столько лет, и я нашла её, Гжесь. Но не в Виши, и без тебя.
И зачем я заставила себя остановиться в этом месте, сидеть за столиком и чего-то ждать. Ждать твоей реплики, твоего прикосновения. Что же сделала с нами жизнь…. Или мы сами виноваты…. Что мы сделали не так?
Виноваты, что были так счастливы и не замечали ничего вокруг себя – ни людей, ни государств, живущих в пошлости политики, условности кем-то установленных границ и правил поведения в обществе, придуманных в национальных квартирах.
Зачем вы всё это придумали, люди?.. Или тот объём счастья, что довелось нам испытать в общении друг с другом, был послан нам на всю жизнь, а мы выпили его за один год? И этим опустошили свою будущую жизнь….
Наша школьная вечеринка подходила к концу. Обычная вечеринка в квартире с родителями в соседней комнате. Мы танцевали, пели. Доедая печенье и торты, заботливо приготовленные мамой Артура, обсуждали полушёпотом, как мы позвоним в дверь завуча нашей школы, квартира которой была этажом ниже и куда после этой проделки побежим. Все уже поделились своими планами на будущее – это был последний школьный год. Нас огорчил неожиданный приезд к родителям Артура их друзей из Еревана – мы поняли, что вечеринку пора заканчивать. Но зато к нам в компанию добавился молодой человек.
– Ерванд, как зовёт папа или Эрви, как зовёт мама, – представился он.
Он был старше нас, уже учился в консерватории.
Они привезли с собой в подарок репродукции музеев Парижа и нам сразу же разрешили листать эти фолианты. Мы уселись с Эрви на диване и, поскольку любителей импрессионистов кроме нас не оказалось, с удовольствием смотрели репродукции и обсуждали увиденное. Меня поразили его обширные знания. Он прекрасно ориентировался и в изобразительном искусстве, и в музыке, и не только классической.
У нас во многом оказались одинаковые интересы. Как благодатна юность, когда ты впитываешь в себя абсолютно всё новое, которое потом странным образом кристаллизуется в определённые знания, и ты оказываешься несказанно рад, встретив единомышленника. И как могло сложиться это единство интересов у нас, живших в абсолютно разных социальных средах, принадлежавших к разным этническим группам? Или человечество в своей истории едино, несмотря на государственные границы, и это единство понятно в изображении и звуках?….
Через несколько недель Артур передал мне записку от Эрви-Ерванда, как он подписал её. Он приглашал меня в музыкальное училище на концерт, в котором он участвовал. И меня опять поразило наша общность интересов – он играл отрывки из фортепианного концерта Грига, которым я восхищалась в то время. Потом мы гуляли по улицам моего красивого города. Стены домов были выложены из туфа розового, жёлтого, оранжевого цвета, в сочетании с синим небом и зеленью деревьев это давало ощущение красоты и лёгкости, какой-то праздничной фееричности. И удивительная лёгкость в общении с практически незнакомым человеком. Как позже сказал Эрви, наша встреча произошла в пору, когда одиночество юности, нужное для выращивания своей индивидуальности, должно было перейти в новую фазу обмена этими индивидуальностями, которое так необходимо молодым людям. Я долго хохотала над этой фразой, обозвав его философствующим музыкантом.
Эрви решил позвонить домой матери. Разговор был на французском языке. Я отошла, чтобы не мешать.
– Ты не подумай, что мне надо было что-то скрыть от тебя. Моя мама плохо говорит на армянском языке, практически не знает русского. Мы ведь новоприезжие, хотя и живём здесь уже больше десяти лет.
Эрви рассказал мне историю своей семьи. Это история боли армянского народа, которая длится уже больше века. В начале двадцатого столетия, после резни армян, проживавших в Османской империи, сотни тысяч их разбрелись по всему миру. Дед Артура был ювелиром и его успел предупредить друг-турок. Дедушка собрал свои и не свои драгоценности, и в числе первых вместе с молодой женой попал на борт французских кораблей, стоявших в порту Самсуна. Он обосновался в Марселе, открыл своё дело. Там и родился отец Эрви, которого воспитали в традициях армянских предков. Только вот пошёл он не по стопам мастеровых армян, а стал историком, влюблённым в свою профессию, заинтересовавшимся историей народа, живущего так далеко от Франции. Народа гордого и не смирившегося. Женился он на француженке, которую и привёз вместе с сыном в Ереван по программе репатриации армян.
