скачать книгу бесплатно
– Чаго? – протяжно спрашивает небритый, с седой щетиной абориген, приподнимая ухо у потрепанной шапки-ушанки.
– Я говорю, это Степаньково? – кричит ему на ухо подошедший Паратов.
– Оно, оно самое, сынки! – отвечает, кивая головою и шевеля белыми заиндевевшими бровями, старик. – Вы кого ищете-то?
– Трактор должен прийти за нами! Ждать здесь! Был?
– А, Микита, Микита! Он ждал. Но отъехал. Скоро будет. А вы куда собрались?
– Нам к Онегину! – вступает в разговор Дубравин. – Слышали о таком?
– Как не слыхать, – осторожно отвечает дед. – Вы что, комиссия какая? Так туды вам не проехать! Болота там. Топи. Сплошные топи.
– Так потому и трактор ждем, – говорит Дубравин. – У вас тут можно машины оставить? Под охраною, чтоб вы приглядели! Мы заплатим.
– Та оставляйте! Тут никого неделями не бывает. За деревней дорога совсем кончается. Тупик, – дед запахивает замусоленный солдатский бушлат и принимается открывать подпертые снегом ворота. – Заезжайте. Пара машин зайдет! Ну, а эти две оставьте на улице. Никто не тронет. Нет тут никого. Не бывает. Наша деревня крайняя перед лесом. А Онегин там живет. За лесом. Километров десять. – Он машет рукой куда-то вдаль, где темнеет за околицей хвойный частокол.
Через полчасика в лесу раздается треск и грохот тракторного двигателя. Еще минут через пять оттуда вылезает потрепанный «Беларусь» с прицепленными сзади огромными, сбитыми, можно сказать, из бревен санями.
Чумазый, в лыжной шапочке и фуфайке тракторист лихо разворачивается с санями на узком пространстве у дома. И выскакивает из кабины трактора, чтобы «поручкаться» с важными московскими гостями.
– Здравствуйте! Здравствуйте! – приговаривает он, протягивая жесткую, каменную от мозолей, огромную, как лопата, ладонь. Лицо у него доброе, но с огромным вислым красным носом.
И вообще у Дубравина остается впечатление, что у него все, выступающее за контуры собственно тела, громадное: руки, ноги, нос, уши…
– Александр! – представляется во время процедуры знакомства Дубравин.
– Василий Иваныч! – отвечает чумазый, шмыгая носом, и коротким движением левой руки подтирает под носом рукавом фуфайки.
– Ну что, Василий Иваныч! – вступает в свои начальственные права сам Протасов. – Довезешь нас?
– В целости и сохранности! – отвечает тот. И разъясняет диспозицию: – В санях у меня два тюка соломы. Счас я их разложу. А сверху накрою брезентом. А вы наденете тулупы. Расположитесь по-царски.
И действительно, минут через пять сани обретают комфортабельный по здешним меркам вид.
Сам тезка Чапая на несколько минут заскакивает в ворота дедова дома. И выходит оттуда, явно приняв на грудь и что-то нежно и бережно прикрывая полой фуфайки.
«Наверняка самогонкой заправился!» – спокойно думает Дубравин, укладываясь на брезент в громадном тулупе, предоставленном ему трактористом.
Снова трещит мотор. Из трубы «Беларуса» вылетает в мрачное зимнее небо сизая струя дыма. Рывок. И сани шуршат гигантскими полозьями-бревнами по рыхлому снегу.
Тронулись в незнаемое.
На морозе отчетливо пахнет свежеструганым деревом, сеном, соляркой от чадящего двигателя.
И плывет, плывет мимо них дремучий ярославский лес: ели, сосны, березняки.
В тулупе тепло. И Дубравин даже начинает подремывать, размышляя о неустроенности своей жизни. Слюбился он с Галиной. А что дальше? Она молчит. Он молчит. Дома снаружи вроде бы все по-старому. Однако с Татьяной что-то не так. Такое ощущение, что все эти события, перевороты сильно напугали ее, нарушили внутреннее равновесие, и она утратила какую-то волю к жизни. Сидит с утра до вечера у телевизора. Таращится в экран. Смотрит мыльные оперы, сериалы и никуда не двигается. Иногда, правда, заговорит о том, что хотела бы пойти на работу. Он подхватывает: давай помогу устроиться! Но проходит день-другой, и она уже о своем желании не вспоминает. Только кутается в оренбургский пуховый платок и возится на кухне, гремит посудою.
И злится, когда он напоминает ей о разговоре.
А чего бы не пойти – дети в саду, он с утра до ночи в делах. На людях ей было бы веселее. Нет. Видно, появился в ней и живет, грызет ее изнутри страх перед новой жизнью. Боится она ее. И отстает от темпа. Остается на обочине. Не вписывается в перемены!
