скачать книгу бесплатно
Аминь.
Витязь византизма
«Ты рождена от звезд или пришла из ада
О, Красота, ответь…»
Ш. Бодлер
Фридрих Ницше всю жизнь чувствовал себя «пристегнутым» к немцам.
Его графские предки были родом из Польши; в дороге, когда он куда-нибудь ехал, его часто принимали за славянина. Он обожал Шопена, был готов отдать за него всю музыку.
Во время Крымской войны 1856 г. гимназист Ницше с жадностью ловил сообщения о положении на фронте: его симпатии на стороне русских, он удручен взятием Севастополя. Он никогда не узнает, что в этой баталии участвует его alter ego, едва ли не самый близкий ему по духу (как впоследствии и Ф. Достоевский), военврач Константин Леонтьев.
Позже, надев мундир санитара в период очередной милитаристской вспышки, Ницше будет плакать над ранеными на поле боя. Леонтьев в дни Крымской кампании, когда ему в рот брызнет кровь из бока оперируемого солдата, только сплюнет и будет орудовать скальпелем. Он же, сидя на балконе в «милой чистой красивой Керчи», примется распивать кофе на виду у неприятельской эскадры, маячущей в проливе.
Студентом забияка Ницше подерется на дуэли с одним из буршей, да так, что едва не окривеет, чуть не ослепнет, если бы удар клинка попал не в переносицу, а в глаз; Леонтьев, став русским консулом на Балканах, огреет хлыстом французского посланника за оскорбительный отзыв о «немытой России».
У них были одинаковые привязанности: Александр Борджиа, Наполеон вызывали у обоих больше сочувствия, чем все члены нынешних представительных собраний и все кабинетные труженики. Оба не переносили Жорж Санд – «дойную корову с хорошим слогом».
Их неудержимо влекла к себе Греция. Правда, здесь их вкусы несколько расходились: Ницше любил Аполлона, который кенотировал в Дионисе, а Леонтьев предпочитал ему византийского Пантократора.
«Что тебе шепчет на ухо старый колокол?» ? спрашивал Ницше на страницах «Заратустры».
«Звон в соборе… этакий прекрасный, величавый…, ? отвечал Леонтьев, ? «душа полна и грусть ее отрадна, потому что она слышит близость Бога красоты».
Оба были философами жизни: орден Анны 2-й степени, полученный на дипломатическом посту, нравился Леонтьеву пуще говорильни в литературном салоне (хотя его первые опыты в художественной прозе, романы и повести, замечены Тургеневым и Толстым), а Ницше с неменьшим философским удовлетворением наблюдал, как старая торговка на рынке выбирает для него крупную гроздь янтарного винограда.
«Размашистые рыцарские вкусы польского шляхтича, ? писал Леонтьев, ? ближе подходят к казачьей ширине великоросса».
В «царстве общих мест» (Ж.-П. Сартр) стало привычным сопоставление аналогичных идей в творчестве немецкого и русского писателей. Об этом говорили (сообщая, как выразился бы Стерн, столь невероятную, хотя и бесспорную истину), начиная с В. Соловьева: «В своем презрении к чистой этике и в своем культе самоутверждающейся силы и красоты Леонтьев предвосхитил послушника и оптинского монаха»
, и кончая журналом «Вопросы истории»: философия Леонтьева «отдает… доморощенным ницшеанством, заявившем о себе до появления учения самого Ницше»
.
Несомненно, вопрос о независимом друг от друга формировании миросозерцаний Ницше и Леонтьева
определяется понятием алиби. В работах Леонтьева ни разу не встречается имя создателя «Генеалогии морили», как, например, фамилии Шопенгауэра или Э.фон Гартмана (которого Ницше и Леонтьев терпеть не могли). То же самое можно сказать и о книгах Ницше, где совсем не упоминается автор «Востока, России и славянства».
Оба шли нехоженными тропами, зная, что их литературная деятельность преждевременна. Отсюда «лазурное одиночество» Ницше. «Мне надоело быть гласом вопиющего в пустыне», ? срывалось у Леонтьева
.
