скачать книгу бесплатно
Насчет победителя – это еще надо будет посмотреть, а насчет друзей Лева ошибся: живут-то они по-прежнему рядом, но времени нет совсем. Даже в выходные сиди над домашней работой – Лева никогда не думал, что домашка по математике может быть такой сложной.
Бульчин рисует на доске крестики, чем дальше, тем больше напоминающие снежинку. В классе слышен шорох ручек по клетчатым листам – девять мальчишек старательно копируют рисунок.
Вообще-то в классе учится тридцать пять человек (из них три девочки), но дополнительные семинары каждый выбирает сам: к Бульчину записалось тринадцать человек, но четверо сегодня больны противным осенним гриппом.
– Что такое фракталы? – спрашивает Саша Бульчин и сам отвечает: – Проще всего нарисовать какой-нибудь пример. Вот этот крест – если мы на каждой ножке нарисуем еще один крестик, поменьше, а потом на следующих ножках еще поменьше и так продолжим до бесконечности, то что мы получим? Мы получим фигуру, где любой фрагмент подобен целому. Вот эта ножка, а на ней множество крестов… или вот эта, еще в два раза меньше…
Клево, думает Лева. Значит, фрактал – это такая штука, где маленькая часть в точности повторяет целое. Еще одна бесконечность, и она открывается вот так, буквально на ровном месте, – как, скажем, два зеркала, которые отражаются друг в друге.
– Я привел только один пример, – говорит Бульчин, – но можно нарисовать еще вот такую картинку, – и он рисует на доске круг, к которому по бокам на тонких ножках присоединены кружки поменьше, а к ним – еще меньше, – или какую-нибудь другую. Но самое интересное: реальные природные объекты имеют фрактальную структуру. Если вы посмотрите на облака или горы, вы увидите такую же ажурность, как я пытался здесь изобразить.
Значит, каждый раз, когда я гляжу в небо, я вижу там фракталы! думает Лева. Эх, как же я не задумывался, какая у облаков хитрая геометрия?
– Я сказал «ажурность», – продолжает Бульчин, – но точнее было бы сказать «дробная размерность». Что я имею в виду?
И тут, на самом интересном месте, раздается стук в дверь.
– Войдите! – царственно говорит Бульчин.
Интересно, кто это является к середине семинара? думает Лева, но в проеме показывается голова незнакомого мальчика из восьмого класса:
– Лева Столповский здесь? – спрашивает он. – Тебя директор срочно ищет.
Лева запихивает тетрадь в сумку, на ходу бросает Вольфину:
– Сереж, я у тебя перепишу завтра, хорошо? – и вот уже идет по коридору следом за восьмиклассником.
Лева совсем не волнуется – за ним не числится никаких особых безобразий, а с отметками даже лучше, чем у половины класса. Если быть точным – чем у 55% класса! Ну, ничего, к концу года он обязательно войдет в тройку лучших, хотя бы по алгебре.
Мимо с гиканьем проносятся пятеро школьников из выпускного: кажется, они затеяли играть в чехарду. Хочется верить, что правила изменены в согласии с каким-нибудь хитрым математическим законом – было бы странно, если бы без пяти минут студенты играли в обычную чехарду. Можно, например, прописать замкнутую алгебру с пятью членами, составить матрицу взаимодействия и в зависимости от того, кто через кого прыгнул, определять, чей следующий ход.
В Школе любили подобные игры: на прошлой неделе Вольфин научил восьмиклассников играть в Теорию Большого Взрыва или, точнее, в Теорию Пульсирующей Вселенной. Игра состояла из нескольких циклично повторяющихся фаз: протовещество, Большой Взрыв, вселенная расширяется, а потом, разумеется, сжимается. Правила были просты: сначала все сбиваются в кучу как можно плотнее, потом тот, кто в середине, говорит «БАМ!», и все бросаются врассыпную, изображая фазу расширения. Соответственно, фаза сжатия начинается, едва кто-нибудь добегает до стены и кричит «ХЛОП!». Тогда все бегут назад, снова сбиваются в кучу и все начинается сначала.
