скачать книгу бесплатно
Он ободряюще улыбнулся своей спутнице. Поднял глаза к голубому небу в белых облаках, заставил себя полюбоваться вместе с девочкой красивым вестибюлем метро: с этого ракурса он больше её впечатлил.
Переждали трамвай, пару военных автомобилей и, наконец, перешли. Бродов с облегчением нырнул в прохладный, полутёмный подъезд Школы. Сдал девочку с рук на руки тут же подвернувшейся Нине Анфилофьевне. На последнюю глянул многозначительно и жёстко: мол, не вздумай мне сейчас пугать девочку своей строгостью! Старая сексотка, похоже, и так была настроена относительно миролюбиво. Теперь Николай Иванович смог покинуть ненадолго «девчонок»: ушёл к себе отпиваться горячим чаем. Когда он вернётся к общению с новенькой, мысли и чувства уже должны быть в полном порядке: первый вихрь сбивчивых впечатлений у неё быстро сменится обострённой ясностью восприятия.
После яркого солнца в полутёмном вестибюле старинного особняка, где располагалась Школа-лаборатория, я практически ослепла. Тёмные шторы на высоких окнах, расположенных по сторонам от входной двери, были прикрыты, под потолком далеко вверху тускло горела лампа, света на такое просторное помещение не хватало. Под широкой и торжественной парадной лестницей, ведущей на второй этаж, царил совсем уже мрак и расползался в обе стороны по совершенно лишённому освещения коридору. Из коридора тянуло мрачной и страшной тайной, как на спиритическом сеансе, когда ты чувствуешь, что дух вот-вот заговорит с тобой.
Я была рада, что со мной рядом находятся двое взрослых и уверенных людей: знакомый с самого приезда товарищ Бродов – главный здешний начальник – и пожилая, высоченная, костлявая женщина – Нина Анфилофьевна, которой товарищ Бродов меня и поручил. Нина Анфилофьевна имела строгий и сумрачный вид, но была полна энергии – от её руки, которой она жёстко похлопала меня по плечу, прямо веяло теплом! – и приземленно-прагматична. Так что никаким потусторонним страхам рядом с этой железной старухой не оставалось места.
Вообще говоря, я никогда не боялась темноты – ещё чего?! – и тем более не боялась духов, так как считала их выдумкой. И даже когда мы с матерью собрались и поехали из Ленинграда в Москву сквозь охваченную вой ной страну, потому что у меня был обнаружен некий талант, крайне редкий и очень нужный, я не задумывалась, в чём он заключается.
Что с того, что к товарищу Бродову направила меня Аглая Марковна, с которой я и встречалась-то только на «спиритических сеансах»? Эту невинную забаву она раз в неделю, а то и чаще устраивала у себя для соседок-кумушек, подружек да знакомых. Добрые женщины и девчонок вроде меня не гнали подальше от стола со свечой и блюдцем. Порой очень серьёзные на вид мужчины заглядывали к Аглае Марковне на огонёк: развеяться от забот и развлечься игрой в спиритизм. Я часто выступала на её «сеансах» как «проводник», то есть как бы разговаривала с «духом». Так что же с того, что мы с ней только через посредство этих «духов» и общались?
