скачать книгу бесплатно
Гражданская ответственность
Дмитрий Ланев
В сборнике представлены шесть рассказов, объединенных общей темой – ответственностью человека за себя, других, за настоящее и будущее. В рассказах дается современная расшифровка старинного понятия "русский путь", на который человека толкает романтика, а задерживает чаще всего безысходность. Представлены рассказы "Апокалипсис", "РЭП", "Петровские озера", трилогия "Старцев"
Дмитрий Ланев
Гражданская ответственность
АПОКАЛИПСИС
История случилась из ряда вон выходящая, но на самом деле никто не поразился такому концу. Ну да, загорелся перелесок, огонь перекинулся на старые торфоразработки. Не было такого раньше, но вот этой зимой приключилось. Не повезло только Захару. Кто он такой был, каков его труд был среди нас, теперь уже не важно. Не повезло же ему идти в тот пожарный день из своей Мельницы в нашу Каменку по дороге, которая как раз проходит по торфу вдоль края леса, по опушке. У нас была свадьба у Козловых, а Захар приходился дальней родней жениху, потому и шел, уже пригубив из бутылочки беленькой.
Картина представилась ему страшная, хотя по-своему в чем-то красивая. Снег белый, стволы черные, а из-под снега вырываются алые костры, и языки их пляшут между потрескивающими уже не от мороза, а наоборот – от жара елок. И небо постепенно заволакивается серым дымом. А небо в тот день было чистым, солнце ясным, справа от Захара и сзади, куда только доставал глаз, все искрилось алмазами, а тут – пожар. По дороге страшно идти: провалишься в горящий торф – и нет тебя.
Я так думаю, что Захару сверхестественное что-то почудилось в том огне, раз он бросился со своим ватником его затаптывать да сбивать. Не в себе он был – это точно. Прибежал на свадьбу, кричит: "Что веселитесь! Конец света!". У нас после того, как на деньги общества построили новую церковь, а старую совсем развалили, чтобы место не занимала и не позорила деревенских своим видком, этот религиозный элемент в жизни стал значительным. Вот Захару и померещилось невесть что, тем более, что шел он, как я уже сказал, по праздничному обычаю немного навеселе.
Свадьба была как свадьба – веселая. Кричали так, что кое-кто из гостей охрип и стал как бы передразнивать старого петуха бабки Насти, который у нее в единственном числе, и потому она его бережет. Греет он ее старость, что ли? У невесты губки уже подраспухли, и в уголке рта помада немного смазалась к подбородку. А Николай – жених, был к тому времени уже порядком захмелевший, поскольку при каждом "горько!" прежде чем пристать надолго к алым губкам невесты опрокидывал в себя рюмку; и уж потом гости могли считать хоть до ста, хоть намного больше, он, казалось, душу выпивал из Аленки – так невесту звали.
Захара уже и не ждали, да и кто ждал бы, когда остальные в сборе, пошутили, что, мол, на "штрафную" напрашивается или подарок тяжелый тащит, да и начали без него и уже сильно раскочегарились, когда он явился, как черт из преисподней. Весь черный, ватник в руке паленым пахнет, шапку где-то потерял. На стол, на чистую скатерть кулаками в саже оперся и закричал, как я уже сказал, про конец света.
– Захар! Ты из чего гонишь? Не из белены ли, что такие страсти поминаешь, спросили его, намекая на самогонный аппарат у него в сарае.
– Садись давай! Да ватник-то брось свой в угол. Не так страшен черт, как его попы малюют!
Слова ему сказали не обидные, но Захар надавил кулаками на столешницу, навис над всеми, как будто драку затеять решил, как было в прошлом году, когда к Сенцовым пришел цинковый гроб, и вся деревня собралась в только что отстроенной церкви, и райкомовский секретарь тоже приперся и пока говорил мял руками свою городскую шляпу. Захар ему тогда так и сказал:"Что ты шляпу мучаешь да глаза прячешь. В церкви стоишь, а билет на груди держишь!" – и полез с кулаками за этим красным билетом.
