скачать книгу бесплатно
Разумеется, когда она вернулась с работы, бутылка была уже пуста, а Мореухов стоял посреди комнаты, отбивал по полированной крышке стола ритм и читал рэп:
– Там-тарам, я пьян в хлам, все из-за дам, из-за драм, со ста грамм. Эй, не гляди, эй, заходи, муси?-пуси?, давай – отсоси.
Это было поэтическое произведение, как можно не понять? А Лада заорала с порога: Какого хуя ты взломал мой секретер? Иногда Мореухов прямо ненавидел, когда девушки ругаются матом, ненавидел, когда ему задают дурацкие вопросы, ненавидел, когда передергивают.
– Я – не взломал, я – открыл! – ответил он и широко улыбнулся щербатой улыбкой.
И вот тогда Лада ошиблась. Конечно, он не предупреждал, но можно было догадаться: не надо говорить слово пьянь.
Тут-то Мореухов ее и ударил, даже дубленку снять не успела, отлетела в угол, ноги растопырила и захныкала.
Сука. Сама виновата. Ни минуты здесь больше не останусь! Открыл Ладину сумочку, достал бумажник, вытянул десятка два мятых бумажек, несколько – в карман, остальные швырнул на пол – пусть заткнется и перестанет орать не трогай мои деньги! Вот они, твои драгоценные деньги, подбери, если хочешь.
Хлопнул дверью. Все. Ноги моей больше здесь не будет.
Сука, одно слово.
Художник имеет право на насилие, говорил себе Мореухов, топая под мокрым снегом к «Копейке». Насилие есть суть искусства. Сюрреалисты мечтали взрывать бомбы, какой-то казах десять лет назад зарезал на «Арт-Манеже» барана, а он, Мореухов, мог бы провести акцию «Наказание строптивой». Публично. В выставочном пространстве. Надо только подходящего куратора найти.
Да, когда проходило время «Очаковского» и джин-тоника, очарование Мореухова тускнело на глазах – вот и теперь его потряхивает все сильнее, пожалуй, не время кадрить богатых блондинок, не стоит выходить на свет, надо прятаться в тени, пока тебя не заметили, не замели, не выбили остатки зубов, не сломали пальцы, не покалечили ради забавы, ради смеха.
Стоило только подумать – тут же скрип тормозов, яркий свет в глаза. Распахивается дверца, вываливается туша:
– Ты куда, пьянь, смотришь? Чё под колеса лезешь? Давай, вали отсюда! – резкий выпад, толчок в грудь, Мореухов отлетает в сторону, сквозь зубы шипит: Пидор!
Зачем он это сказал? Второй удар валит его с ног, мысок ботинка врезается под ребра. Сгруппироваться, прикрыть голову, убрать руки.
Он же художник, ему руки для работы нужны!
– Ты кому это сказал? – И острая боль. – Ты это мне сказал?
Тебе, тебе, думает Мореухов, пидор и есть. Ты и бить-то как следует не умеешь.
Мореухова били много раз. Били менты и гопники, злобные водилы, пьяные братки, охранники в магазинах.
Менты хуже всех. Слуги государства. Люди, продавшие свою совесть за зарплату. Готовые избивать и грабить только для того, чтобы их дети и жены ходили в нарядных платьях, а у самих всегда были деньги на опохмелку.
Мореухов надеялся, что передний зуб ему выбили менты. Гопники были все-таки социально близкими. Тоже, как ни крути, враги системы, а не ее слуги.
Впрочем, кто ее сейчас разберет, систему – где она кончается?
Перед тем как потерять сознание, Мореухов успевает подумать: Кажется, я так и не доберусь до дома… – или что-нибудь еще, отчаянное, безнадежное.
16. Маленький гарпун
Почему-то Ане вспомнилось: Смотри, какая смешная девочка, личико совсем плоское – наверное, первая обида. Это у меня личико плоское? У меня не личико, а лицо! Нормальное лицо, как у мамы и у бабушки! И набрать в лопатку песку и кинуть в эту мерзкую тетку, в ее реву-корову, прямо в глаза, чтобы знали, чтобы сами сощурились! Будет отчего плакать, а то что это – упал, коленку разбил, и в рев. Еще мальчик! Она вот девочка, а не плачет по пустякам.
