Апофазы

скачать книгу бесплатно

Апофазы
Артемий Ладознь

Апофатика, апофазы. Первая имеет автоморфные границы, риски. На пределе опасности сии, вообще самостоятельные, сливаются. Здесь же обретаются дополнительные подтверждения /а/лете-исчислению, изящные ему приложения в теории простых чисел. Наконец, во всей естественности, по-новому вплетается адамичность как связь оснований афразийских и евразийских. Канвой же мотивирующей, входными-кейсами всему служит, как прежде, любовная линия – микросизигия, разворачивающаяся в макрокосм смыслов всесвязующих.

Апофазы

Артемий Ладознь

© Артемий Ладознь, 2021

ISBN 978-5-0053-7854-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Апофазы

Памяти убиенных детей и учителей казанской гимназии:

невинной отваге посвящается

Ибо не от востока, и не от запада, и не от пустыни возвышение…

Пс. 74:7

***

– Знаешь, есть у меня теория насчет двадцатки: кажется, она сулит не то катастрофу, не то кризис-перелом. Вот помнишь Евромятеж? Решающий момент грянул 20го января; кажется, само небо нам тогда помогало, так славно этих покоптило… А потом глядь—2020, пандемия, аж две двадцатки!..

– Кстати, у нашего общего знакомца имеется похожая гипотеза: будто кризис в международных отношениях, мироустройстве назревает каждые 20—40 лет. Но здесь налицо неточности-натяжки. Наиболее драматичные события Бунта (повтора-усугубления Флешмоба-2004) произошли не 20го, а накануне, 19го января; так и запомнилось: огненно-кровавая хула на Богоявление. Да и зараза родом из 19го. Тогда же ранее и выскочка явился из продолговато-неровного городка стране своей (напугал реинкарнацию кочевников, либероппо-зиц!) на пагубу. Тогда же, там же и любовь моя нашла свой конец в руках подобного шустряка-шруда… Случайно ли – полные даты этого феномена и предшествовавшего, Чернобыльской катастрофы, четко укладываются уже в мою девятичную conjecture…

(Из удаленного диалога давноразделенных, инерцией прощения держащихся)

Освящаемое, удостаиваемое, охуждаемое

Требовалось за тридевять (земель ли, лет или еще каких единиц), чтобы достичь чего-то значительного, – заплатив столькажды примерно, дважды по тринадцать-четырнадцать (умолчим пока о мере). Чего же – достичь? Это предстояло еще выяснить, пройдя путь со всеми его апофазами, разменами. Как и то, чем расплатиться: несомненно, главным.

Среди прочего – основанием, твердым и несколько поверхностным. Пожалуй, основанием самых основ этой самой девятичности, как и ее скорбной изнанки (с базисом не то единожды тринадцать, не то дважды по семь).

Как же, и когда, потерял ее? А как – нашел прежде? Может быть, изначально встреча была ошибкой? Может статься, прельстилась его моложавой миловидностью (которая также едва ли выстоит на столь длительном горизонте поисков и разлук), а прежде – всеми этими, давно въевшимися в сознание и бессознательное масс с подачи популяризаторов от магизма-для-профанов: Вселенная, дескать, внемлет тебе; только того и ждет, как бы удовлетворить твои похоти, а не одни лишь сокровенные стремления. И в каждом-де сидят, как и должно тому быть, обе природы – инь и ян – и это, мол, хорошо, и дефицит одного тянется к избытку другого – обоих – как писывал не то Вайнингер, не то Виттгенштейн (это почему-то никак не коренилось в его сознании, улетучиваясь подобно пару или перекати-поле), а прежде – то ли Платон, то ли прогремевший с именем, толкуемым чуть ли не в смысле «Небесного» (а то – «зияющего»).

И она, должно быть, пропиталась этим и прочими поветриями ветрености: ведь и в его сменщике искала того же – ну, очевидно того же! – с точностью до мелочей, так что сложносоставное событие слишком редко, чтоб быть случайным повтором подобного или случайностью в себе. Ну, а он, повторив эту любовную драму в едва ли меньшей совокупности деталей, пусть также исподволь и совершенно не ища того, чего наперед знать и не мог, – он-то чем движим был?