Аглая Марковна – образованная, много знающая женщина, вдова комбрига. Стало быть, нашла во мне что-то особенное, чего мы с матерью, необразованные, не можем понять. Может, я интересно говорю? Мне приводилось слышать, что людей из глубинки, интересно говорящих «по-народному», специально разыскивают учёные и записывают за ними всё, что те скажут. Хотя вообще-то я переимчивая и за год жизни в Ленинграде более или менее освоила городские манеры, старалась говорить как городские. К лету во мне уже мало кто распознавал недавнюю «деревенщину». Тем более что мне повезло вращаться в среде образованных и интеллигентных людей. Так что насчёт самобытной речи – вряд ли…
Откровенно: теперь я и вовсе не вспомню, как мы разговаривали в деревне. Никаких особенностей тогдашней речи в памяти не осталось. Ведь тогда сравнить было не с чем. Ничто не воспринималось как особенное – всё было нормой жизни. Впоследствии я освоила ещё целый ряд разнообразных языков – и со словами, и вовсе без слов. Есть у меня некое усреднённое представление о стиле речи человека из глубинки, почерпнутое из книг, из кино. Оно напрочь перебило живую память, к тому же изрядно покалеченную опасными экспериментами моих старших товарищей и коллег. Так что вряд ли я смогу вернуться к истоку. И нужно ли? Будет новая жизнь и новая речь…
Кто сочиняет сказки ещё – за теми тоже записывают. А я хорошо за духов сочиняю. Сама увлекаюсь, да и забываю, что всё это – выдумки.
Мать, пока ехали, всё прикидывала, что за талант во мне углядели. Она прежде спрашивала Аглаю Марковну, но та то ли уворачивалась от прямого ответа, то ли отвечала слишком умно и непонятно. Мне же самой, как на смех, про талант вовсе было не интересно, а занимало все мои мысли, что совсем скоро я увижу собственными глазами звёзды на башнях Кремля, встану под самой Кремлёвской стеной, потрогаю кирпичи и буду, задрав голову, смотреть прямо вверх, чтобы всем своим существом прочувствовать, какая она огромная и неприступная. Я не знала тогда, что увидеть рубиновые звёзды приведётся ещё очень не скоро.
И вот – я полдня в Москве. Я уже увидела – пусть из окна автомобиля, но близко и своими глазами – Кремль. Уже потоптала ногами мостовые самого центра столицы. Вошла уже во второе здание в Москве. Третье, если считать булочную. А то и четвёртое, если учесть ещё вокзал. Я – в стенах Школы-лаборатории. Теперь поздно и бесполезно отворачиваться от правды. Но как возможно её принять и осмыслить?! От того-то и тянет жутью из таинственной черноты коридора. От того, что со мной происходит невозможное.
Я – советский человек, убеждённая атеистка, несмотря на всю любовь и уважение к моей верующей бабушке. Я могу увлечённо играть во всякую чепуху, вроде общения с духами, но это не значит, что я по-настоящему верю в их существование. А товарищ Бродов – серьёзный начальник и, скорее всего, коммунист – выходит, верит?! Хуже того. Раз он вызвал нас официально, да такой действенной бумагой, значит, он верит в спиритизм не сам от себя, а как должностное лицо?
От открытия, неизвестно что теперь предвещавшего, меня бросило в озноб. А Нина Анфилофьевна уже увлекала меня вслед за собой по широким мраморным ступеням наверх, на второй этаж. И вот, мы не прошли и половины лестницы, как моё настроение стало меняться. В мир вернулся свет: на втором этаже все гардины на окнах были раздвинуты. Тёмно-синие гардины, подсвеченные солнцем, отбрасывали внутрь помещений голубоватую дымку. Полы покрыты сплошным тёмно-синим ковром, двери комнат – высокие, солидные, тёмно-дубовые, и дубовые панели на стенах. Сразу создаётся ощущение покоя, тишины, неспешного течения времени. Только за окнами приглушённо, нежно, как колокольчики, позвякивали трамваи.
Меня вкусно накормили в столовой Школы, подвели к паре-тройке девчонок постарше, сказав, что мне предстоит с ними вместе учиться. А дальше целый день какие-то серьёзные дядьки меня расспрашивали, давали задания. Я, ошарашенная вихрем событий, ничего толком не осмыслила и не запомнила, кроме того, что мои утренние догадки подтвердились: тут все поголовно не только верили в невозможное, но и считали любые потусторонние явления делом вполне естественным и обыденным.