Давно было, а картинка и сейчас перед глазами.
Неудивительно, что вспомнилось. Двор – как у бабушки Джамили, только деревьев больше. Хорошие деревья, особенно весной и осенью.
Тридцать лет прошло, а детские площадки все те же. Песочница, качели, горка. Иногда сделают ремонт – привезут какие-нибудь металлические лестницы, установят резные деревянные фигуры, качели покрасят яркой краской, песок навалят новой кучей.
В новом песке – те же дети, вокруг на скамейках – те же родители. Всё как тридцать лет назад. Папы читают газеты, мамы переговариваются, сидят молча, устало смотрят в одну точку, детей будто не замечают. Но это – до первой ссоры, до первых криков и слез. А потом – опять все то же:
Ну, не плачь, вот смотри, киска побежала, смотри, птичка пролетела, смотри, какая смешная девочка.
Не плачь, мужчины не плачут, сколько раз я тебе говорил!
Мальчик, перестань драться! Что значит – первый полез?
Отдай ему эту машинку, пусть задавится.
Девочкам надо уступать, ты же знаешь.
Я кому сказала: брось!
Я тебе сколько раз говорила: нельзя жадничать!
Мальчик, отдай лопатку, она не твоя!
За своим ребенком лучше смотрите, женщина!
Не связывайся с этими мальчишками, я кому говорю!
Пусть учится за себя постоять, а то всю жизнь будет… как его отец!
Иди сюда, мой хороший, иди к маме.
Где грабли, я тебя спрашиваю? Иди ищи, новые покупать не буду!
Летом песок, зимой снег. Куличики, снежные крепости, снежки, визги, крики, плач. Замерзшие ноги, будто снова – оптовый рынок. Волей-неволей приплясываешь, нет-нет да и посмотришь, кто как одет. Привычным взглядом – на обувь. Куртка-то у нее простенькая, а сапоги тысяч за десять. И девочка – в непромокаемом комбинезоне. Наверное, богатые. Квартира наверняка своя, не съемная. Машина тоже есть, иномарка, наверное.
Если бы Аня была домохозяйка при муже или работала дома, как ее подруга Вика, она бы знала, кто на какой машине ездит, а кто вообще ходит пешком. Но она во дворе только по выходным. Машине она не завидует, а вот хорошим сапогам, непромокаемому комбинезону, своей квартире – да, немного.
Сколько раз я тебе говорила: не смей завидовать! Нет, я не куплю такой же пистолет, как у Сережи. У нас нет денег.
У мамы Тани не было денег. Мама Таня работала в большом министерстве. Бабушка Джамиля ею гордилась, хвасталась: не то что я, всю жизнь – то на заводе, то на стройке. А дочка – в министерстве работает! В чистоте! Министерство было большое, а должность маленькая, вот у мамы никогда и не было денег, и Аня, засыпая, часто слышала, как бабушка уговаривает маму взять у нее до получки хотя бы десятку. Я же тебе все равно не смогу отдать, говорила мама, а бабушка отвечала: а на что они мне, вот умру – все вам с Гулькой достанутся.
Наверное, думает Аня, тогда-то я и решила, что в чистоте работать – сидеть без денег. Вот и стою за прилавком который год. И сапог за десять тысяч мне вовек не видать.
Ну ничего, говорит она себе, уж как-нибудь. Прорвемся. Выплывем.
Прорвемся – это у нее от мамы. В пять лет маленькая Эльвира впервые увидела, как мама плачет, – когда позвонили из профкома и сказали, что ей не досталось путевки в Дом матери и ребенка. Мама Таня бросила трубку, в ниточку сжала губы, стиснула кулаки и молча сидела за столом, надеясь, что дочка не увидит, как две слезы ползут по напряженным скулам. Потом выдохнула и сказала: Ну, ничего. Прорвемся, – и стала звонить каким-то своим подругам, и вызвонила чудесную дачу, где они провели целый месяц, лучше, чем в этом самом Доме матери и ребенка, куда им через год все-таки досталась путевка.