Знал, или в раздражении отстаивал про себя, лишь одно, причем паче сильных активов и вопреки своекорыстным целям: а эти, мол, «полуизвращенцы духом», не пытались ли разглядеть в каждом (банальненько? уж не взыщите!) нечто более простое и полное – не оба пола, но общую, человеческую природу? Ту самую незамутненную, что есть или должна еще теплиться (где за мужеским эго и женской ревностью может крыться и достоинство, если только речь не о выхолощено-хищнических эксцессах)? А за той – и кроющуюся высшую, божественную, этакую гору и твердыню, твердь и недосягаемо-необозримую даль. И как знать, не соответствует ли общечеловеческое в человеках простому-единому (ousia, substantia) в Боге, лежа в основании полноты как Троичности?

Чуял, что своими рассуждениями рискует скорее отвратить ту, даже ту, что была уже на пределе терпения и надежды. Поздно, пожалуй, осознал, что и наиболее подробными околичными изъяснениями разума, отчетами духа не исчерпывал попутно производимой сложности, но скорее сбивал и сбивался с толку, внушая иллюзию иного рода, двойственную к тому, чего опасался: иллюзию взаимоотторжения. Ведь и сам вдруг, словно током прошит, поймал себя на том, что полукокетливо, полумалодушно пытался выведать, не ложен ли ее выбор в пользу него. Но пусть и имея в виду, что сам боялся оказаться не тем, кто нужен ей (словно помогая решить в смысле не решиться, причем обоим), невольно запутал, создавая видимость, будто не уверен, она ли та, что нужна ему. Этот клуб запутанных опасностей и пустородящих мнимостей ему отчего-то разорвать было страшнее (ну, как же: «неспортивно»! ), нежели просто и прямо ощутить правду сердцем, сообщив то же и так же сердцу ее. Поведав вполне, без экивоков и самоистязательной состязательности, сутяжничества благородных и отягощения бессмысленными разменами…

Дважды по тринадцать. Но ведь и двадевять – меж всеми нюансами-осложнениями, казалось бы, непохожих историй, что воплотили, вместили простую любовь… Создается впечатление, что и он, и она, быв подвержены единому info-фону и etho-тону, пали жертвами чар поттерьянства, шарма тотального оцифрования: легкомысленно допустить убийство в легковесном исповедании отмены, уповая на обратимость размена? Убить, и прежде всего – злословием: душу, страну, любовь, память, – а затем недоумевать, может ли истинное быть столь хрупким, невоскрешаемым, термодинамически невозвратным? Мол, не срослось само – «не твое». Где-то даже пародируя евангельскую тему, к ропоту прилагая хулу.

Охужденная, встать!

13-ичность амицида, или Общая теория брака

Почему угадал он, когда выглянул в окно, чтоб увидеть, что это она – легкая, воздушная, отягощенная разве рукотворно-несбыточным да, пожалуй, еще планами на деторождение? В честном, немыслимом браке. Знал, что своими новонажитыми чарами обязана не ему. Оба знали, что имеющим родиться прекрасным деткам невдомек будет, что не аистом, не капустой принесены, но украдены их родителями, – подобно и прошлому с будущностью, – похищены у самих себя. Она в последний раз (с безмолвной мольбой, как писано бывало в трехгрошовых пьесках) покосится на его дверь, по выходе – на окно в их доселе общей малоэтажке, сбегая вниз из невестиного дома, откуда накануне съехали уж, по направлению к карете такси об руку с тем, длительные и приятно-необязывающие отношения с которым предстоит узаконить. Оборвав мстительное томление, довершив акт амицида. В предвкушении чего в последний раз прошьет и его вольтова дуга, к коей свернулось их чувство, обессмысленное невинной игрой, почти детским поддразниванием… Пошло?