Самой первой ночью, проведённой в стенах Лаборатории, я случайно подслушала разговор, который буквально заворожил меня своей ненарочитой таинственностью и вместе с тем заставил меня сразу поверить в серьёзность и реальность всего происходившего. Каждое слово врезалось в память, и впоследствии я постепенно, в течение долгих недель раскрывала для себя смысл услышанных той первой ночью обрывков фраз.
Ясный, солнечный день сменился такой же ясной, звёздной ночью. Над городом, не зажигавшим огней, звёзды сверкали, как над деревенской улицей. Уже часов в десять вечера завыли сирены воздушной тревоги, и меня отвели в каменный подвал особняка, который служил бомбоубежищем для сотрудников и учащихся Школы-лаборатории. Массивные каменные своды создавали впечатление надёжного укрытия, а оборудован подвал был весьма комфортно, со всеми городскими удобствами. Была общая комната отдыха – там ночью прикорнули мужчины, и отдельное помещение – женская комнатка-спальня.
Вот я заодно и познакомилась с девушками, с которыми предстояло бок о бок работать и учиться. Именно так: я с ними познакомилась, так как узнала их имена. Сама же я не имела возможности им представиться: мне запретили называть себя. Девушки отнеслись с пониманием: видно, и сами прошли через этот этап безымянного топтания на пороге мира, полного чудес.
Был тяжёлый, длительный налёт… Точнее, это тогда он казался нам тяжёлым и страшным. В сентябре – октябре прежние, летние, налёты стали вспоминаться как разминка… Лёжа на трёхэтажных деревянных настилах в уютной комнатёнке, мы с девушками прислушивались к глухим раскатам зенитных залпов. Иногда вверху еле слышно, похоже на дождь, по мостовой барабанили осколки. Когда падала бомба, от разрыва шёл не только гул, но и вибрация – более даже заметная, чем звуки, поскольку наш каменный подвал хорошо глушил их. И вдруг – жуткий, нарастающий вой. «Сбили», – прошептала самая догадливая из нас. Звук мощного взрыва подтвердил догадку. За отбоем следовал опять сигнал воздушной тревоги, и снова, и снова.
Разговоров никто не заводил, чтобы не мешать девушкам, посменно дежурившим всю ночь: им требовалось выспаться, несмотря на сирены и бомбёжки. Я ещё не знала тогда, в чём заключается их работа, но заметила, как предупредительно относились к ним остальные. Дежурным «операторам» – так их называли – на сон отводилось всего два-три часа. Под неровное биение орудийных залпов и бомбовых разрывов нас постепенно сморило. Девушки, особенно «операторы», одна за другой начинали размеренно посапывать, у меня тоже приятно мутилось в голове от подступавшего сна.
Еле слышный шёпот у изголовья вернул меня в бодрствующее состояние:
– Николай Иванович здесь?
– Нет, наверху, как обычно.
– Опасно там, наверху…
На соседней полке головой в мою сторону лежала девушка лет семнадцати – восемнадцати по имени Лида. Нас разделял всего десяток сантиметров. Женя – девчонка помладше, хотя на вид очень взрослая – присела на корточки около подружки. Они перешёптывались.
– Что он тебя вечером вызывал?
– Как обычно в ясную погоду: прогноз по налёту.
– Получилось?
– В целом совпало, но не всё. Ещё завтра сравним, когда Николаю Ивановичу придёт сводка попаданий и разрушений. Меня кое-что сбило…
Дальше она заговорила ещё тише – одними губами прямо в ухо собеседнице, и я разобрала не полностью.
– …Не сказал… Я сама… Руки направила – мне пальцы бьёт! Спросила прямо… Да… Такого… ещё ни разу… Еле справилась, уже думала тебя звать. Посканируй, как сейчас, а то я в этом подвале как слепая.
– Сейчас порядок.
– Такой страшный налёт… Одно дело – предвидеть, но, когда происходит – совсем другое! Защиты крепко держатся?