Не ясно, однако, почему Леонтьев все же ничего не ведал о «душе самой мудрой, которую потихоньку приглашало к себе безумие»: В. Соловьев и Л. Толстой (с ними Леонтьев поддерживал просторные контакты на уровне личных встреч и публицистической полемики) печатно поносили декадентские каденции Ницше. В «Оправдании добра» (вышедшем при жизни Леонтьева) В. Соловьев дал «радостной науке» Ницше негативно поверхностную характеристику, что, кстати, не осталось незамеченным для Н. Бердяева.
В. Соловьев как-то сознался, что находит Константина Леонтьева «умнее Данилевского, оригинальнее Герцена и лично религиознее Достоевского»
. Употребив гегелевский фразеологизм, он сделал вывод: «Леонтьев представляет необходимый момент в истории русского самопознания.
В 1922 г. журнал «Печать и революция» (№2) обмолвился о духовном родстве Герцена и Леонтьева. В наши дни в Герцене обнаруживают нечто имманентное С.Кьеркегору
.
Идеалом Кьеркегора был «рыцарь веры Авраам», праотец, к которому люди приближаются «со священным ужасом». Библейский патриарх занес нож над своим чадом, чтобы принести его в жертву, когда этого захотел Бог.
Леонтьев с восторгом говорил, как один из современных ему старообрядцев зарезал сына, ссылаясь на веление Господне. (Позднее эту историю пересказал ученик Леонтьева В.В. Розанов).
Ницше импонировали «философские крохи» Кьеркегора.
Но Кьеркегор старался верить в Бога.
А Ницше?
Обычно хватаются за принадлежащий ему надоедливый трюизм «Бог умер».
Как будто есть на земле хоть один христианин, который с этим не согласен. Бог, действительно, умер. Но и воскрес! В третий день по Писанию.
Выражением «Бог умер» Ницше констатировал лишь первый акт Голгофской драмы.
«Существование Бога, бессмертие, авторитет Библии, боговдохновленность и прочее – все это навсегда останется проблемами. Я сделал попытку все отрицать; о, ниспровергать легко, но создать!…»
«Сила привычки, стремление к возвышенному, разрыв со всеми существующим, распадение всех форм общества, боязнь не сбито ли человечество с дороги и призраком уже два тысячелетия, ощущение в себе смелости и отваги: все ведет продолжительную, нескончаемую, неуверенную борьбу, пока, наконец, болезненные опыты, печальные истории снова возвратят наше сердце к старой детской вере», ? размышлял Ницше в 18-летнем возрасте.
Поставив вопрос о смысле бытия, он считает, что жизнь имеет оправдание только как эстетический феномен. Это резюме вытекает из попытки преодолеть нигилизм, подмеченный им и Леонтьевым не только в европейской, но и в мировой истории.
Поклонник Диониса видит истоки западного нигилизма в христианстве, которое разделив мир на «истинный» и «ложный», тем самым внесло диссонанс в целостное мироощущение индивида, и в том, что прежние духовные ценности (вера в Провидение, например) перестали работать, доставлять радость усталому европейцу
.
«Все болит у древа жизни людской», ? вздыхал Леонтьев. Он сомневался в силе человеческого разума, подверженного роковым и неисправимым самообольщениям. «Нельзя отвергать бытие Божие рациональным путем; нельзя научными приемами доказать, что Бога нет».
Ницше, рассматривающий разум в качестве эпифеномена, случайного явления на глупой планете, где двуногие создания в уголку вселенной выдумали познание, смеялся над «учеными наседками», воображающими, что они смогут проникнуть в тайну жизни, в этот электронно-кварковый бульон. Верующий для него все же выше, чем потный трудолюбивый образованный атеист. «Любить человека ради Бога – это было самое высшее из достигнутого на земле». Но «выше любви к людям любовь к Отдаленному и Будущему…»
.
По замечанию Н. Бердяева, Ницше воевал не против Христа, а против исторически слабого в христианстве. Автор «Антихриста», ощущая в образе галилейского пророка «захватывающую прелесть… возвышенного, больного и детского», был преисполнен благоговения к «кроткой и чарующей безмятежности», с которой плотник из Назарета пошел на крест. Подобно человеку, который с диогеновым фонарем в руках мечется по страницам «Заратустры» и стонет от того, что он – богоубийца, философ всю жизнь мучился оттого, что ум его, по словам поэта, искал божества, а сердце не находило.