Невеста со своего места вскочила, подлетела как белое облачко к Захару и под всеобщий хохот стала его целовать в лицо, похожее скорее на головешку. "Ой, – говорила, – дядя Захар! Я так вашего Кольку люблю, что действительно – прямо конец света!"
Захар ее отодвинул, заговорил мрачно и тяжело:
– Это вы по невежеству своему ждете, что Архангел на коне придет и будет длинным мечом на вашей шкуре зарубки делать – сколько трезвых дней против пьяных прожили, грешен кто, не грешен. Когда он придет, никого здесь уже не останется. Сгорим все. Что, если земля под снегом горит – это не конец света!? Что, если на белой дороге яма угольная открылась – это просто так!?
– Да ладно, Захар! Что встал, как цыганская развалюха над улицей. Сходи-ка, умойся, да садись вместе с нами. Мы твой беленовый самогон из тебя своим вытравим, веселей на мир глядеть станешь!
Это ему Алексей Козлов – агроном наш и отец жениха сказал. Да только Захара уже не остановить было. Он даже не посмотрел, кто говорит с ним, но по голосу, конечно, узнал. Голову опустил, и я заметил, что хоть и грязен он был, а седая прядь блестела, как всегда, когда он так наклонялся. Иначе ее не видать.
– Ты, Алексей, здоров будь. Ты сыновей вырастил, теперь внуки твои землю топтать пойдут. Здоровая у тебя спина, как у быка, и дом твой крепкий. Завидую я тебе по-хорошему. Вот за тебя, за детей твоих и внуков, я выпью. Но все-таки ты не прав. Выпью я стоя, а рассиживаться не буду. Каждый по-своему живет, и конец света, я понял, к каждому свой приходит, и череда их конца пока не имеет.
На одном дыхании Захар это сказал, как мощный колокол прогудел и затих, взял рядом чью-то налитую до краев рюмку. И сразу как маленькие колокольчики или даже бубенчики на дедовской упряжи зазвенели гости стеклом и металлом – рюмками, ложками, вилками.
Захар выпил и пошел к дверям. Все подумали, что умыться да вернуться. Впрочем, хозяйку он перед дверью обратно к столу отправил, сказал, что рукомойник, мол, знает где.
Ну, а пошел он не умываться, а опять на торф, где горело сильно и подымливало еще до самой весны. Когда Захара хватились, то вышли на двор и оттуда увидели, что небо дымом заволокло, и самый младший из козловых сказал, что Захар туда пошел, откуда дым несет. Пацанам в доме делать нечего было, вот они во дворе и болтались.
Когда в район позвонили, там ответили, что уже все знают и принимают меры. Но у нас такого раньше никогда не случалось, так что, какие меры должны были быть – никто не знал.
А Захар так и пропал. На снегу еще оставались его следы, они вели в самое пекло, в яму. Так и решили, что для всех это – торф горит, а для Захара – конец света. Могила, значит. Пропасть на той дороге и трезвому было – проще некуда, а пьяному и подавно.
Пришлось потом новую дорогу прокладывать – по другой стороне торфоразработок. По старой теперь тоже ходят, но это уже не дорога – так, тропинка еле заметная. Кто по ней идет, тот Захара вспоминает. И первого своего сына Николай с Аленой в честь него назвали. Пропал он по-глупому, но человеком стоящим был, справедливость любил. Да и что говорить! Все хотят дома помереть, да не у всех выходит.
РЭП. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ЭНТУЗИАЗМ ПОКОЛЕНИЙ
Ноябрь был зол. Он крутил мокрым снегом, расшвыривая его по стенам домов, как пьяница мутным самогоном в стакане. И сам же смотрел в образовавшийся водоворот пустыми глазницами. Наверное, откуда-нибудь сверху, из космоса, город был похож на лунный кратер, на дно которого случайно разбросанные камешки отбрасывают длинные тени. Камешки были людьми.
Припаркованный у подножия красивого, если бы не запекшиеся раны обнажившейся кирпичной кладки, дома красный автомобиль – мокрый и блестящий, распластался на полотне серого – под асфальт – воздуха, как кленовый лист в папке гербария. Но двигатель автомобиля был выключен, поэтому теплый воздух в нем постепенно исчезал, как в бокале шампанского исчезают пузырьки, а крыша и капот постепенно белели, покрываясь ноздреватой снежной щетиной.