– Наши работают что надо! Ладно, ложись, а то всех перебудим.
Подслушанный разговор так и манил. Девчонки были простые, живые, весёлые, доброжелательные. Мне очень захотелось познакомиться с ними поближе и досконально изучить то, чем они тут занимаются. И пусть всё, что сейчас звучит так загадочно, станет для меня обыденным и простым!
Около четырёх лет назад Николай Иванович принял в своё подчинение остатки разгромленной лаборатории Барченко: пяток перепуганных специалистов, документацию и материалы исследований, оборудование, препараты. Вникнув, он сразу предложил упорядочить исследования по нейроэнергетике, распределив по трём направлениям, каждое – с самостоятельным содержанием деятельности, методами и выходами на практику. Условно Бродов обозначил их так: «Психологическое воздействие на массы», «Индивидуальные и массовые психотропные воздействия (посредством химических веществ, физических полей и излучений)», «Феномены сверхпсихического (нейро- и психоэнергетика, мистицизм, шаманизм) в боевом применении».
Придя буквально с расписанными наскоро от руки предложениями к Главному Куратору, он вышел руководителем подразделения, объединявшего все три направления, и одновременно – непосредственным начальником третьего из направлений – своей Школы-лаборатории. Только психофармакологию у него забрали полностью: давно существовала отдельная лаборатория, которая этим занималась.
На то в целом и рассчитывал. Держать под единоличной властью все три направления, искусственно их перемешав для отвода глаз, – означало бы разделить со временем судьбу Глеба Бокия.
Было ещё одно родственное направление – историческая эзотерика: старинные рукописи мистического содержания, древние артефакты, пророчества средневековых алхимиков. На заре туманной юности Бродов увлекался – кустарно, по-мальчишески – розысками старинных рукописей и эзотерических артефактов, однако верно говорят, что не войти в одну реку дважды. Представляя в Кремле свой план создания лабораторий, он этого направления даже не упомянул. Этим направлением занималось другое подразделение. Бродова коробило, что там работа не выстроена чётко – ни структурно, ни методологически. Но отбирать чужое он не привык. Пусть кто взялся, те и занимаются. Будем с ними сотрудничать по мере необходимости.
Три вновь созданные лаборатории не вошли в состав четвёртого спецотдела – отдела лабораторий – и были объединены в особую группу под командованием Бродова. Формально особая группа оказалась подчинена Главному управлению государственной безопасности НКВД в качестве самостоятельной структуры. На самом же деле, Бродова взялся курировать лично Главный Куратор всей Страны Советов…
Вникая четыре года подряд самым внимательным образом в деятельность своих «нейроэнергетов», можно сказать, живя с ними бок о бок, Николай Иванович пришёл к выводу: не только речь свою и поступки, но и мысли, и даже чувства следует контролировать и кое-что тщательно шифровать. Так, некоторых имён лучше не называть даже про себя, а заменять на корректные, эмоционально нейтральные прозвища или безликие наименования должностей. Причина проста: есть имена и фамилии, так сильно и специфично энергетически заряженные, что любой умеющий «слышать» мысли «услышит» и может заинтересоваться. И начнёт этот профессионал сканировать мысли товарища Бродова на интересующую тему, да так умело, что тот и не заметит. Последствия непредсказуемы. Но можно сформулировать и по-другому: последствия предсказать не трудно…
Официальное название одной из трёх лабораторий – той, что Бродов возглавил лично и непосредственно, – существовало только для совершенно секретных документов и бумаг с грифом «особой важности»: «Экспериментальная Школа-лаборатория нейроэнергетической разведки и контрразведки». Неофициально в крайне узком кругу посвящённых говорили коротко и ронично: «Оккультная разведка». Ведь направлена главным образом против немцев, а у тех в ходу термин «оккультизм». В дополнение к неофициальной версии сама собой сложилась столь же неофициальная аббревиатура: ВОРК – Внешняя оккультная разведка и контрразведка.