Шагая по коридору, Лева пытается придумать игру во фракталы, но не успевает – кабинет директора ближе, чем хотелось бы.
Самого Овсянникова в кабинете нет, зато за директорским столом сидит незнакомый мужчина в джинсах, ковбойке и очках. Так изображают в фильмах молодых физиков – немного бесшабашных, но чертовски талантливых. Если бы Лева видел физиков только в кино, он бы сразу поверил этому человеку.
– Ну что же, Столповский, – говорит мужчина, – приятно лично познакомиться. Давай, присаживайся, не стесняйся…
Вряд ли мы будем обсуждать интересные научные вопросы, думает Лева.
На мгновение за очками он видит глаза собеседника – холодные, серые, безжизненные.
5.
В тот раз Гоша с Вадиком вышли из клуба вместе, вспоминая самые прикольные шутки и посмеиваясь, словно двое давних друзей. Как будто два года назад Марина не заманила в ловушку Вадика с дружками – в отместку за то, что они избили Леву, нарушив все правила честной драки. Как будто Гоша не сбил его тогда с ног умелым приемом об-гру прямо на глазах у проходившей мимо Аннабель – Гоша тогда был в нее немного влюблен, и ему еще долго было перед ней стыдно.
Теперь, конечно, Вадика так легко с ног не собьешь – он и тогда был крупнее Гоши, а за два года вымахал еще и вширь. Там, в туалете, оглядев старого противника, он довольно расхохотался и сказал:
– А, я тебя помню, ты из двадцать девятой. Вы нам еще у гаражей накостыляли в седьмом классе. Отлично тогда помахались.
Все эти годы Гоше казалось, что они вовсе не «отлично помахались», а обратили в бегство растерянного и деморализованного противника, но если Вадику так больше нравится, то и пусть.
– Ага, – сказал он, – тебя Вадик зовут, я помню. А меня – Гоша.
Они пожали друг другу руки, как Аранян и Рофор в финале «Четырех мушкетеров».
И вот Гоша сидит у Вадика дома, уже который раз пялится на приклеенные к стене глянцевые картинки. Интересно, откуда они? Вот эта девушка похожа на Марину, а вон та, в короткой юбке и с большой грудью – на Олю Ступину, их старосту. А вот эта, в купальнике, на песчаном пляже – на подружку героя из франкской комедии, той самой, на которую он пошел без Ники.
– Где достал? – спрашивает Гоша.
– Ну, чё-то стибрил, чё-то подарили, – отвечает Вадик, – а чё-то выменял… как еще?
– Где выменял? На «черном рынке»? – спрашивает Гоша.
Сам он никогда не был на «черном рынке» и еще год назад был уверен, что «черный рынок» – это такое место, где собираются сомнительные личности, всякие спекулянты и ещётники. Этопотом Марина объяснила: «черный рынок» – совсем не рынок, скорее сеть знакомств, через которую можно купить то, чего не бывает в магазинах.
– Дурак ты, Гошка! – говорит Вадик. – Кто ж такое на «черный рынок» потащит? Там серьезный товар: шмотки, шузы, техника, музон… А это так… мелочевка! У меня старший брат, Димка, в этих делах крутится, вот и приносит. Скажем, хочет какое-нибудь министерство купить себе мертвых тачек – им из Заграничья присылают каталог, ну, чтобы тачки выбрали. А в каталоге не только машинки, но и телки. И, значит, министерство тачки себе заказало, а каталог – ну, секретарше достался или еще какой-нибудь шестерке. Тут мой братан подваливает, скажем, с франкскими колготками. Туда-сюда, одна цена, другая, ну, он вроде как скидывает, а секретарша ему этот каталог. Ну, а брат его – прямехонько сюда, мне в подарок. А я потом с другими пацанами меняюсь, ну, когда надоедает. Понял теперь?