Закрывая глаза и пытаясь представить себе свою судьбу, как она с ним обходится, Павел видел ширококрылого орла, несущего его – Павла на безумной для человека высоте. Они летели над горами, огнедышащими вулканами, а снизу целились немногие зрячие доброхоты, направляя стволы своих карабинов в голубое небо. Доброхоты снова опускали стволы вниз, сокрушенно поводили плечами, а полет продолжался, и стальные когти держали Павла, не уставая и лишь изредка сжимаясь, как бы проверяя, здесь ли еще добыча.
Он открывал глаза, и картинка молниеносно менялась. Никаких птиц, с которыми надо бороться, никакой высоты, на которую можно попасть, только борясь. Снежинки падали на еще не остывшее лобовое стекло автомобиля и, подтаивая, соскальзывали по нему, собираясь у нижнего края стекла причудливыми пирамидками со склоненными набок, как колпаки гномов, вершинками. Надо было спускаться на землю, становиться на нее обеими ногами и идти напролом, сквозь мокрый снег, сквозь людей на трамвайных остановках, вообще идти куда-то. Хотя цель была – ближайшая и безусловная. Но путь вел сквозь нее, а куда именно – вопрос судьбы.
Павел открыл дверцу и ступил в серую хлябь под колесами. Пока он стоял, любовно осматривая машину и бренча ключами, пряча их в карман, холод начал проникать сквозь подошвы ботинок, и озноб стал охватывать тело, сея тоску в сердце, как ласки нелюбимой женщины. Впереди был дом, точнее, комната в старой коммунальной квартире, в которой он жил уже два года. Он купил эту комнату, купил двадцать квадратных метров свободы, как он тогда думал. Потом он заметил, что думы не меняются, они исчезают, как воспоминания. Забытье – третья производная от мыслей. Память – вторая. Свобода в двадцати метрах стала привычкой. Хотелось чего-то еще.
Он перешел тротуар, споткнувшись один раз на выбоинах в асфальте, зашел под арку, перешагнул через не зарытую нерадивыми рабочими траншею, повернул направо и с усилием распахнул дверь в подъезд. Стены цвета увядающих листьев приветствовали его мрачными сентенциями о том, что все плохо, и лишь музыка вечна, если она – RAP. Именно так – огромное в малом, целое в части. Вечное в бренном и скоротечном. Кроме того, вечной была любовь, выраженная в огромном и корявом знаке «плюс» между парой мужских имен. Слова были процарапаны по краске, а некоторые написаны мелом. Следуя изгибам лестницы, Павел все время поворачивался к надписям спиной, и тогда, казалось, какой-то незнакомый и далекий мир, в котором сохранились мумии драчливых одноклассников, дышал в затылок.
С некоторых пор Павел жил ощущением приближающейся катастрофы. Он почему-то ждал ее, засыпал с радостью, отбрасывая от себя еще один день, как нетерпеливые любовники сбрасывают одежду. Он всячески торопил события, подгребая под себя, как черепаха песок, слова, встречи, мысли.
Павел остановился перед высокой деревянной дверью и достал ключ, нацелившись им в воронку замочной скважины. За дверью радостно залаяла соседская собачонка – любвеобильная рыжая такса, будто ребенок засмеялся перед еще не раскрытым чемоданом с подарками.
Соседка – кудрявая худая девица двадцати одного года – сидела в кухне на высоком табурете и варила кофе. По тому, как она была одета – в черные джинсы и плотно обтягивающую майку телесного цвета, Павел понял, что из квартиры она сегодня не выходила. Это означало, что у нее нет денег, она скучает и поэтому обратится к нему, к Павлу за участием, как только он выйдет в кухню. Она и так радостно встрепенулась, услышав лязг замка и увидев со своего высокого насеста входящего Павла, но он успел быстро шагнуть в сторону и стать невидимым из кухни. Обычно это его не спасало, но в этот раз судьба была милостива к нему: у соседки закипел и начал переливаться через край турочки, шипя и наполняя все вокруг вкусным ароматом, ее кофе. Запах кофе настиг Павла, когда он уже вошел в свою комнату. Павел отсек его оклеенной рыжей пленкой «под дерево» картонной дверью, и, не снимая куртки, рухнул в кресло перед телевизором. В дверь немедленно стала царапаться собачонка
– Надо бы убрать сапоги, – подумал Павел об оставленной в коридоре обуви. Иначе собачонка, нарыдавшись, могла уволочь их куда-нибудь и спрятать, изрядно при этом потрепав.