И тут не могло помочь никакое «нравственное хрюканье», никакая зеленая лужайка, где пасутся демократы, коровы, женщины. «Эта всеобщую истинно проклятую жизнь пара, конституции, равенства, цилиндра и пиджака» не мог вместо Бога принять и Леонтьев. «Материальное благоденствие с нестерпимой душевной скукой, с которой пророчил Гартман», выводила русского дворянина из себя. Его возмущало в современниках уродливое сочетание умственной гордости перед Богом и нравственного смирения перед серым рабочим. «Все изящное, глубокое, выдающееся чем-нибудь и наивное, и утонченное, и первобытное, и капризно-развитое, и блестящее, и дикое одинаково отходит, отступает под напором этих серых людей».
Пафос дистанции как неизменное условие культуры был в равной мере дорог Ницше и Леонтьеву. Христианство не отвергает иерархического расстояния между людьми различных духовных дарований
. «И на небе нет и не будет равенства ни в наградах, ни в наказаниях, ? и на земле всеобщая равноправная свобода… есть не что иное, как уготовление пути Антихристу», ? думал Леонтьев. И был прав, поскольку, согласно Писанию, звезда от звезды разнствует в славе, поскольку Церковь по сей день опирается на трактат св. Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии».
В душу Леонтьева заползал религиозный страх не только перед уравниловкой смерти, но и перед усреднением человека. «Коммунизм,… должен привести постепенно… к стеснениям личной свободы, к новым формам личного рабства или закрепощения». Он пропагандировал страх как начало Премудрости Божией, как Первейший стимул к творчеству, построению мощной культуры духа, как, наконец, актуальное мироощущение, помогающее скудельному сосуду быть личностью не в эфемерной гуще социальных битв, а в контексте вечности
.
Не перевелись еще критики, которые подчеркивали и подчерки-вают, что у Леонтьева «нет Христа
, что «в системе взглядов Леонтьева проповедь красоты противоречила аскетическому христианству», что он («Божусь чердаками!» ? Б. Пастернак) «вульгарный материалист»
.
Его, как и Ницше, упрекают в «аморализме», не могут простить «безнравственный и веселый» аскетизм. При этом, как водится, напрочь забывают, что Бог парит над моралью, что Господь не морален, а абсолютно блажен
. Он «по ту сторону добра и зла», считал Ницше
и искал в этом определении прорыв из тупика нигилизма.
«Одна добрая нравственность, одна чистая этика не есть еще христианство… основа христианства прежде всего в правильной вере, в правильном отношении к догмату». Эти слова Леонтьева почти аутентичны знаменитому афоризму преп. Серафима Саровского: «Лишь только ради Христа делаемое добро приносит плоды Духа Святаго, все же не ради Христа делаемое, хоть и доброе, мзды в жизни будущего века нам на представляет, да и в земной жизни благодати Божией не дает».
Получил ли Леонтьев в свое время православное воспитание?
Как он сам вспоминает: и да, и нет.
Его мучило собственное безверие…
В 1871 н. накануне поездки на Афон Леонтьев тяжело заболел и дал обет перед иконой Божией Матери, что, «если выздоровеет, станет «под широко веющий стяг Православия». С этого момента начинается и не оканчивается до его последнего дыхания метанойя Леонтьева. «Я молился и уверовал. Уверовал слабо, недостойно, но искренне»
.
Сколько подкупающей радости и честности в этом исповедании! Кто из христиан не восклицал: ? Верую, Господи, помоги моему неверию? (Правда, Д. Джойс в «Улиссе» по поводу этого евангельского возгласа люциферически усмехнулся: непонятно, чему Господь должен помочь вере или неверию?).
Как можно укорять в неверии во Христа того, кто писал, что им движет «вера в… Назарянина, Который учил, что на земле все неверно и все неважно, все недолговечно, а действительность и долговечность настанут после гибели земли и всего живущего на ней»… «Пошли, Господи, нам, русским, такую метафизику, такую психологию, этику, которые будут приводить просто-напросто к Никейскому символу веры, к старчеству, постам и молебнам».
«Безблагодатный и безбожный»
эстеизм Леонтьева, по мнению П. Флоренского, увлекал красоту далее всего от религии. Но разве не Леонтьев кричал, что во времена безбожия эстет обязан быть верующим?!