– Вот так у меня два дома – здесь и во Франции, – завершил свой рассказ Эрви.
– Кто же ты всё-таки?
– А я сам не знаю. Всякий разный. Здесь у нас нет родственников, все остались когда-то в Турции. А в Гренобле у меня бабушка, дяди в Марселе. А мама так и не привыкла. Давно бы уехала, только папу очень любит. И меня. Папа работает в хранилище древних рукописей Матенадаране, а мама преподаёт французский язык в школе и ещё посылает фотографии в разные издательства.
А потом мы встретились уже в Москве, где я начала учиться, а он приезжал на консультации в консерваторию. Как же мы были счастливы и самоуверенны тогда! Жизнь представлялась нам Олимпом, на который мы собирались взгромоздиться. И ничто не казалось нам непреодолимым. Но как-то подсознательно не афишировали наши отношения – берегли это единение от вторжения того мира, что нам пока не был знаком. Наверное, судьба баловала нас в это время чистых и честных отношений друг с другом. В Ленинграде, куда мы поехали осенью, у Эрви была встреча с молодыми исполнителями из Польши, Германии, Финляндии. После концерта, мы сидели в ресторане с ребятами из Польши. Они окрестили нас Гжесем и Досей. Гжесем он и остался для меня на всё жизнь. А меня стал звать Долькой. Мне было легко в этой интернациональной компании. И много раз после, я удивлялась особой атмосфере, царившей в кругу людей творческих профессий, людей, работа которых не требовала посредников-переводчиков. Язык красок, нот, язык скульптуры и архитектуры, танца не требует переводчика. Красота природы тоже одинаково восхищает всех людей. Наверное, поэтому нам так нравится путешествовать, бродить по музеям. Проводив друзей на посадку, мы медленно шли по залу аэропорта.
– Полетим в Крым? Там сейчас мой профессор отдыхает. У него свой дом и он приглашал меня.
Мне было грустно и не хотелось окончания праздника.
– Когда?
– А вот прямо сейчас купим билеты и улетим.
Дом оказался пуст – вся семья уехала в Москву, как пояснил нам сосед, и закрыл ворота. Мы, огорчённые и растерянные, уселись на тёплую землю перед калиткой. Солнце пробивалось сквозь листву деревьев, изумительно пахли розы в саду усадьбы, было так покойно и умиротворённо в природе, что огорчение потихоньку покинуло нас, и мы стали думать, как выбраться отсюда.
– Долечка, не расстраивайся, на обратные билеты деньги есть.
– Гжесь, с тобой я ничего не боюсь. Расскажи, как ты стал заниматься музыкой.
– Это мама. Она привезла меня к своим друзьям, когда мне было три года, и Ги сразу определил, что у меня идеальный слух, и я стал заниматься музыкой, вернее, со мной стали заниматься музыкой.
– А Ги это кто?
– Ги Беар. Очень известный у нас певец.
– У вас во Франции?
Подошёл сосед и что-то сказал Гжесю.
– Ура, Доська! Мы спасены! Звонил Георгий Николаевич и велел нас впустить!..
Вечером я гуляла в саду, где было огромное количество розовых кустов самых разных сортов, а Гжесь открыл окна в зале и играл на рояле. Солнце уже скрылось за морем, запах цветов усилился, а музыка звучала тише и тише, словно пианиста покидали силы вместе с уходящим солнцем. Какие-то новые ощущения наполнили меня как предчувствие грядущих перемен. Я знала, что сегодня что-то изменится в моей жизни, знала и не боялась. Наша духовная близость, должна была перейти в близость и физическую. И я понимала, что эта поездка и эта усадьба были давно придуманы Гжесем….
– Долечка, девочка моя, как мне хорошо с тобой!