Времени настолько не оставалось, что всякое мгновение растягивалось, подобно представлению о распределении-проецировании наноскопического электрона на бесконечность. Казалось (и здесь алтынная беллетристика вновь не солгала) – она сбегала по лестнице целую вечность. По той самой лестнице, где, по молитве Рафаилу даровать им встречу (ибо хоть проживали в одном строении, никогда не знали графиков-маршрутов друг друга), он улучил-таки миг, когда та в очередной раз куда-то спешила, и всучил ей дешевенькую, новехонькую карту памяти с одной-единственной записью: неуклюжим, завуалированным под метафизическую муть, признанием. Тем, что знала давно и в ответ на что должна была бы бросить все и пренебречь всем (опять же, памятуя заветы литературного лжеобетования)!..

Вот и она теперь, последнее мгновение, чаяла одного: что «вселенная» откликнется на ее жгучее желание «отмены-обнуления-безоковности». Пусть он выйдет и все расстроит! Не может не прочувствовать ее вновь, не сломать этого приятного, беспутного, пусть и удобоосвящаемого. Ведь изыскал же возможности все о ней узнать – пусть и поздно, слишком поздно…

***

Ни он, ни она не выбирали проживание в одном доме, хоть безотчетно тянулись друг ко другу, даже прежде ведения о существовании неосуществимого, почему, съехавшись, в дальнейшем: то, бывало, оказывались в одной точке города, то задерживались перед дверьми другого, не будучи в силах сдвинуться с места. Ничем иным не объяснить всех этих стечений, встреч без сговора и даже вопреки центробежной склонности порвать, взять себя «на слабо». Усилием воли разбить тайну, развеять мечту, навеять себе иное чувство и внушить более контролируемую, «правописную» любовь. К неким возможно более молодым и привлекательным, «сетепожатным» и общественно-престижным. С которыми будет хорошо, даже когда без оных не бывало худо и не будет.

Но одно из наиболее таинственных возвращений, чудес в виде повторяющихся и самореплицируемых паттернов, преследовало их от начала, как ни абсурдно делать замер на малых выборках – интервалах времени. Как нелепо клеймить чем-то меньшим, вроде «страстишки-интрижки», то, что выдержало время и удары судьбы, а угаснуть не смогло. Страсть-увлечение, иллюзия-наваждение, чары-помрачение – протяженностью в четырнадцать без малого лет? Nolo contendere, «без пререканий», как говорят по совету адвоката преступники, готовые охотнее на сделку с правосудием, нежели на то, чтоб платить полную цену или хоть назвать вещи своими именами: любовь, убиение любви, злостно-циничное покушение на хищение мечты… Кстати, рецидив налицо (так что tort переходит в crime почти по ветхому диамату, с его количеством – в новое качество): подобное случалось с ним прежде, и всякий раз – зловеще сходно, с подобными характеристиками что возлюбленных-упускаемых (чего там: отдаваемых на поругание!), что соперников (малоспортивно мнящих себя альфа-удачниками).

Мыслимо ли оправдание любвеубийства (благонамеренного)? Житиечеи вспомнят какой-нибудь печальный пример разжжения нечистой милостью, попаляемой внезапу спасительной рознью – этим клином, колом, в грудь дьявольской пародии на благое желание вбиваемым. Но здесь-то речь о немощи «по естеству» – в отличие от убиения таковой, пусть и в пользу благостно-упрощающего бесстрастия либо брака спокойного, в котором нет-нет да и сквозит расчет-расторг. Впрочем, где не сквозит: в симпатии ли к красивым, ярким, талантливым, более перспективным даже с точки зрения чадородия – пусть вне прямого, грубого имущественного либо родоплеменного (когда этноцентричная гордыня еще омрачает и сравнительно чистые сердца, не объятые легковоспламеняющей, пленительно-пьянящей блиц-страстишкой)?