А что сейчас сталось с этим загородным пансионатом, куда по путевкам профкома ездили издерганные матери-одиночки с детьми и редкие полные семьи? Там показывали диафильмы про маму для мамонтенка, про вересковый мед, про знаменитого утенка Тима. Там дети бегали в мешках, участвовали в эстафетах, занимались гимнастикой – делай раз, делай два, а теперь приседания, – а родители смотрели с умилением. Там по вечерам за стеной полушепотом скандалила семейная пара с завода «Серп и Молот», а потом долго скрипела кроватью, мешая заснуть молодой еще Татьяне, заставляя вспоминать то, чего уже никогда не будет, и завидовать разбитным товаркам, которые скидывали детей на воспитателей и пускались на поиски приключений – почти всегда бесплодные, потому что мужчины были при женах и детях, если не считать красавца инструктора. Стройный и подтянутый, в импортном спортивном костюме, он прогуливался по аллеям бывшей усадьбы, высматривая, кого бы пригласить на чашку чая, на стакан портвейна, на однократную ночь торопливой – вдруг ребенок проснется? – любви. В мечтах, вероятно, он чувствовал себя помещиком, делающим смотр своему крепостному гарему, а может, представлял, как через пару лет очередная мамаша скажет ему, показывая на своего малыша: Никого не напоминает, а?
Да, на даче у тети Шуры было куда лучше – и Аня навсегда запомнила это прорвемся, стиснутые губы и две слезинки на маминых щеках.
Значит, прорвемся было от мамы, а вот выплывем — это Анино. Сейчас она уже не помнила, откуда его взяла – из книжки? из мультфильма? – но уж точно не из бассейна, куда стала ходить с первого класса.
Попала она туда случайно: в школе почему-то не было продленки для первоклашек, и мама решила, чтобы девочке не торчать весь день дома, отправить ее в какой-нибудь кружок. Поблизости – чтобы не переходить дорогу – был только бассейн. Вот так в семь лет Аня впервые глотнула хлорированной воды, стиснула зубы и поплыла.
Плаваньем она занималась девять лет. Уже давно стало ясно, что профессиональной пловчихи из нее не получится, но ей все равно нравилось, как вода расступается перед телом, как при каждом вдохе стекают по лицу струйки, как почти без брызг входит в воду рука. Иногда Ане казалось, что она не человек, а существо, рожденное жить в воде, – не то рыба, не то дельфин, не то диковинный крокодил. Или даже не существо, а подводная лодка, торпеда, гарпун, выпущенный в цель. Маленький гарпун в синей резиновой шапочке, со стиснутыми зубами, в дешевом купальнике, прикрывающем плоскую грудь.
Аня хорошо помнит, как мужчина впервые поцеловал ее грудь. Вадик был студентом физкультурного техникума и приметил Аню на сборах: тренер ее взял, уж очень Аня просила, а тут в последний момент заболела Даша Скорбина, вот и получилось одно свободное место. Мама отпустила, хотя и неохотно, решила: все-таки девочке уже пятнадцать, пусть делает что хочет. Лучше спорт, чем дискотеки, я так считаю, – сказала она тете Шуре по телефону ночью перед отъездом.
Аня помнит эти поцелуи – неумелые, как она понимает теперь, – и мужские руки, что пытались расстегнуть туго сидящие джинсы, наследство от потолстевшей тети Гули. Откуда он взял ночью ключ от раздевалки, чего он наплел Ане, чтобы затащить ее туда, – она уже не помнит. Ей было приятно и немного странно. Вот об этом снимают кино и пишут книжки? – думала она, отводя чужие руки от тугой пуговицы на своем плоском тренированном животе и прижимая подбородком задранную майку.
Их руки снова и снова встречались на пуговице, и это уже напоминало какую-то игру, и кто знает, чем бы она кончилась, если бы не вспыхнул свет, не появился сторож, затем – тренер.
– Что, гормон играет? – кричал он. – Под статью меня подвести хотите? Она же малолетка, тебе что, сверстниц мало, идиот?
Утром Аню отправили домой – что было, конечно, несправедливо, хотя и объяснимо: для большого спорта она была бесперспективна, а у Вадика мама работала в спорткомитете, и потому он считался восходящей звездой.