Гоша кивает и растерянно бредет вслед за Вадиком на кухню. Несколько тараканов в испуге юркают под плинтус.
– Боятся, суки, – довольно говорит Вадик, – чуют хозяина! – и не то хохочет, не то хрюкает.
Сейчас он похож на какого-то некрупного зверя – скорее добродушного, чем опасного.
На кухне картинки поприличней – машин больше, чем людей, и все девушки одетые. Вадик смахивает крошки со стола и ногой подвигает табурет:
– Садись, давай.
Чай у Вадика крепкий, густой, в буквальном смысле слова черный. Кажется, сунь ложку – пропадет.
– А откуда у твоего брата мертвые колготки?
– Откуда-откуда, – хмыкает Вадик. – Вот, скажем, какой-нибудь мертвый приезжает и привозит с собой всякое на продажу – шмотье, жвачку, мафоны, джинсы, кто чё. К нему в гостинице подходит, например, официант или горничная, спрашивают на егонном мертвом языке: «Есть чё?» – ну, он им и продает.
– А они уже – твоему брату?
– Хе! Если бы! У них есть, кому продавать. Димка мелочевку всякую пасет. Ну, скажем, тот же иностранец не сторговался с официантом и ушел недовольный. А на улице подваливает студент какой или я уж не знаю кто. Опять же – «есть чё?» – спрашивает. Их так и называют, «ещётники»
– Я думал, это от слова «ещё», – говорит Гоша.
– Не, это от «есть чё?», я точно знаю, мне брат говорил. – Вадик отхлебывает горячий чай и недовольно морщится. – Ну, короче, Димка к этому ещётнику подходит и у него товар, ну, скажем так, покупает. По хорошей цене.
Гоша представляет себе эту покупку по хорошей цене, и ему становится жалко неведомого ещётника: сначала унижайся, упрашивай мертвого продать чего-нибудь, а потом придет такой Димка и все отберет за копейки.
В журнале «Аллигатор» Гоша видел карикатуры, где скользкие изгибающиеся существа, почти не похожие на людей, изображали ещётников. На одной картинке остались только вещи – мертвые джинсы, остроносые туфли, оранжевые носки, клетчатый пиджак, перчатки и перекинутые через руку галстуки. Вместо головы у ещётника была вешалка, изогнутая вопросительным крюком.
И вот приходит такой Димка, берет за этот крюк и трясет…
– Я когда на мертвые вещи смотрю, знаешь чё думаю? – говорит Вадик. – Мы вот в мае отмечаем Проведение Границ, так? А зачем оно было – не знаем. Кому, типа, понадобилось?
– Ну как, – опешил Гоша, – тебе же в школе наверняка говорили. До этого мертвые командовали живыми, а теперь их разделили, и все могут жить отдельно. У живых своя жизнь, свободная.
А ведь я могу сказать что-то вроде: «Моя мама когда-то считала, что до Проведения Границ было лучше» – или даже: «Моя мама однажды попробовала разрушить Границу», думает Гоша. А лучше всего: «На самом деле я тоже мечтаю, чтобы Границу разрушили».
Вот только Гоша не знает, хочет ли он разрушить Границу. Когда-то хотели его родители, Ника мечтает до сих пор… А он сам?
Гоша не знает, чего хочет, – и поэтому как дурак повторяет привычные школьные слова:
– … и после Проведения Границ живые стали гораздо лучше жить, потому что мертвые больше ими не управляют.
– Это я все сто раз слышал, – машет рукой Вадик. – Но ты глянь: вот мои предки работают на заводе. Уходят ни свет ни заря, приходят – уже темно. Мать по дому шестерит, фатер сразу к бутылке… телик посмотрят – и на боковую. Чего их завод фигачит – они и сами не знают. Собирают какую-то муть на конвейере. Вот ты скажи – хреновая у них жизнь, так?