Так вот, сего странного и мрачного паттерна – коррелята некоей иной тайны, пусть и вполне рукотворно усугубляемой, – ни она, ни он не заказывали. Число 13—в остальном довольно обыденное, из разряда так называемых простых, и даже во многом удобное (скажем, для деления года почти нацело с получением 13и месяцев по 28 дней, откуда и лунный спектр, и добавление всяких там «змееносцев» в зодиак) – буквально преследовало их. Их любовь. Недаром служа отнюдь-не-божьей дюжиной, а в общем и не преизбытка-перебора маркером, а скорее маячком наглоятия, спешного и безуспешного успения, болезненного бичевания чувства-как-судьбы вплоть до провоцирования ответного преступления: мести, самоубийства, погружения в диверсионную депрессию без права на реверсию. Неотменяемость мены.

Судите сами. Он не заказывал позднего переезда семьи в дом, чей номер кратен тринадцати – как апофеоз его предыдущей любовной драмы, когда его попытаются вызвать из столицы и нагрузить рутиной (а как выгорит – интрижкой), дабы встряской вывести из задумчивой меланхолии. (Уж в целебных дубинах да адски благих намерениях недостатку нет почти ни в одном этосе или же религиозной канве!) Причем – из родительского дома его детства и ранней юности, чья разность меж номерами, соответственно, здания и квартиры, кратна тем же тринадцати. (Энтузиасты диофантовости, добавив к обоим – уже схожим с 13ю – номерам по единице, получат не только кратность обоих 13и же, но и – друг дружке, заодно восстановив оба.) В новом доме, что по череде разменов-комбинаторных-разъездов окажется по соседству с прежним (ровно напротив, чем оправдан прирост координат на единицу, учитывая, что с последнего этажа переехал на первый!), ждать его будет она, чье присутствие он долго еще будет отмечать разве что косвенно, периферическим зрением сердца (несмотря на ее выдающиеся данные – «параметры»), по нарастающей, пока не выйдет на пик обнаружения сродни кислороду: по мере ухода, в безмери риска утраты, как sine qua non. (Адрес его новый обобщенно троекратен былому, а их квартиры девятикратны.)

Мало? В этот последний год, к очередной годовщине его рождения, их чувству исполнилось бы 13 лет и 13 месяцев (настаиваем на подобном удобопредставлении), что в переводе на месяцы составило бы 169=13*13, или тринадцать в квадрате! Сверх того: тот, кем она разменяет его (не в силах более пылать неугасимым огнем неосуществляемого чувства), моложе ее 13ю месяцами. Полагаете, будто сим-то и исчерпывается «сквернодюжинное» преследование? нет ничего миопичнее; правда, «здесь на полях маловато места…»

Не судите строго ни его (глупца-гордеца, чистоплюя-прельщенца, напыщенно-малодушного нарцисса, навыкшего в упоении уныло-мнительной самобезальтернативностью в силу даруемого чувства), ни ее (пожалуй, возжелавшей радостей-здесь-и-сейчас). Оба готовы были сгореть в этом огне быстрее, – даже приближая катастрофу опасными маневрами вроде довольствования безрассудным росторгом. Пять лет назад, в тридцатую годовщину Чернобыльской беды (неизреченно-предсказуемым образом подчинившаяся девятичному бедоисчислению как исполнению некоей предначертанной связности), грянула и личная их катастрофа (куда как более рукотворно-усмотрительная, так что небу остается, самое меньшее, опция nolo condendere). Когда предприняла эту, массой времени нагнетенную, попытку – не то к бегству из мест лишения свободы (собственной души, объятой пламенем неутолимым, где царство небесное внутри оборачивается адом как нереализуемое, а свет скорее жжет, нежели греет), не то к провокативно-невинному зазыванию его, призыву вернуться к себе – к ним. Знала: он не простит того, что нечего и прощать, ибо сам виной всему, могущему стать ничем. Как знала и то, что оба не забудут неслучившегося. Даже когда теперь, ровно пять лет спустя, решилась принять ожидаемое, давнооткладываемое предложение от заменщика – гвоздь ли в гроб, кол ли осиновый, все равно разрешение.