В бассейн Аня так и не вернулась, а в душе? затаила обиду – не на тренера и не на Вадика, а на волнение, которое почему-то не дало одернуть майку, вскочить, ударить коленом между ног, убежать из раздевалки.
Мама права, думала пятнадцатилетняя Аня, с мальчишками лучше не связываться. Какая смешная девочка, личико совсем плоское, не плачь, мой маленький.
И вот сейчас она сама говорит: Не плачь, мой маленький, – и вытирает Гоше слезы. Сказать, что ли, «мальчики не плачут»? Впрочем, нет, как раз мальчики всегда рыдают. Лучше вытру слезы, нагнусь пониже, чтобы никто не слышал, скажу в мохнатое от шапки ухо: Не плачь, мой маленький. Тахтагоновы не плачут.
Неправда, конечно. Плачут, еще как плачут. Я и сама плакала, когда проиграла свой первый серьезный заплыв. Плакала, стоя под душем, – так слезы не видны, никто и не заметил. Слезы текли по щекам, а я повторяла: Прорвемся, выплывем – и до сих пор повторяю. Вот я и прорвалась, вот и выплыла: с голоду не умерла, на панель не пошла, ребенка родила и зарабатываю нормально.
А что в дешевых сапогах ноги мерзнут – так это и попрыгать можно.
Делай раз, делай два. А теперь – приседания.
17. Когда-то мы были молодыми
Девушка-блондинка, завитые кудряшки, короткая дубленка, край джинсовой юбки, дешевые сапожки, шерстяные чулки. Парень в лыжной шапке, в ухе – серьга, дутая куртка, джинсы мокры до колена, ботинки в разводах от соли.
Смотри-смотри, говорит себе Никита, вот что бывает с одеждой, если ходишь пешком по февральской Москве.
Блондинка в кудряшках и парень в куртке целуются между стеллажей в «Перекрестке» – думают, их никто не видит. Девочка тянется вверх, мальчик нависает над ней… нет, не нависает, скорее – прикрывает, окутывает, точно снег – мерзнущие деревья.
Рядом в тележке – одинокая бутылка дешевого шампанского.
В тот первый день, вспоминает Никита, мы заказали шампанское на вилле «Ксения». Кажется, вообще без закуски. Точно – без закуски, сейчас вспомнил: на столе одиноко стоят два бокала, медленно всплывают пузырьки. Смотри, там кто-то дышит, пошутила Маша, и мне вдруг стало жутко.
Я тогда еще не знал, что буду заниматься аквариумами. Чего-чего, а пузырьков навидаюсь.
Что покупают в магазине люди, которые едят в ресторане? Туалетную бумагу, зубную пасту, воду «Аква Минерале», чтобы не возиться с фильтром, хлеб для утренних тостов, баночку джема. Неудивительно, что в холодильнике у нас пусто.
Когда-то Маша любила готовить. До сих пор на кухне целая полка кулинарных книг. Индийская кухня, китайская, венгерская, испанская, «готовим суши сами», «сто блюд из рыбы» и так далее.
Зачем кулинарные книги людям, которые едят в ресторане?
Когда-то Маша возвращалась из магазина с полными сумками. Яйца, сыр, мясо, рыба, масло, крупа, четыре вида итальянской пасты… если были деньги.
Ведь когда-то случалось, что денег и не было.
Кем я только не пытался работать! Даже ходил по квартирам, продавая разную дребедень типа дешевых миксеров, целую зиму, помню, извозом подрабатывал. Получалось, но не слишком – на жизнь, что называется, хватало, но не больше. Потом – авария, КамАЗ выскочил на красный, заднюю правую дверь и полсалона – всмятку, хорошо еще – ехал порожняком, да и сам был пристегнут. Гаишники переписали номера, составили протокол. Выяснилось: водитель пьян, я невиновен, ремонт мне должны оплатить. Мы с Машкой уже прикидывали, какую новую машину на эти деньги купим, – и тут оказалось, что КамАЗ зарегистрирован на какую-то дохлую фирму, ни директора, ни юрадреса, вообще ничего. То есть денег взять не с кого, а я тогда был не застрахован, потому что в девяностые никто ничего не страховал.