Невеселые размышления обрываются в то мгновение, когда сани налетают на торчащую из зимника корягу. И пассажиров резко подбрасывает вверх, а потом шлепает на сено.
– Из-за острова на стрежень, на простор седой волны, выплывают расписные Стеньки Разина челны! – негромко, задушевно затягивает с детства знакомый мотив Андрей Паратов.
– На переднем Стенька Разин! – гудит, подхватывает мелодию Юрка Бесконвойный, – Обнявшись сидит с княжной… Свадьбу новую справляет, сам веселый и хмельной!
Андрей распахивает полы своей медвежьей шубы и, хитро подмигивая, кивает в сторону Протасова, сидящего на передке саней, в обнимку со своей гражданской женой.
Трактор идет по зимнику бойко, иногда погружаясь в снег по ступицы колес. В такие моменты, когда в колее появляется вода, становится понятно, что едут они по замерзшему болоту. Но тракториста, наверняка принявшего в деревне на грудь, да еще и прихватившего в дорогу, это явно не беспокоит. Он частенько отклоняется от колеи, смело газует, лихо вписывается в лесные повороты. И, наконец, влетает.
«Беларусь», рычащий на оборотах, сначала неожиданно проседает в полузамерзшую трясину передним маленьким колесом. А потом и большим задним. Тракторист дает обороты. Но машина не выскакивает на поверхность, как он задумал, а, наоборот, зарывается глубже.
Народ горохом ссыпается с розвальней в снег. Юрка Бесконвойный бежит к трактору посмотреть, что да как. Там у них с трактористом начинается бурное выяснение отношений, после которого тот еще несколько раз рвет машину – вперед-назад. Но чем больше он дергает, тем глубже колеса проседают в трясину.
Тут уж весь народ не выдерживает и вступает в их диалог, крича:
– Глуши мотор!
– Утопишь машину!
– Хватит дергать, дурень!
После таких «душевных» увещеваний длиннорукий и длинноногий тракторист покидает кабину «Беларуса». Вылезает на свет божий. Начинает ходить по снегу кругами и, крякая, приговаривать:
– Ах ты, господи! Нешто застрял?! Ах ты, мать…
При этом лицо у него этакое фатальное. Ни раскаяния, ни сожаления. Это для столичных пижонов утопление трактора в болоте – событие чрезвычайной важности. Для него это просто жизнь. Какая есть.
Однако народу надо решать, что делать. Зима как-никак. Холодновато становится. Да и вечереть скоро начнет.
– Надо идтить за другим трактором! Гусеничным! Чтоб он меня вытянул! – наконец произносит приговор Василий Иванович.
– А нам что делать? – резко наезжает на него Протасов, с полуоборота заводясь от такой бестолковщины.
– Можете назад по колее. Или вперед до фермы. Здесь недалеко – километра три осталось. По зимнику!
Начали совещаться. Перспектива заплутать в лесу никого особо не вдохновляет. Но и возвращаться несолоно хлебавши тоже не хочется. Поехали, как говорится, по шерсть, а вернулись стрижеными.
Так стоят они минут десять. Пока Протасов, как старый путешественник, не говорит:
– И где наша не пропадала?! Айда к фермеру! Рискнем!
И вот по снегу, будто отступающие французы в 1812-м, они трогаются вперед. Навстречу светлому будущему в лице бывшего странника-богомольца, а ныне передового сельскохозяйственного труженика товарища Онегина. Идут дружненько, сплоченной группой, ступая в след и стараясь не сходить с зимника, чтобы ненароком не провалиться в трясину.
Кругом ярославские разбойничьи леса. Тишина. Только слышно изредка постукивание дятла да хруст снега под ногами. Морозец начинает поджимать так, что одетый Андреем Паратовым экзотический охотничий комбинезон, привезенный из Таиланда, лопается сразу во многих местах. Прорезиненный камуфляж не выдерживает эксплуатации на морозе. И через полчаса Андрей идет уже в каких-то экзотических ядовито-зеленых лохмотьях.
Из-за туч пробивается на несколько минут солнце. И вспыхивает на заиндевевших ветках, играет бликами на льду застывшей тракторной колеи.
Ать-два! Ать-два! Анабасис бравого солдата Швейка проходил по теплым краям Чешской республики. А тут российская глубинка. Леса и дорога, петляющая в обход топей и болот. И неизвестно, что ждет тебя за следующим поворотом. Вдруг выйдет навстречу лось? Но в руках у Паратова «вертикалка». А посему улетай с дороги птица, зверь с дороги уходи. Освобождай трассу молодому российскому предпринимательству, что только-только нарождается. Из ничего, из пыли и праха, из винтиков и шпунтиков поднимается в России новая, молодая живая поросль.
Вдруг из-за поворота выезжает кто-то. Иль откуда ни возьмись появился… на коне. Они останавливаются. И разглядывают экзотический экипаж – лошадь, запряженную в сани. А в санях мужик.