Когда Павел въехал в эту комнату, собаки еще не было. Ее нынешняя хозяйка постучалась в его дверь, он крикнул: «Войдите», и она вошла – напудренная, как присыпанная пылью театральная кукла, в коротком платье, со слишком ярко и смело обведенными глазами и ртом. Но симпатичная кудрявая головка ее, похожая на солнышко из детской книжки, сидела на тонкой шее гордо и смело, а свои длинные ноги она переставляла так решительно, что Павел оторвался от чемодана, перед которым стоял, склонившись.
– Настя – представилась она, улыбнувшись. Ее улыбка блеснула, как открывшийся на миг в просвете между деревьями водопад. Сразу стало жарко и захотелось окунуться в прохладные струи.
Тогда Павел произнес свое имя тем сумеречным тоном, какой следовало ожидать от мужчины, занятого своими, до жути мужскими делами. При этом он, безусловно, походил на малыша, пускающего мыльные пузыри. Но он не выдержал роли до конца, тоже улыбнулся и добавил, что вот он только что приехал, дел, конечно, предстоит много, до порядка в комнате пока далеко, но он очень рад, что у него такая приятная соседка. Слова его прозвучали неожиданно тепло, что свидетельствовало об окончании мужских дел, то есть полосы его жизни, когда он убегал от всех – от родных, от друзей, от себя. Через пару минут Настя вышла, снова показав ему блестящие зубки через плечо, а он подошел к окну и, глядя в засыпанный снегом двор, несколько раз сильно, до хруста потянулся. Тогда он еще не знал, что Настя отправилась на кухню варить кофе, напрочь отгоняющий от нее сон, и что эта ее вечерняя привычка будет доводить его до бешенства всего лишь через какой-нибудь год, через триста шестьдесят пять дней.
В тот вечер она сварила кофе для двоих и пригласила Павла на кухню. Но они не успел сделать и по глотку, как в коридоре хлопнула дверь и послышались шаркающие шаги.
– Старик – сказала Настя. – Сейчас будет ужин готовить. И она предложила перейти в ее комнату. Павел согласился. В дверях кухни он столкнулся грудью с человеком, которого Настя назвала стариком. На вид ему было лет шестьдесят. Это был угрюмый высокий старец с резкими чертами лица и холодными, как будто фарфоровыми глазами. Черные зрачки его уставились Павлу прямо в лицо, но старик ничего не сказал и даже не сделал шагу назад. А Павел, увлекаемый за руку Настей, тоже не мог посторониться. Поэтому короткое «Добрый вечер», которое он все же произнес, прозвучало вяло и безадресно, хотя Павел уже видел этого старика – когда приходил смотреть комнату, и знал, что его зовут Валентин Петрович.
–Тут у нас живет еще студентка, – сказали бывшие хозяева, указав на дверь соседней комнаты. Но саму Настю Павел тогда не увидел. Из-за двери звучала музыка. «Колечко, на палец колечко…» – это был вездесущий шлягер.
Таким образом, детальное знакомство Павла с квартирой началось именно с комнаты соседки-студентки. Они сели на кровать, покрытую смятым покрывалом поверх смятого же одеяла, и весело расхохотались, вспомнив старика. Потом Настя вспорхнула к серванту, чтобы добавить в кофе коньяк. Она также принесла две рюмки, так что коньяк они стали пить и из них. Потом, когда на улице уже сгустились сумерки, Настя включила свет, затем подошла к окну, чтобы задернуть шторы, и Павел, оглядывая ее с ног до головы, повел себя совсем уж безрассудно. Он хлопнул рукой по покрывалу и сказал что-то вроде: «Ну, сколько тебя еще ждать!». И она перепорхнула от окна прямо на кровать, забравшись на нее с ногами, как какая-то роскошная бабочка, случайно залетевшая на веранду и в поисках свободы присаживающаяся то тут, то там. Ее гладкие ноги казались слишком большими для остального тела, до них хотелось дотронуться, как до музейного экспоната, что Павел и сделал, получив гладкий шлепок по шее, превратившийся в прочный захват и объятия.