Если допустить, что «эстеизм был… религией Леонтьева»
если в отношении ко Всемогущему у него превалировал эстетический, а не нравственный аксеологический аспект, можно ли это с религиозной точки зрения вменять ему в трансцендентальный грех? Ведь подлинная красота неотделима от Истины. Дьявол тоже может быть красив. Такой неодномерный человек, как Леонтьев, может им даже залюбоваться
. Но только на миг! Коли возникнут рецидивы, он будет наступать им на горло. «Подлинная вера не может быть не внутренней борьбой»
?
Царство Божие нудится и употребляющие усилие восхищают Его с помощью Свыше, поскольку сам человек, собственными силами, почти не в состоянии обрести веру, в той же степени, в какой он может добыть себе свое персональное бытие
. «У Шопенгауэра была воля, было желание не верить в Личного и Триединого Бога, а моя воля верит в Него», ? упорствовал Леонтьев. – «Логика веры такова: «мой разум недостаточен,… я… не выпущу его из железных пределов веры. И больше ничего».
Как не слышал этого Н.Бердяев? Как полагал, что мы должны разделить богоборческие страдания Ницше, поскольку они насквозь религиозны, и отказывал в религиозности человеку, который (напомним слова В.Соловьева) был «лично религиознее Достоевского»? Леонтьев, хмурился Н.Бердяев, не любил Бога и «кощунственно» (?!) отрицал Его благодать. Где? Когда?
Уж не тогда ли, когда воспевал «византизм, т.е. Церковь и царя?».
Уйма чернил пролита по поводу «мнимой» церковности Леонтьева. Никто однако из его оппонентов не сообразил, что разносимый в пух и прах «мистик на хищной покладке» лучше многих в России – вслед за В. Соловьевым – понимал, что Церковь в ее историко-эмпирическом шествии лишь тогда будет в силе, когда ее руководство сосредоточится вне государственности, каким был экс-дипломат на Балканах. И тем не менее: Соловьев для него «тем хорош, что… дает цель: подчинение папству», ибо «церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать… личные чувства», на которых «держится Православие в России».
Против парализующего ощущения всеобщего разрушения и неоконченности Истории Ницше выдвинул известную еще в древности идею Вечного возвращения
. Может, это номинально ближе к христианству, ко Второму Пришествию, чем концепция исторического фатализма, циклически замкнутых культур-организмов Леонтьева.
Но теория исторической «эволюции» Леонтьева не имеет того отношения к религии, а, следовательно, и к культуре, какое она имеет, в первую очередь, к государству, цивилизации. Государство в своем развитии проходит три стадии – период первоначальной простоты, период цветущей сложности, период вторичной «смесительной простоты» (бумажные обои вместо шитого золотом камзола): детство, зрелость, старость. Срок его существования: 1000-1300 лет.
Предвидение Леонтьева свершилось, хотя он до этого и не дожил, не где-нибудь, а в России; 1917 год кровью и железом подписался под его пророчеством: простояв почти тысячу лет рухнула династия русских царей.
В. Соловьев поколебал веру Леонтьева в национально-государственное величие родины, склонив его в последние годы жизни к сугубо религиозному пониманию нутра русского духа, к предчувствию близости царства Антихриста.
«Призвание России» стало для Леонтьева «чисто религиозным.. и только!»
.
Подтверждение того, что теория «трех стадий» автоматически не распространяется Леонтьевым на религию, служит следующее обстоятельство: видя, как на его глазах чахнет любимый им византизм – синтез Церкви и Самодержавия, призывая «подморозить Россию», отчаянно борясь за спасение корабля монархии, он сошел с него одним из последних, на закате своей жизни, приняв монашество.
«Вера, ? писал он, – должна взять вверх, и отчизна должна взять вверх, и отчизна должна быть принесена в жертву уже потому одному, что всякое государство земное есть явление преходящее, а душа моя и душа ближнего вечны, и Церковь тоже вечна».
«И горний ангелов полет»
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Лет десять назад, перед рассветом, лежу в постели и думаю, как выглядит Ангел-Хранитель, какое у него лицо? Ворочался, ворочался, ничего не увидел и не заметил, как незримый мой крылатый наставник тихо отлетел в синеющую за окном зимнюю рань.