– Гжесик, Гжеся…
Весь год после поездки был разделён на два времени – когда мы были вместе и когда мы были в разных городах. Наша учёба не давала нам возможность часто встречаться. Но он приезжал на консультации в консерваторию. В один из приездов он познакомил меня со своим преподавателем Георгием Николаевичем, который и стал нашим общим родителем и ангелом-хранителем. Ему, прожившему большую жизнь, очень хотелось помочь нам, молодым и неопытным ребятам, пытающимся построить свою жизнь в этом сложном и противоречивом мире. Я, после нескольких попыток рассказать матери о своем новом друге, оставила эту идею. Мои родители, работавшие в достаточно специфичной и закрытой организации, были далеки, как сказала бы мама, от мира космополитов. И я поняла, что мне надо самой хранить мой мир, мою любовь. И в семье Гжеся не всё было просто. Матери Гжеся, с её вековой ментальностью и культурой француженки было очень тяжело в достаточно архаичном мире другого государства и другой нации. Только огромная любовь к мужу и сыну держала её в Армении. И я понимала, что Гжесю тоже сложно говорить матери о другой женщине в его жизни. Мы старались не обсуждать проблему внутрисемейных отношений с родителями, но нам обоим это давалось нелегко. И как же нужна была помощь взрослых и мудрых людей нам, оказавшимся так непонятыми своими родными. Очень ненавязчиво и тактично мы получали эту помощь от Георгия Николаевича. Ему очень нравился Гжесь, его игра. И он как-то сказал мне, что наши отношения сделали игру Гжеся более многогранной и интересной. Игра не мальчика, но мужа, как он однажды выразился. В один из вечеров он спросил Гжеся:
– А ты крещён?
– Да, – удивлённо ответил он.
– А где крестили?
– Мы с папой были в монастыре в Карабахе. Там потрясающе красивое место. Там и крестили.
– Значит, ты крещён в григорианской вере. А ты про себя что знаешь? – обратился он ко мне.
– Знаю всё. Крестили в три года, в какой-то деревне, когда была в гостях у бабушки. А зачем вам это?
– Я хочу, чтобы вы повенчались.
– Зачем?
– Ребята, я верующий человек. Вы оба пока далеки от этой стороны нашей истории и культуры – просто так сложилось в нашей стране. Я уверен в том, что вы дарованы друг другу судьбой, что вам надо быть вместе. Но я догадываюсь, что что-то не складывается у вас с вашими родными. А мне хочется, чтобы ваш союз был храним Богом, и чтобы вы всегда помнили об этом.
Венчали нас зимой, в прекрасный солнечный день в храме Петра и Павла. Наверное, не всё мы понимали тогда, но нам хотелось, чтобы наши отношения были приняты тем, кто был выше нас, что было пока ещё непонятно нам, но что генетически было присуще всем. Какое-то чувство уверенности и определённости появилось у меня после этого ритуала.
– Доличка, у тебя даже походка изменилась.
– Гжесик, у меня такая тяжесть свалилась с плеч!
Но как коротко было то время! После тяжёлой поездки в Ереван к родителям Гжеся, буквально через месяц, меня остановил в коридоре института молодой человек. Он попросил меня зайти вместе с ним в одну из аудиторий и предъявил удостоверение органов госбезопасности. Он показал корочку и спросил, знакомо ли мне это.
– Нет.
– Неужели ваши родители никогда вам не показывали?
– Даже не рассказывали.
Ну что же, тогда поговорим мы с вами. Вам придётся прекратить отношения с семьёй Стамболцян. Если вы прислушаетесь к моему дружескому совету, всё будет нормально.
– А если нет?
– Вы даже не представляете, под какой удар вы поставите своих родных.
Теперь я знаю, что ждало мою семью, ослушайся я тогда. Но и то, что случилось сразу же после разговора, показало мне всю серьёзность предупреждения. Родители были вынуждены уйти на работу в гражданские организации, а брат, готовившийся к перемене в карьере, оказался почти без работы. Чувство вины перед ними долго мучило меня. А потом, когда проходили годы моей безрадостной жизни, особенно в новогоднюю ночь, меня иногда посещала мысль, а могла ли бы я пожертвовать ими ради своего счастья? И я не находила ответа.
Наступили перемены в стране и вновь родились надежды на встречу с Гжесем, и мы встречались в его короткие приезды сюда. Но уже появились новые обязательства перед другими людьми и у него и у меня.
Прошло больше двадцати лет после этого, наша жизнь так крутила нас, но мы всегда возвращались друг к другу.
Что же случилось на этот раз? Мы столько преодолели, мы так стремились к этой встрече. Почему же ты не приехал встречать меня, Гжесь… Молчат твои телефоны.