Впрочем, укоснимся разменщически хулить то, что может оказаться образом светлого, отрицательски низводя истину-и-любовь-как-таковые…

Тогда, пятилетку назад, их любви не исполнилось и девяти, – что лишь подтверждает (не станем обосновывать инуде высказанного) безвременный, даже насильственный характер угасания-слома, имеющего довершиться ныне, да все как-то подвисающего в лимбе раздумий, парализованной воли. Или воли жить – воли любви, как квинтэссенции бытия, продолжиться, пребыв собою, вполне просто (как предлагается там же, где обосновывается исчисление девясилой-девятикратью)? В свете чего и небожественная дюжина свидетельствует о том же – о рукотворной наглости, противоестественной преждевременности совлечения главного (главного, в отличие от прочих «главных» вроде денег и секса, – покуда таковое имеется, а не исчезает).

Избрала прочие «главные», что лишь обострили голод, но не утолили его? Жаль – росторг нерасторжим, размен неотменяемо односторонен при всей обманчивой легкости изначальной. Увы – они более не являются судьбой друг друга, и времени в запасе скорее со знаком минус, а то – и нечто комплексное (ибо взрыв катастрофический грянул на засветовой, всесхлопывающей скорости). Здесь дальнейшее вмешательство, если и возможно, едва ли уместно. Пусть посему история красиво умрет. Ему ли выйти и все переменить? Ничего более не должен – ни ей, ни себе, ни им – ибо не в силах, мимо смысла. Суженый, он останется в ее душе навсегда, сблизившись в последнем, фотографическом запечатлении (неказисто: в момент выноса мусора или еще как). А она переймет от него прежде ей не свойственное обыкновение держать очи долу.

Пусть сломает она. Сломает карту памяти. Так легче, удобнее, даже приятнее. Под гору да в яму да в ад вообще легко скатываться – как и скорее, чем вниз по лестнице!..

****

Как-то раз явилась ему, ни больше ни меньше, общаятеория брака. Зиждется, дескать, институт сей на трех (чаяли?) китах: любви, доверии, уважении. Нелишне бы и про верность с жертвенностью упомянуть; ну, да сии упаковываются в уже названные начала. Ясно, что когда исчерпывается уважение, пора разбредаться. Что родичам (генотипу фенотип враг), что любимым-друзьям – друг от дружки, что гениям-пророкам – с домочадцами, народом, эпохой сосуществования прощаться. Сыну Божью – с миром сим. «Не бывает пророк без чести, разве что в доме своем и отечестве своем»…и не совершил там многих чудес по неверию их…

Поначалу виделось ему, что, если применительно к расширению корневой темы все представало почти эзотеричным, то в основной части собственно брака пока что попахивало тривиалью. Как бы не так! Тотчас стало вырисовываться, что любовь – скорее достаточное условие, тогда как связка двух остальных, доверия и уважения, – видимо необходимое (этакая двоица-конъюнкция). Так, брак держится на/при наличии любви, притом, что вовсе не обязательно рушится при ее недостатке, истечении, переходе в иное качество (например, от пылкой романтики – к более полной, простой жертвенности без ощущения себя «жертвой» или даже без осознания другого нетто-целью). Наоборот, брак не удержать при деградации хотя бы одного из необходимых входных-пререквизитов, доверия либо уважения, хоть их наличием также ничто не гарантируется. Меж изменением любви и наличием доверия, либо уважения, либо обоих сих пролегает некая серая зона, где « [не] возможно многое», и куда вполне укладывается все толстовское многообразие «семей, несчастных по-своему». В качестве же модуса отрицания сгодится невзаимность, асимметрия, в том числе вызревания чувства во времени.

Он почти сразу отметил, что формализация нехитрая сия вполне описывает как браки формальные, так и «гражданские» союзы. Мало того, под описание подпадают не только фактические, но и потенциальные единства – из тех, что вершатся небесами, пусть и без необходимого подтверждения людской властью, гордынею утучненной! (Предыдущее – нередко наоборот, соотносясь с последним словно оба типа ошибок, альфа- и бета-изъяны. А мета-модальности: брак-как-взаимность/симметрия/одновременность/верность, пиетет-к-персоне-versus-отношениям? Нет ли закольцовки, рекуррентной парадоксальности, самонагнетенной абсурдности?..)