Ей было двадцать лет, ему двадцать пять. Она училась в университете на филфаке, он занимал какое-то среднее положение в крупной торговой компании. Она радовалась жизни, что было чертой характера, а не возраста. Он строил жизнь, что было также чертой характера и проистекало из его представления о жизни. Она хотела быть с кем-то. Ему нужно было, чтобы кто-то был с ним.
Настя льнула к нему, как длинные стебли водорослей льнут к увлекаемой быстрым течением лодке. А ему было приятно чувствовать себя чем-то твердым и прочным, вокруг которого вьется что-то другое – ласковое и нежное. Только в полночь он, накинув на плечи женский халат и прокравшись по черному коридору в ванную, задумался о том, что же все-таки произошло. В его планы вовсе не входило устраивать брешь в границе вокруг его двадцати метров свободы. Он стоял под душем, разглядывая отслаивавшуюся от стен краску, и боролся с оскоминой, которую оставил во рту и в душе дешевый коньяк. Но наслаждение, которое он испытал с Настей, было неподдельным. Поэтому, когда в коридоре раздалось шлепанье босых ног, и из-за двери послышался горячий шепот «Это я, впусти!», Павел незамедлительно шагнул одной ногой на холодный пол и дотянулся до задвижки, впустив в ванную вместе со сквозняком свою новую очаровательную любовницу. Потом ему еще предстояло обратное путешествие по бесконечному коридору с влажной разгоряченной Настей на руках. Он справился с задачей и аккуратно опустил ее на кровать, уже приготовленную ко сну за то короткое время, что он был в душе один. Подушек на кровати было две.
Следующий день был понедельником. Павел проснулся рано, вылез из-под теплого одеяла, укутав и не разбудив при этом Настю, и перешел в свою комнату. Вспыхнувший электрический свет осветил пустое пространство со стоящим посередине чемоданом. Свежие обои на стенах, свежая краска на потолке. Все это пахло так приятно и вместе с тем так непривычно! Хозяева выполнили все свои обещания перед тем, как он принял от них ключи. Мебель должны были привезти только вечером. Новую, красивую и прочную мебель. В выходные он собирался купить телевизор и музыкальный центр. Безусловно, у него будет отличное жилище, он чуть не сказал «убежище», на ближайшие несколько лет. Близкое знакомство с Настей нарушило запланированную независимость. Однако, когда вечером он вернулся с работы, ее еще не было дома и вчерашнее приключение несколько померкло. Только Валентин Петрович возился на кухне перед плитой, готовя свой нехитрый стариковский ужин из сосисок и картофеля. Он косился недобрыми глазами на суету, устроенную Павлом, в комнату которого расторопные грузчики в чистых фирменных спецовках заносили части дивана, шкафа и прочего бытового балласта, собирая их в нечто цельное и удобное. За пару часов его комната приобрела ту необходимую остойчивость, с которой нестрашно путешествовать по житейскому морю. И первой кассетой, которую Павел поставил на полку, была кассета с «Титаником».
– Ты того, осторожнее с ней, – пробурчал Валентин Петрович, когда Павел закрыл за грузчиками дверь и зашел в кухню, чтобы расставить на своем столе посуду.
– Что? – спросил Павел. Он не был расположен обсуждать с кем-либо свои дела, тем более, как он проводит время.
– Дура она, – сообщил старик, и ушел к себе, шаркая по линолеуму и дребезжа чашкой с чаем на блюдце.