Утешал себя, припомнив, что пернатые небожители показывали свой лучезарный лик далеко не каждому, лишь праотцу Аврааму у дуба Мамврийского, пророку Илии у можжевелового куста, провидцу Даниилу во рву львином…Утром пошел в город. Мороз, солнце, полно прохожих; все куда-то спешат, не только не обращают внимания друг на друга, но даже не замечают, что у них на глазах, под ногами, на затоптанном снегу нечто блестит, горит, будто золото! Осторожно приблизился…
? Батюшки!.. Лежит ангел с крыльями, очами в небо! Махонький такой, на картонке… Я его «хвать»! И за пазуху! Озяб, согреть бы! Смотрю по сторонам, может, обронил кто? Нет, никому нет до него никакого дела! Скорее домой!
Принёс, вынул, гляжу не нагляжусь, не верю… прилетел.. Прилетел!.. Вот какое у тебя лицо, Ангел ты мой любезный, заступник окаянной души моей и тела… Да за встречу с тобой и впрямь, по слову одного учителя, можно бы просидеть в аду тысячу лет (Мейстер Экхардт)! А он отогрелся, приосанился, порхнул на книжную полку и уже много лет будит меня на молитву, не улетает, бдит…
Рядом с ним, в томике сочинений Пушкина, нахохлился другой обитатель неба, мрачный гений, демон обиды… Частенько навещал классика русской литературы, особенно в те дни, когда поклоннику Аполлона были внове всевпечатлениябытия, ивзорыдев, и шумдубравы, ипесньночногосоловья. Когда возвышенные чувства, свобода, слава и любовь, и вдохновенные искусства столь бурно волновали кровь потомка арапа Петра Великого, печальны были свидания Александра Сергеевича с духом злобы поднебесной. Неистощимойклеветою, тотПровиденьеискушал, онзвалпрекрасноемечтою, авдохновеньепрезирал. Вливая в душу собеседника хладный яд, исчадие тьмы не верило ни в любовь, ни в свободу; на жизнь насмешливо глядело и ничего во всей природе благословить не хотело…
Испытав наваждение нечистой силы, поэт претворил это событие в превосходный стих, подтвердив тем самым древнее учение о падении Денницы («Равенство с Богом присвоил себе ангел, но пал и сделался дьяволом» – бл. Августин), о постоянно подстерегающем нас искушении со стороны сатаны; о том, что каждого из людей опекает два ангела: добрый и злой.
В старинном сборнике «Отечник», где сияют изречения святых иноков и повести из их жития, поведано: к одному брату подкрался супостат в образе ангела света и возгласил: «Я Архангел Гавриил, послан к тебе». Старец спокойно ответил: «Не к кому ли другому ты послан? Я недостоин того, чтобы Бог направлял ко мне Своих служителей». Дьявол тотчас исчез.
«Отцы пустынники и девы непорочны, чтобы сердцем вознестись во области заочны», неустанно назидают: если и поистине предстанет пред тобою Ангел, не прими его легковерно, но смирись, утверждая: я, живя во грехах, не достоин зреть ангелов.
Господь наш Иисус Христос, Ангел Великого Совета Пресвятой Троицы, в день испытания всех человеков, в неминуемый час Страшного Суда, явится не на покладистом осляти, а на буйном коне, в окровавленной ризе, с мечом обоюдоостром, беспощадный к Своим врагам. И будут с Ним, – вещает последняя книга Библии, Апокалипсис, – ангелы в чистых белоснежных одеждах, чьи стройные чресла препоясаны золотыми поясами, а руки полны чашами ярости Божией.
«Каждый Ангел ужасен» (Р.М. Рильке, «Дуинские элегии», элегия первая), ибо красота Ангела повергает в страх и трепет наше убожество пред ним, побуждая к молитве: «Ангел Божий, Хранителю мой Святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди в истинном пути, и к любви горней уязви душу мою, да Тобою направляем, получу от Христа Бога велию милость! (Канон Ангелу Хранителю).
Аминь.
Грехопадение моралиста
«Но если бы даже Ангел с неба
стал вам благовествовать не то,