Он вдруг осознал, почему она останется с тем другим, тогда как с ним ничего не «срослось» бы. С оным субститутом у них, может, и не вызрело любви, однако это не повредило связке там, где доверию-уважению (ввиду самоподдерживаемых, контролируемых отношений, как и общности интересов) ничто не угрожало. В случае же с ним не в том даже дело, что любовь вызревала позже, чем у нее; скорее речь о том – и ровно этак изначально припоминал, – что терзался меж несерьезным восприятием этих отношений поначалу (дефицит уважения к той, что представала фрей ветреной, притом даже, что поиск ею велся не от него, но вокруг него) и чрезмерно серьезным – задним числом (когда раннее неуважение переродилось в позднейшее недоверие). А она – уважила ли его путь, нарочитым ли небрежением-демаршем не радея о всем, к любви не привязанном?..

Субституция (другого), субституирование (ее). Обобщением лондоновского наблюдения, склонность, не споря с самкой, добиваться от нее расположения – как и от мира: небесхитростностью, маскируемой под «позитив», обязующими подарками-яко-поступками, ненавязчивым маркетингом-пополам-с-искусством, «искренним» признанием трудностей-не-без-отшива-конкуренции. Пока комплементарность разводит руками: ежели подходит это, я-де сгодиться не могу!..

В последний раз, словно перед исходом – преселением из опостылевшей действительности (или, напротив, мест, где бывало слишком хорошо) прокрутилось в сердце то, что довелось пережить и прожить разве что внутри. Потенциальный брак, союз свыше, все то расточаемое, зарываемое без плода и хоронимое заживо – жертвенность, балансирующая на гране скорее хулы, нежели аскезы или смирения. Пожалуй, его ничем более не удивить, так что и искать решительно нечего: самое время принять что угодно, что свалится или ниспосылаемо будет оттуда же. Возможно, ему и не суждено было закрепить внутренне пережитое каким-либо продолжением вовне: это сломало бы его, не отпустило бы живым или искалечило бы для других отношений, пути-и-поиска вообще, как таковых. Как знать! Не это ли случай, иллюстрирующий еще одну тайну хранения (прообраз схем-принципов сохранения, обреченно-рукотворных): не дается креста сверх сил? Возложение же на себя или других непосильного – не вящая ли прелесть? Отказ же от дара (в т.ч. любви, пусть несовершенной-по-естеству) или креста (коим может оказаться и дар, да хоть той же любви несбывшейся) – не род ли хулы?

Вот и маневрируй, все больше деферентами от последней – да в серую зону несчастья, полусчастья, пестроты недосчастья и сценарной компромиссности, этих адков-о-благих-намерениях. Каковых же? Все больше – проучить-призвать, заставить ревновать-страдать, почувствовать «хоть малую толику твоей ненужности»…Разумеется, почти наверняка – с риском подорваться на минном поле, отползти без конечностей, вернуться с войны уродом. Хрупкое, взросшее на ровном месте, подобно былинке – предоставите ли, подвергните стихии немилостивой, в первую голову – собственной гордыне?

Предоставят. Страдать, ломая карту памяти, – лишь бы и те, мучась, не забывали. Наполнять собой не ту вселенную, опустошая своим уходом – ту. Не уважая, не доверяя, – лишь бы любили, пусть без шансов на воссоединение. Она горит – ergo он в ней жив; он опустошен, обесцелен – ненапрасны ее обессмысливающие прыжки в пропасть.

А утратив пиетет-веру-надежду, любовь-как-таковая – беспамятно ли канет?..

Долгонолье, пакибытие

Шпенглер-Гумилев не солгали: Запад мертвее себя!

В полном соответствии с т.н. /а/лете-/этэ-исчислением, всякой цивилизации потенциально отводится порядка 3^7=2187 лет на раскрытие своей сущности/самобытности («первофеномена» ли) и принесение плода. Не исключено, что цивилизации древнейшие, являвшие более сбалансированную «ориентацию», – вмещавшие то, что характеризует как «западный», так и «восточный» вектора, соответственно относимые к истокам и исконному versus устремляющие к реформам и «прогрессу», нередко ценой мелкой дифференциации и членительной аналитики либо разменом на синкретико-эклектичный синтез, – могли располагать дольшим горизонтом, напр. 2*2187 <4400: Египетско-Шумерская, Индокитайская, отчасти микено-крито-эллинская (если учесть повторяющиеся периоды утраты письменности – цивилизации «в большем»).