– Выходит так, – соглашается Гоша. – И у моих предков, кстати, та же история…
– Ты про своих погоди, – перебивает Вадик, – ты мне ответь: если бы мертвые по-прежнему были за главных – чё бы изменилось? Фатер с мамой так же бы вкалывали…
– До Проведения Границ они бы работали больше, – неуверенно говорит Гоша.
– Ты чё говоришь? – возмущается Вадик. – Ты сходи, на конвейере постой. Там больше уже некуда. Точно так же они бы горбатились всю жизнь – зато потом стали бы мертвыми, и все бы у них было тип-топ. Зато тогда в магазинах, говорят, мертвого шмотья было завались. Кому плохо? Разве вот Димке пришлось бы другую работу себе искать, – хохочет он, – но Димка и так бы не пропал, я в моего братана верю! – И он снова ухает.
Гоша замирает. Он много раз слышал, что до Проведения Границ было хуже, его родители когда-то верили, что было лучше, но никто никогда не говорил ему, что было так же.
– Сделал я тебя, да? – Вадик смеется. – Нечем крыть? Вот я и считаю, что лучше лохов бомбить, как Димка, чем на фабрике горбатиться. Согласный?
– Ну-у-у, – тянет Гоша, – я все-таки думаю, как-нибудь по-честному можно.
– Это тебе можно по-честному, – говорит Вадик, – у тебя родители профессора. А нам с Димкой по-честному хрен пробьешься. Ты вот в школе учишься, а я в техникуме. Сечешь разницу?
Если так дальше пойдет, думает Гоша, разницы уже не будет: меня выпрут из школы, и я пойду в тот же самый техникум.
– Ты говоришь: по-честному! – продолжает Вадик. – Вот я тебе сейчас такое расскажу – закачаешься! Помнишь у меня в комнате блондинку без лифчика – ну, под душем стоит? Знаешь, откуда?
Гоша безразлично качает головой.
– Так вот слушай! Когда дипломаты или там орфеи из Заграничья возвращаются, они с собой везут не только мертвые джинсы или там мафоны, еще и журналы с книгами. Конечно, после Границы их шмонают и все такое отбирают – потому что, ну, мертвые журналы еще страшнее мертвых вещей. Считается, что эти журналы потом уничтожают, но на самом деле их свозят на секретный склад. Знаешь, зачем?
– Чтобы мальчишки про это байки травили, – говорит Гоша. – «В секретном-секретном городе есть секретный-секретный склад…» Даже если эти журналы и есть, их наверняка сразу уничтожают.
– Фигушки! – ухает Вадик. – Журналы есть, и они лежат на складе! А те, из Учреждения, кто склад охраняет, их тихонько распродают. Понемногу, конечно, и только проверенным людям. Сто?ят они – закачаешься! Ты представь – не какой-нибудь мертвый каталог, а настоящий мертвый журнал! С голыми телками! Вон где настоящее бабло! А ты говоришь – по-честному!
– Вот бы этот склад ограбить! – смеется Гоша и думает: родителям не пришлось бы больше на заводе работать, и на Университет было бы наплевать.
– Ну ты даешь! – хохочет Вадик. – Ограбить! Его, небось, охраняют, как крепость какую!
– Да ладно, – веселится Гоша, – крепость! В любую крепость можно пролезть! Скажем, подземный ход прорыть… или по стене забраться.
– По пожарной лестнице, да?
– Вот именно! – Гоша смеется. – Жалко, мы не знаем, где этот секретный-секретный город.
– Да никакой он не секретный, – говорит Вадик, – час на электричке, станция Александровск, Димка туда ездил пару раз, товар забирал.
И тут Гоша перестает смеяться, смотрит на Вадика, а потом говорит, сам не веря своим словам:
– Я, между прочим, не шучу, на тему ограбить.