Все как-то напрягаются. Сбиваются в кучку. Молча ждут, когда подъедет. Разглядывают.
– Да это ж наш Онегин! – наконец различает в деревянных розвальнях знакомое бородатое лицо Дубравин. – Ты откуда?
– А я вижу, вас, милостивцы, чтой-то долгонько нетути. Вот и запряг Гнедка. Дай, думаю, поеду навстречу. Видно, что-то приключилось.
– Приключилось! – отвечает Дубравин. – Трактор в болоте застрял. Василий Иваныч пошел за подмогой. Ну а мы прямиком к тебе, милостивцу, – передразнивает он Онегина.
Народ разглядывает мужика. Делится соображениями. Конь у него гнедой, статный жеребец. Сани новенькие. Шуба знатная, мехом внутрь, крытая сукном. Лицо у фермера круглое, сытое. Борода чесаная.
«Эк, был худющий, когда странствовал по свету, а теперь налился. Разъелся. Одно слово – хозяин. Хозяин земли русской растет, – отчего-то радостно думает о фермере Дубравин. – Справный мужик. Такой потянет!» И тепло Дубравину на душе, что вот и он приложил руку к такому делу. Онегин бодро выскакивает из саней. И, обметая полами длинной шубы придорожный снег, подходит.
– Гости дорогие, пожалуйте! – широко расставив руки, по-русски обнимает он всех. Ласковый такой, говорливый. И с ходу как-то обихаживает их. Протасова и его Ирину усаживает в саночки. Укрывает шубою. Хлопочет, приговаривает:
– А я все ждал, ждал. Уж, думаю, и сроки прошли. А вас все нет, нет.
Лошадь ёкает, тянет сани по заснеженной дороге. Они трогаются, скользят по рыхлому снегу.
– А трактор мы достанем. Это у нас бывает! Дело житейское.
«Да, здесь другая, отличная от столичной, жизнь! – завидует Онегину Дубравин. – Для нас переход – событие, можно сказать, большое приключение. А для него так, пустячок. Подумаешь, “Беларусь” завяз в трясине».
А впереди уже маячат большие бревенчатые ворота, за которыми на поляне разнообразно и вольготно раскинулось хозяйство новоиспеченного фермера: несколько приземленных деревянных сооружений. Жилой, свежесрубленный, бревенчатый дом с сеновалом и двором. Амбар, мехдвор. Дубравин приглядывается к этому подворью. И чувствует, что нечто подобное он уже где-то видел. Вспоминает. Музей деревянного зодчества под Архангельском. Вся жизнь под одной большой крышей. И двор, и хлев, и сеновал. Все в одном архитектурном ансамбле. Все скрыто от людских глаз, а главное, от снегов.
«Да, как только у человека появляется возможность жить свободно, как он считает нужным, – думает Александр, – так он начинает жить тем единственно возможным способом, каким жили на этой земле наши предки, отцы и деды».
Деревянные ворота распахивает широкоплечий, бровастый, востроглазый охранник. И они весело, «всем гамузом» вкатывают во широкий двор. Можно сказать, инспекция начинается.
В доме Онегин тоже вернул старину. Посреди главной комнаты стоит огромная теплая русская печь. Под потолком набиты, навешены деревянные полати. Вдоль стен стоят длинные, голые, ничем не покрытые деревянные лавки. В общем, никакой обстановки в нашем привычном понимании этого слова.
Есть, правда, в отдельной комнате и железная кровать, накрытая каким-то цветастым лоскутным одеялом. В углах везде висят иконы с суровыми ликами. Но каждому вошедшему сюда сразу понятно: это обитель холостяка. Одинокого, бессемейного человека.
Расселись наши семеро по лавкам. Чего-то ждут. А Онегин вместо того, чтобы накормить, напоить людей, заводит длинный, неспешный разговор о хозяйстве:
– Выращиваю бычков. Мясо отдаю перекупщику. А надо бы иметь свое место на рынке…
Протасов невозмутимо спрашивает фермера, видно, чтобы не молчать:
– Дорогу тебе надо сделать. Тогда легче будет сбывать товар!
– И-и, милостивцы мои, какую дорогу? Сделаешь дорогу – сразу из района налетят начальники. Мяса дай, сметаны дай, сена привези. Как вороны налетят. И начнут все растаскивать. А попробуй не дать – кранты! Затаскают. Не отобьешься от них, хищников!
– Так уж и не отобьешься! – бурчит Протасов. – Ты вон какой хитрый. А чего ж бабу-то не завел? Она бы тебе помогала!
– Правда ваша. Да, надо бы! Но бабы нынче балованные, – со вздохом отвечает бывший странник, оглаживая подол длинной русской рубахи.