Но мыслимы и применимы также промежуточные временные рамки или меры: 243=3^5 или же меньшие – неизменно кратные 9. Так вот, сей нехитрый анализ (обоснование коего приводилось прежде и развивается ниже) неумолимо, мистически точно характеризует западную историю, весь исторический период (запечатленный от Геродота для Эллады, как и Рима) в целом и частностях касаемо рамок-длительностей, этапов-природ.

Для начала остановимся на «Западе» как пересечении историй – не только вышеприведенных для обоих «фокусов», но и для широкого круга вовлеченных да примкнувших. Если основание Рима датируем стандартным 753м годом до РХ, то интерес прежде всего представляет Имперский период, т.е. агрессивной внешней экспансии. Иными словами, меж годами 270м (начало Позднереспубликанского периода) до РХ и 70м берем среднее, а к нему присовокупляем 2187=3^7, получив «горизонт-потолок», соответствующий году 2187—170=2017. Ничего не напоминает? Но ведь это ровно тот же год, когда гегемон (сгусток, или глава Запада) «отмотал» 243! Иными словами, изжили себя и голова, и тулово дракона, ибо Запад перестал быть прежним собой (последний 45й Глава, ровно по разновестной Вангелии, причем #45=0).

Здесь могут последовать возражения. К примеру, если отсчитывать не от 70го, но от 27го (период формально императорский, в отличие от «эффективно» имперского), то средний начальный пункт можно оценить в (270+27) /2 <150м, в коем случае присовокуплением 2187 получаем, что где-то до 2037 у Запада «время еще есть». На что? Положительно, труп все еще разлагается, отравляя и вместе прельщая многих. Кто уподобится – обретет свой плачевный конец тогда же и так же. Ведь, перестав быть империей, Клуб вполне может оставаться пока императорским, имея своих «глубинных» и прочих кукол, что сами себе не хозяева, пусть и прикидываясь кукловодами.

С другой стороны, нет ли у Запада в запасе еще годков от 170—150=20и (как раз 2037—2017) до 170—70=100 либо 270—150=120? Первый случай объяснили, а вот остальные два как раз могут характеризоваться де-экспансией (импансией как двойственной имперскому расширению), когда «восхищать Европу» будут орды извне. Опять же, не напоминает ли чего? Причем можно заметить и альтернативное: от 100 до 120 лет это уже происходит, в изначально более мягкой, зато все ускоряющейся моде.

Но и это лишь «цветочки». Нетрудно показать, что все промежуточные этапы для Рима в точности прогнозируются /а/л/ете-исчислением. Так, царский период 753—510 до РХ как раз отмеряет 243 года – и столько же составляет время Первой республики. Наконец, до конца империи (476 до РХ) от начала пришлось 1229 лет, что весьма близко подходит к 1215=5*3^5. На весь императорский этап выпало 27+476=503, или почти 7*8*9 (кратно 9), тогда как прежде него прошло 753—27=726, или почти 729=3^6 (разброс датировок в несколько лет не менее условен, нежели поправки на условно-/не/нулевой год РХ, из коего и могли исходить).

Неисповедимо исподволь, Шпенглер-Гумилев не ошиблись, хоть сроков сколь-нибудь точных либо осмысленных не называли.

Но позвольте: разве достойно желать гибели (Западу)? Невзирая на самоназвания роковые да самоосуществляемые, – можно ли предать забвению все то лучшее и благородное, что культивировалось трудами как «малых сих» (масс), так и «великих» (личностей)? Иначе и общо: как же народу либо цивилизации не ограничить себя сроками? Первое: жизнеплотностью, скоростью принесения плода (впрочем, и здесь не без инерции: за ночь картошки/этоса не взрастить и не собрать), качеством