6.
День не задался с самого начала: ночью остановился будильник, и вместо того чтобы проснуться в семь утра, умыться, позавтракать и прийти за десять минут до начала уроков, Ника проснулась без пяти восемь, и то тетя Света случайно разбудила – решила встать пораньше, спешила успеть к открытию универмага. Два дня назад ей опять стало плохо, и лучше бы сегодня отлежаться, но знакомая продавщица сказала, что обещали завезти полонские туфли – не хотелось упустить.
К школе Ника прибежала в 8:35 – и сообразила, что можно было и не спешить: первым уроком литература.
Ника отряхивает снег с капюшона, постукивает друг о друга заснеженными ботинками. Проходит в раздевалку, вешает куртку на крючок и переобувается. Не спеша завязывает шнурки на кедах и думает, где лучше провести первый урок: здесь или в школьной библиотеке? Не успевает ничего решить – хлопает дверь, порыв морозного воздуха врывается в вестибюль, а вместе с ним влетает запыхавшийся Кирилл.
– Привет, – говорит он. Его мертвая парка вся в снегу, дутые сапоги оставляют за собой сугробы. – Ты чего здесь сидишь? Урок уже начался.
– Потому и сижу, что начался, – отвечает Ника. – Ксения опоздавших не пускает.
– А-а-а, – задумчиво тянет Кирилл. – Даже если на пять минут?
– Даже если на две, – уверенно говорит Ника. – У нее принципы.
Кирилл стряхивает снег прямо на пол и вешает парку на крючок.
– Ненавижу людей с принципами, – говорит он. – Это моя принципиальная позиция.
Ника хихикает.
– Ксения – она вообще-то ничего, – говорит она. – Ей просто трудно с нами: раньше-то у нас литературу Павел Васильевич вел, он очень классный был, мы все его любили.
– А что с ним случилось? – спрашивает Кирилл, надевая мертвые кроссовки. – Выгнали?
– Нет, почему выгнали? Ушел на пенсию, он старый уже, шестьдесят пять исполнилось.
– Понятно. – Кирилл застегивает липучки и выпрямляется. – И поскольку вы его любили, Ксения делает все, чтобы любить ее вам было трудно. Соблюдает, так сказать, профессиональную этику. Мол, нам чужого не надо.
– Да ладно тебе, – говорит Ника. – Она хотя бы рассказывает интересно.
– Это все глупости, – говорит Кирилл. – Посуди сама. Вот на прошлом уроке мы говорили про слезинку ребенка. Мол, в «Сестрах Керримазовых» сказано: вся красота мира не стоит слезы ребенка, так?
– Ну да.
– Это же чушь. Как можно сравнивать? Как будто есть такой рынок, где нам предлагают: вот, мол, красота мира – а вот слеза ребенка, маленькая такая слезинка. Давайте, типа, меняться. Красоту – на слезинку. Не подходит? Тогда давайте красоту целых двух миров – нашего и Заграничья – на одну слезинку. Две красоты – за одну слезинку! Хорошая цена, дорогой, сам посмотри! Скидка – пятьдесят процентов. По рукам? Почему нет, почему отказываешься? Эй, дорогой, не уходи, я тебе еще скидку дам! Две красоты – за полслезинки! А на сдачу я еще отсыплю мировой справедливости и вселенской отзывчивости! Бери, не пожалеешь, эй, дорогой, туда не ходи, там красота бракованная, тухлая, тьфу! Слезинка зазря пропадет! Лучше у меня возьми!
Ника смеется: так похоже Кирилл изображает рыночного торговца-южанина.
– На самом деле красота мира не стоит ничего, – говорит Кирилл, – она не продается и не меняется. Она просто есть. И слезинка тоже просто есть. И мы не можем сделать, чтобы их не было, – не только все слезы не вытрешь, но даже всю красоту не порушишь, что уж совсем удивительно.