Так мне это все было обидно, что вернулся я домой, прошел на кухню, сел и сижу, чуть не плача. Машка подошла, спросила: Что случилось? – только рукой махнул. И тогда она села на корточки рядом, положила мне голову на колени. Я ее по голове погладил, будто маленькую девочку. И подумал, что ведь, кроме как на меня, ей рассчитывать не на кого. Что она в меня верит, на меня надеется. Выходит, деваться мне некуда, надо как-то выкручиваться.
Хорошо помню: вечер уже, за окнами небо такое, сумеречно-закатное, сидим на кухне, я Машку по голове глажу и чувствую: отпустило меня. Типа, все же хорошо: квартира есть, жена любимая рядом, справлюсь как-нибудь. Я до сих пор думаю иногда: если бы Машка мне голову на колени тогда не положила – ничего бы у меня так и не вышло. Ни в тот раз, ни потом, ни с бизнесом этим самым, ни с деньгами, ни с чем.
А так с бизнесом все получилось само собой: три года назад кто-то из знакомых спросил, нет ли у меня на примете специалиста по аквариумам, – у них в офисе зацвела вода, надо сменить, вымыть, и чтобы рыбки не передохли. Если бы у меня была нормальная работа, я бы сказал: Поищи в интернете, и все бы на этом закончилось, а так предложил: Ну, давай я сделаю, все-таки в детстве у меня дома были рыбки. Оказалось, что аквариум не один, а десять, потому что это большая контора, а потом я предложил поменять всё, что накидали на дно в зоомагазине, кто-то спросил, можно ли сделать, например, развалины индийского храма, я сказал: Запросто! Нашел дизайнеров, заплатил сто баксов специалисту из Института стран Азии и Африки – и понеслось.
Теперь у меня – пятнадцать человек сотрудников, офис, клиенты, бизнес. И я знаю: если бы не Маша – ничего бы этого не было.
Я замираю перед стойкой молочных продуктов. Баночки, пакеты, разноцветные, радостные. Пять лет назад, когда у меня появлялись деньги, я заходил в магазин и покупал Маше даноновский йогурт. Он был чуть дороже, но она говорила – намного вкуснее.
Как все было просто! Казалось, чуть больше денег – и жизнь наладится. Когда-то лишние сто долларов – уже праздник. Когда-то в ресторан вдвоем сходить – уже счастье.
Когда-то мы были молодыми.
А сейчас у нас в холодильнике пусто – вроде как потому, что мы не едим дома.
Интересно, что ест Маша, когда сутками не выходит на улицу? Неудивительно, что она так похудела.
Сидит одна в нашей большой квартире, за окном – сумеречно-закатное небо, меня дома нет. Я – на работе или, того хуже, у Даши.
Впрочем, не так уж часто я к Даше езжу. На пальцах сосчитать можно. Четыре раза, точно. Хорошо помню.
Даже слишком хорошо – до последней детали.
Как это меня угораздило?
Не может ведь Маша ничего не чувствовать, ни о чем не догадываться? Вот и грустит, вот и сидит одна.
Грустно об этом думать. Грустно и стыдно.
Хочется купить ей что-нибудь вкусное. Где же те даноновские йогурты, которые она так любила? Ах, вот они. По две штуки каждого сорта.
А еще можно взять баночку икры.
Как все-таки было просто, когда не было денег! Йогурт – и все счастливы.
Права мама: от денег всё зло.
В очереди к кассе девочка-блондинка и мальчик в дутой куртке оказываются как раз передо мной. Она осторожно катит тележку, словно коляску с ребенком. Мальчик нагибается и целует ее в затылок. Она оборачивается, задирает голову и прижимается губами к его губам.
Я никогда больше не буду так целоваться. Так целоваться можно только в молодости. Только когда кажется: всё – в первый раз, когда веришь: от счастья отделяет пустяк – отдельная квартира, свой угол, немного денег.
Я не могу так целоваться с Машей: так можно целовать только счастливого человека.
Я не могу так целоваться с Дашей: богатые папики не целуют девушек на людях. Смешно это – седина в бороду, бес в ребро.