Свои долгие одинокие дни Валентин Петрович проводил в комнате, всего несколько раз в неделю выходя из дома, чтобы дойти до магазина. Регулярное повышение цен он встречал со стоическим мужеством и не тратил время, подобно многим другим пенсионерам, на толкотню на оптовых рынках. Его пенсии бывшего сотрудника КГБ хватало даже на водку. Раз в месяц он запирался в своей комнате, доставал аккордеон и пел военные песни, в минуты экстаза притоптывая ногой. Постепенно у них с Павлом установились ровные, но не слишком теплые отношения. Валентину Петровичу доставались номера «Коммерсанта», которые Павел приносил домой. Кроме того, Павел мог спокойно выслушивать воспоминания старика. Обычно это происходило, когда они сидели вдвоем в кухне. Валентин Петрович грел свой чайник, а Павел ждал, когда Настя выйдет из ванной.
Но вот прошел год. Он – Павел – сидит в кресле перед своим отражением в черном экране телевизора. Собака скулит за дверью. Настя варит кофе, и ее возможный приход к нему – вслед за собакой – так нежелателен, как большая срочная работа в пятницу вечером. Удивительно, как может обрываться сердце в пятницу вечером, когда звонит босс и приказывает разгрести какое-нибудь старое дело.
Собака замолкла, потом раздалось быстрое клацанье ее когтей по паркету. Вслед за ними – быстрые женские шаги. Павел усмехнулся, представив, как Настя спешит по коридору к входной двери, теряя на ходу тапочки, останавливаясь, чтобы снова вернуть их на ноги. Вероятно, к ней кто-то пришел. Странное, волшебное свойство его комнаты – пронзительный дверной звонок в ней совсем не слышен.
Последние пару месяцев Настя привечала длинноволосого юнца. Он появлялся в любое время, приходил с пустыми руками, разве только несколько кассет могли высыпаться из его карманов. Глаза у него были голубые и веселые, как мартовские лужи. А голос хриплый, ломающийся, когда он пытался произнести какие-нибудь незамысловатые нежные слова. Из-за этого он был скуп на нежности, и когда он хотел назвать Настю «кошечкой», выходило у него все равно «кошка!». Павел лишь несколько раз встретил его на лестнице, и всякий раз парень взбегал по ступенькам впереди него, и звонил в дверь, нетерпеливо топоча ногами. Павел поднимался медленнее, смотрел в тощую спину, и тихо ненавидел новое увлечение соседки. А один раз он нашел длинный черный волос в ванне, и злобно, но опять же негромко, выругался.
Это была не ревность. Ревности быть не могло, как не может взрослый человек ревновать свои детсадовские игрушки к другим – новым детям. Это была злость человека, неспособного смириться с грязью в доме. Злость на обстоятельства, вычеркнувшие из бытия уборщиков грязи. В своем доме он бы этого не потерпел. В своем доме было бы иное бытие.
Двое прошли по коридору обратно. К женским шагам теперь присоединились полу-мужские полудетские шаги гостя. Судя по топоту, собака вертелась возле них, наверное, подпрыгивала, становясь на задние ноги, выпрашивая ласку. На миг все стихло – как раз возле двери в комнату Павла.
– Смотри, какое наглое животное! – раздался голос Насти.
– Да ладно! Брось тряпку, – проговорил гость.
– Вероятно, он даже показал, где именно эту тряпку взять, так как Настя испуганно зашипела:
– Да ты что! Повесь обратно.
– Поздно, – заявил гость, и шаги снова возникли и затихли.
Гулко ударилась о косяк дверь в комнату Насти. А через минуту сквозь стену донесся скрежет и рев, которые последнее увлечение Насти называло музыкой. Как раз эти безумные повороты и скачки вкуса, похожие на подпрыгивания камня, катящегося вниз по склону горы, и привели к отвращению, которое Павел стал испытывать к Насте после почти года их близости. Ее жизнь могла стать безупречной иллюстрацией к трактату о том, как зарождающийся капитализм растлевает слабые души. Или к тому, как биологическая эволюция трансформируется в эволюцию социальную. Что приходит на смену человеческим индивидуумам? Множества сгустков живой плоти, ощерившиеся не выдернутыми иглами и шприцами?