– Не каждая сюда поедет. Вы бы пособили, отцы… поискали бы, – высказывает он свое пожелание.
Дубравин прыскает в кулак, представляя какую-нибудь столичную щучку здесь, на краю света, в лаптях и с вилами в руках.
Наконец тот же самый небритый охранник, Митяй, приносит откуда-то неприлично закопченный чугунок с похлебкой. Все оживляются. Радуются горячей пище. Но когда Дубравин пробует на вкус отшельнический шулюм, то понимает: готовить его здесь не умеют. Только зря продукты переводят. Но делать нечего. Все хлебают, что подали.
Онегин, однако, есть с ними не садится. И водки у него, «старообрядца чёртова», нету. «С нами, нехристями, ему жрать, наверное, несподручно! – неприязненно думает Александр, с трудом глотая невкусное варево. – А мы-то ехали, думали, небось Онегин угостит жареным свиным мясцом. То-то бороденку свою теребит. В доме ни телевизора, ни радио, ни уюта».
Онегин, мысль которого скачет с предмета на предмет, так, к слову, хвастается своим, как ему кажется, верным слугой:
– Сурьезный мужик он, Митяй-то. Мои тут мужички-работнички как-то напились и забунтовали. Стали выступать. Ты, мол, кулак, мироед. Мы с тобой сейчас по-свойски поговорим. Так он, Митяй, меня оборонил. Как схватил одного за микитки. Да как шваркнул его о землю. Тут-то они его и зауважали. Сурьезный он, Митяй, мужик. Крепкий!
«Только вот кухарка из него никакая», – думает Дубравин.
Гости уважительно глядят на молчаливого охранника, а фермер уже приглашает идти смотреть хозяйство.
Но народу совсем не хочется вылезать на мороз из теплой избы. А посему собираются за Онегиным только двое. Протасов и Дубравин.
На улице холодно. Зимнее солнышко уже закатилось за лесом. Тени растягиваются, тянутся к приземистым постройкам, к окружающим лесной хутор деревьям.
Дубравин бредет следом за фермером и Протасовым в крытый скотный двор, где мирно стоят, пережевывая жухлое сено, крепкие, коричневато-красные бычки. В ноздри ему бьет ядрёный навозный дух. Сразу вспоминаются свое село, детство. Как пас телят, кормил скотину, таская на пузе корзины с силосом, убирая навоз. Эх, где вы, годы безвозвратные?! Он даже слегка взгрустнул. Но, когда вышли из духоты на чистый воздух, вздохнул с облегчением.
Потом прошлись по мехдвору. Заглянули в кладовые…
– Богатое хозяйство, – чешет затылок Протасов. – Но мы с тобою потом поговорим. Надо мне с народом пообщаться.
Вернулись в избу, где оставшиеся развлекаются, как могут. Играют в дурака.
Тут же, за обеденным столом, Владимир и излагает то, зачем, собственно говоря, и потянул он своих соратников в глубь ярославских лесов.
– Я написал Владику Хромцову письмо, – нервничая и сбиваясь, начал он. – Сообщил, что я выставляю свою кандидатуру на выборах в главные редактора. Почему я хочу стать главным? Потому, что мы корячимся, работаем, строим издательский дом, развиваем региональную сеть. Бьемся насмерть за бумагу, цену за печать. Боремся за выживание газеты. Открываем новые проекты, а в редакции в это время все по старинке. Ничего не происходит…
– Тишь, гладь и божья благодать, – замечает Володя Слонов.
И все, дружно соглашаясь, кивают головами.
– Никто особо не зарабатывается, – продолжает свою «филиппику» Протасов. – Проедают тот капитал, который был наработан предыдущими поколениями журналистов. Если не сумеем перестроить газету, то никакие наши потуги на то, чтобы быть изданием номер один на постсоветском пространстве, ни к чему не приведут. А Хромцов то ли устал, то ли сдулся. Сидит тихо. Никаких идей не генерирует. Ничего-то ему вроде как и не надо. Разве это позиция главного редактора? Об этом я ему и написал! Газету надо перевести из большого формата в меньший. Потому, что в наши времена большинство людей читают не дома, лежа на диване, а где придется. В автобусе, в метро, на работе…
Дубравин внимательно слушает Протасова и вспоминает:
«Действительно, Хромцов даже на семинаре регионалов, куда он приезжал недавно, активности не проявил. Заперся у себя в номере. И сидел там, бухал. За все время только раз спустился в бар…»
– Я уважаю Хромцова как человека, – продолжает Владимир. – Но дальше так продолжаться не может…
– Володь! Мы все давно понимаем, – замечает Андрей Паратов, – но есть одна проблема. Она в том, что народ нас боится. Поговаривают, придут к власти коммерсанты…
– Да, хватит одно и то же долдонить! Я думаю, они уже привыкли! – Протасов вспылил и переходит на крик.