ГЖЕСЬ
Дорога была великолепной. В кабине самолёта ты видишь только соседей и облака, и ты живёшь во время полёта вне времени, оно для тебя остановилось, ибо ничего не меняется вокруг. Проносящиеся в окнах поезда или автомобиля пейзажи заставляют иногда попытаться зацепиться взглядом за какую-то понравившуюся деталь, а она пропадает почти мгновенно, и ты ощущаешь вдруг щемящую тоску от этого бега времени, или тебя охватывает восторг от мелькнувшей красоты. И продолжительность этих ощущений зависит от новых пейзажей или мысли, которая изменит твоё настроение.
Я ехал уже третий час, и дорога пока не утомила меня. Я хотел заехать в свой маленький домик в Гран-Парадизо, куда привезу Долли из Милана. Мы там побудем совсем немного. Я знаю, ей там понравится. Там тихо и красиво, а Долли любит спокойную красоту. А потом мы поедем в Валанс и начнём нашу новую жизнь, и всё будет прекрасно и так, как мы мечтали когда-то в юности.
В нашу первую встречу меня поразила и покорила её открытость и непосредственность и ещё такой интерес к искусству и такие большие знания, которые трудно получить в маленьком, удалённом от столиц городке.
Когда много позже я спросил её, откуда она так много знает, она просто ответила, что из-за особенностей проживания в маленьких городах на юге страны, кочуя из гарнизона в гарнизон, её друзьями и учителями стали книги.
– Я мало времени проводила на улице, ибо не во всех городках можно просто погулять, друзей быстро не заведёшь. И мне гораздо интереснее с книгами – они всегда со мной. Я так хотела играть на пианино, но в одном месте была музыкальная школа, в другом не было, инструмент не стали покупать, ибо, что после переездов от него останется. А мне до сих пор снится, как я играю на рояле. Совсем как ты. Если бы ты знал, как я тебе завидую!
– Ты не похожа на человека, который легко сходится с людьми, но почему ты так легко сразу же стала общаться со мной?
– А ты произвёл на меня впечатление большой книги, – шутливо ответила она, – а у книг я не спрашиваю, нравлюсь ли я им, главное, чтобы они мне были интересны!
Все телефоны я отключил, а в этом мобильнике только её номер и я позвоню ей, как только самолёт из Москвы приземлится в Милане. Я чувствовал, что с моих губ не сходит глупая улыбка, я пытался сделать серьёзное лицо, но ощущение парения не покидало меня. Мы будем сегодня вместе, наконец-то мы всё преодолели, мы победили! А вдруг мы совсем другие? Что дали нам прошедшие годы, или отобрали? Я решил остановиться и откинуть крышу кабриолета. Именно в кабриолете я хотел привезти Долли в Валанс. Надев куртку, я положил на сидение рядом телефон, отстегнул ремень, ибо вряд ли встречу полицейских в этих горах. Бесконечные серпантины утомили меня, и я пожалел, что поддался романтичному желанию. В голове ещё мысли и желания, как в молодые годы, а тело уже не слушается и живёт по своим законам.
Надо привыкать к этому телу и слушать сначала его, а потом уж свои мысли. Я остановил машину в небольшой долине и пошёл прогуляться к реке. Речушка совсем небольшая и неширокая, как Арпачай. Мы с отцом были как-то на развалинах древней столицы Армении Ани, и пограничники разрешили нам пройти к реке, разделяющей Армению и Турцию.
– Папа, ты ненавидишь их? – спросил я, показывая на противоположную сторону.
– Не знаю, как описать моё чувство, сын. Моё отечество не перестало существовать. Я родился в другой стране, встретил там твою маму, и она родила мне чудесного сына, которым я горжусь. Всё так относительно в этом мире.
Неожиданно для себя, я сказал:
– А ты знаешь, я люблю русскую девушку.
– Сынок, первая любовь это всегда прекрасно. Но не торопись и не спутай эту любовь с настоящей.
– Это моя единственная любовь, отец!
– Ерванд, ты так решительно это сказал. Но не поступай так же решительно в отношении этой девушки! Жизнь подскажет тебе. Только учти – если бы мы с мамой были одной нации, нам было бы гораздо легче.
– Ну, вы приехали в другую страну, а мы будем жить здесь.
– Не загадывай, сын.
Эти слова отца оказались пророческими.
Ранней весной Доличка сказала мне, что она беременна. Глаза её были испуганными, вся она показалась мне как натянутая струна.
– Прекрасно, Доличка! Я так мечтал всегда о брате, а теперь у меня будет сын!