Через дверь в коридор снова донеслись звуки шагов. На этот раз шарканье Валентина Петровича. Вероятно, он брел из кухни, как обычно, неся перед собой блюдце со стаканом чая в серебряном подстаканнике. На подстаканнике была выгравирована поздравительная надпись от бывших коллег.
Шарканье стихло. К счастью, гость Насти тоже образумился и убавил громкость своей музыки. И в установившейся приятной тишине даже скрип кожи на кресле, когда Павел потянулся за пультом управления телевизором, показался громким. И совсем уж нестерпимым оказался стук в дверь, которая вдруг распахнулась, как рубаха от сильного ветра, и ударилась ручкой о стену.
На пороге стоял Валентин Петрович. Похоже, сегодня был как раз тот день, когда он позволял себе сто грамм. Но по его лицу, на котором губы застыли в злой и наглой ухмылке, а глаза над ними блестели, как два фонаря, пробивающиеся сквозь мокрый снег, было понятно, что «принял» он больше. Павел быстро поднялся и встал перед ним, предчувствуя безнадежно испорченный вечер.
Лицо старика неожиданно преобразилось. Он вытянул губы, как будто хотел по-собачьи завыть, и жалобно произнес.
– Ты посмотри, что они творят
Из его глаз прямо на морщинистые щеки скатились две мутные капли.
Павел посмотрел на то, что протягивал ему Валентин Петрович. Это была старая норковая шапка, от которой почему-то несло псиной. Более того, от шапки несло собачьей мочой, и Павлу не составило труда сопоставить услышанный десять минут назад диалог и это неприятное зрелище, которое предстало перед его глазами сейчас.
– Да, нехорошо, – сказал он, делая шаг вперед, вытесняя старика в коридор.
– Сволочи! – вскрикнул Валентин Петрович, повернув голову в сторону двери настиной комнаты, из-за которой в этот момент послышался ее игривый смех. Затем он пошатнулся и схватился за Павла, которого чуть не вытошнило от запаха, которым сопровождалось тяжелое дыхание старика.
– Вот ведь подлецы! – Валентин Петрович оттолкнулся от Павла, и, быстро направился в свою комнату, стараясь не упасть, пока не доберется до стоящего посередине стола.
Павел тоже вернулся к себе, увидев через плечо, как Валентин Петрович выплескивает в стакан остатки водки и выпивает ее, запрокинув голову. Старик стоял возле стола, широко расставив ноги, вспомнив, вероятно, молодость и собственный кабинет, куда на допросы приводили таких, как этот длинноволосый гость Насти, как сама Настя, как сам Павел.
Вернувшись в комнату, Павел занялся обыденными делами – снял куртку, затем переоделся в джинсы и футболку. Костюм он повесил в шкаф. На все, в том числе на разглядывание коллекции галстуков в шкафу, ушло десять минут, по истечении которых Павел направился на кухню.
Дверь в комнату Валентина Петровича была по-прежнему распахнута настежь, но сам хозяин стоял на пороге и покачивался, своим потухшим видом напоминая тень на стене. Павел уловил в себе желание посторониться, но коридор был узок, пришлось пройти совсем близко от старика, который только повел осоловевшими глазами, и снова закачался, бормоча безадресные угрозы. Находясь в кухне, Павел продолжал их слышать. Не то, чтобы он прислушивался специально, но в такие моменты он начинал остро ощущать в себе нечто волчье, потребность в движении, потребность в смене жилья. И у него, кипящего изнутри, обострялся слух. Все, что он слышал, все, что он видел в их коммуналке, наполняло кровь адреналином, без которого невозможно было двигаться вперед, верх, в стороны! Но, по его расчетам, смена жилья предстояла не ранее, чем через год.
В кухню вбежала Настя. Она стала спешно набирать в чайник воды, наклонившись над раковиной так, что некоторые вырвавшиеся пряди волос почти касались струи. С некоторых пор она перестала коротко стричься, но времени на укладку ей не хватало. Времени, или денег. На ней был халат, запахнутый и подвязанный поясом. Из-под халата торчали босые ноги в домашних шлепанцах. При желании Павел мог бы точно описать, что там вышек тапочек, выше щиколоток, но… Желания не было! Адреналин в крови взывал к другому – работать, работать с утра до ночи. Слово работа почему-то ассоциировалось с хищной акульей мордой новой BMW. Вероятно, автомобиль олицетворял результат.