– Гжесь, это так ужасно, я просто не знаю что делать. Мама давно сказала мне, что до окончания института я даже замуж не могу выйти.
– Мы поедем к моей маме, и всё будет отлично.
Я знал, как мама любит меня и был абсолютно уверен, что она также будет любить и Долли и малыша. Мы в первый раз вместе приехали в мой дом.
– А твоя девушка с хорошим вкусом, – сказала мама, когда мы остались вдвоём.
– Мама, это моя жена и мы ждём маленького.
Теперь я понимаю, что мама давно знала о наших отношениях и давно приготовилась ко всяким разговорам. И фраза, которая была произнесена ею, наверное, была прорепетирована, ибо произнесла она её на русском языке и в направлении приоткрытой двери в другую комнату, где была Даша.
– Наша семья уже достаточно интернациональна, чтобы в ней никогда не появилась русская невестка.
Не знаю, чем закончился бы этот разговор, но Даша услышала эту, приготовленную для неё фразу. Она упала, потеряв сознание. Маленького не удалось спасти. И только стараниями отца удалось устроить в хорошую больницу и выходить Долли. Мне тогда показалось, что мама слишком жестоко обошлась с нами.
Вечером, после возвращения из больницы, я сидел за пианино и перебирал клавиши, ни ища мелодии, но видно невесёлые и тревожные мысли вылились в набор таких же звуков, выстроенных в мелодичный ряд, но не приносящий удовлетворения людям, их слушающих. Мама подошла ко мне и положила руки на плечи:
– Прости меня, Эрви. Я отдалилась от тебя в эти годы. Ты повзрослел, и тебе стало интереснее с отцом, но ты всё равно нуждался в женской ласке, как я нуждаюсь в вашем внимании и любви, которой мне тоже не хватает. И с годами мне не хватает всё больше, ибо мне не удаётся найти себя здесь, в этой стране, в этом городе. Здесь всё чужое для меня, я никак не могу понять, что это за страна, почему моё понимание какой-то ситуации здесь не принимается практически во всём – и на бытовом уровне, и в моей работе. Почему мои фото, которые я посылаю во Францию, там печатаются, а здесь я должна ещё и объяснять, что я имела в виду, когда фотографировала старую женщину с внуком на виноградном поле. Для меня это старая и молодая виноградные лозы, а не рабский труд советских крестьян, как будто бы представленный в контексте к фотографии, как мне сказали в редакции этой республиканской газеты, печатающейся на ужасной бумаге.
И твоя связь с этой девушкой…. Не стоит строить иллюзий. Мне очень жаль. У тебя хорошее будущее, и ты должен уехать продолжать образование в Европу.
– Да, мама, я буду дальше учиться, и я люблю и буду любить Дашу. Прости и меня, что я раньше не сказал тебе о ней. Но ты поступила сегодня жестоко, решив этой фразой покончить с всякими разговорами.
Потом, окунувшись в эту жизнь сполна, я понял, что она на своём опыте пыталась оградить меня от тех сложностей, что ожидали меня впереди. Вскоре я уехал в Москву готовиться к конкурсу и здесь меня тоже ожидал неприятный сюрприз – Долли стала избегать наших встреч. Сначала я не придал большого значения этому. У неё сессия, у меня сложно с часами репетиций. Но ведь у любящих людей своя интуиция. Я не понимал, ревновал, переживал. При встрече боялся что-либо спрашивать, ибо глаза её были такими же испуганными, как ранней весной. Я надеялся на лето и отдых вдвоём. Но в июне мои родители, вылетев из Парижа в Марсель на маленьком самолёте, погибли, когда самолёт рухнул прямо в горящий лес. Долли не звонила. Я был один в этом, сразу ставшем для меня чужим, городе. Приходили сослуживцы отца, соседи, но у меня не проходило оцепенение и, только когда кто-то просто влил в меня коньяк, я заплакал. И целую неделю я плакал и пил коньяк, ибо только после опьянения я мог заснуть и этим спас себя от сумасшествия. И ещё Георгий Николаевич, прилетевший ко мне в Ереван, когда я упал в ванной и сломал руку. Вот тут я протрезвел и понял, что у меня нет будущего вообще – нет родных и любимых, нет профессии. Он отвёз меня в Москву и мне сложили мои косточки. Мы составили программу для восстановления. Я не стал выдающимся пианистом, но для жизни и существования в мире музыки этого было достаточно.