В дверях, растрепанными седыми волосами напомнив злого клоуна в кукольном спектакле, появился Валентин Петрович. Одной рукой он держался за косяк, а во второй держал за горлышко бутылку из зеленого стекла, заткнутую обернутой в тряпку пробкой.
– Шваль! – закричал он так громко, что Настя вздрогнула, а Павел поморщился, как от звука пилы.
– Вещи испортили – снова, но уже почти плача, заговорил старик. Он дернул ногой, поддал что-то с пола, и на середину кухни вылетела его пострадавшая старая шапка. Валентин Петрович с минуту смотрел на нее, потом часто-часто заморгал и широко открыл рот.
Очередному его крику предшествовало клокотанье и бульканье где-то внутри.
– Сердце рвется – подумал Павел и по дрожанию пальцев, сжимавших чашку, понял, что старика ему немного жаль.
– Шапку испоганили! Свиньи! У меня же нет больше. – Валентин Петрович снова начал, как пожарная сирена, а закончил, как дудка во рту сопливого малыша.
– Ничего больше нет… у ветерана – выл он, постепенно повышая голос.
– Да постираю я вам шапку! Лучше новой будет! – не выдержала Настя. Она закончила набирать воду и отнесла чайник к плите, перешагнув по пути через грязный зловонный ком на полу, который собиралась постирать.
Павел ожидал, что она нагнется и поднимет испорченную вещь, но Настя зажгла огонь, бухнула на плиту чайник, и осталась около него, повернувшись спиной и к Валентину Петровичу, и к Павлу.
В коридоре зацокали по полу коготки, и в кухню вбежала рыжая настина такса. Она деловито понюхала шапку на полу и засеменила к хозяйке, оставляя за собой мокрые следы. Неудачную попытку Валентина Петровича пнуть ее ногой она оставила без внимания.
– Да иди ты со своей стиркой, б…! – старик поперхнулся матерным словом, и заорал еще громче.
– Лучше за собой и своим хреном волосатым приберись!
– Где? Где прибраться? – Настя резво повернулась и вытаращила глаза.
– Да в ванной, всю испоганили. Хоть бы людей постеснялись! – Валентин Петрович ткнул пальцем в сторону Павла.
Павел пожал плечами и скривил губы: он и так ощущал себя единственным носителем разума в этой квартире, но таким явным признанием брезговал.
– Что в ванной? Чем я вас «достала»? Все время пальцем тычете.
– А то, что волосы твоего придурка там везде.
– Какие волосы! Что вы несете!?
– И это, как там у вас, у баб, с крылышками в ведре! Вонь на всю квартиру. Вонь! Вонь!
Настя не нашлась, чем ответить, и снова отвернулась, вся пунцовая.
А Валентин Петрович не унимался. Его, вероятно, «понесло», как когда-то, при внезапных ночных допросах, которые – не нужно умалять этот факт, были мучительны не только для заключенных, но и для самих следователей.
– Да я таких, как ты, на столе расстилал и пользовал в свое удовольствие… – кричал он, и крик разносился по кухне, коридору и терялся, глох в разорванных складках отставших от стен обоев.
Павел с неудовольствием заметил, что глаза старика наливаются кровью. Это было признаком бессонницы на пару недель, длительного ночного отхаркиванья, хватания за рукав и насильного усаживания к столу, к разговору о том далеком прошлом, которое для Павла было первой, а для Валентина Петровича последней страницей истории.
Валентин Петрович замолчал, чтобы перевести дыхание. Он широко раскрывал рот, выставив вперед плохо выбритый подбородок, и смотрел на Настю, на ее немного сутулую спину в пестром халате, как рассвирепевший бульдог. На миг установилась тишина, которую нарушили шаркающие шаги по коридору.
Это был гость Насти – длинный худой парень, возникший за спиной Валентина Петровича бесшумно, как привидение. Он попытался проскользнуть мимо старика, но был остановлен его сухой, но еще крепкой рукой.