Официальное же несекретное наименование полностью скрывало суть деятельности подразделения: «Служба вспомогательного технического обеспечения (СВТО)». Этот шедевр конспирации был обязан своим рождением тому реальному факту, что ещё Барченко с Бокием натащили в лабораторию огромное количество новейшей на тот момент исследовательской аппаратуры из арсеналов врачей, биологов, нейрофизиологов, физиков и химиков, фотографов и кинематографистов, оптиков, радиотехников и хорошо, если не раскулачили заодно геологов с астрономами. Громоздкая техника была предназначена, с одной стороны, для фиксации разнообразных параметров жизнедеятельности живого существа, с другой стороны, для создания особых условий этой самой жизнедеятельности, большей частью – различных излучений и силовых полей.
Кадры Бродов набирал практически заново, поскольку старый состав Лаборатории был почти весь репрессирован.
Вся особая группа лабораторий Бродова укомплектовывалась учёными, а в Лабораторию ВОРК большей частью набирали сотрудников с особыми способностями: к ясновидению, к телепатии, к сверхчувственному воздействию на людей и предметы и прочее в том же духе. По традиции, заведённой предшественниками, называли всё это нейроэнергетикой, чтобы не запутаться.
Подбирали кадры среди инструкторов отрядов особого назначения, владевших техниками восточных единоборств, среди полузадушенной интеллигенции, прежде увлекавшейся восточной философией и медитативными практиками – поклонников Рериха и Блаватской, йоги и буддизма, среди сибирских шаманов, среди любителей невинных домашних игр в гадания и спиритические сеансы. Пользовались и данными старой обширной картотеки, и новый поиск вели активно.
Сотрудники с особыми способностями обучали друг друга, постепенно становясь более универсальными специалистами. Обучали молодёжь: совсем не для красоты в секретном названии присутствовало слово «Школа».
Особое внимание уделялось поиску детей со сверхспособностями. Это направление Николаю Ивановичу очень нравилось, и Главный Куратор его одобрил, посчитал весьма перспективным. Пока дело новое, не изученное, ввели возрастное ограничение. Бывшие педологи, прижившиеся в Лаборатории психотропных воздействий, рекомендовали Бродову пока не обучать способных малышей, а только организовать за ними постоянный аккуратный присмотр, начать же обучение с подростков. Такой порядок и установили.
Приняв командование, Бродов полностью переориентировал содержание всей исследовательской деятельности.
При прежнем руководстве в Лаборатории перебывало множество живых существ – от крыс до обезьян. В качестве подопытных также использовали людей. Не добровольно, поскольку излучения и поля создавались мощные и любому живому существу несли сильные страдания, а то и гибель. Между тем результаты исследований не произвели впечатления – ни на Бродова, ни на учёных, которым он поручил ознакомиться с материалами.
Первое, что сделали набранные заново специалисты нейроэнергетического профиля, – приступили к чистке помещений Лаборатории, особенно комнат с аппаратурой, от тяжёлой энергетики погибели, страданий и страха, густо там застоявшейся. Чистили долго, тщательно, и было очень ощутимо, насколько легче становится в здании дышать, насколько приятнее там находиться.
Сильные воздействия излучений и полей заменили ультраслабыми, чтобы попробовать с их помощью открыть у самых обыкновенных людей сверхспособности – «пробудить» нейроэнергетический потенциал. Не осталась в стороне и Лаборатория психотропных воздействий, которая, к слову, разместилась в задней части здания, имела отдельный вход со двора и «эзотериков» не тревожила. Товарищам выделили время для опытов, обязав их также работать только с ультраслабыми излучениями.
В результате в области психотропных воздействий всего за пару-тройку лет существенно продвинулись вперёд, а вот для нейроэнергетики становилась всё более очевидной бесперспективность данного направления: никакое внешнее вмешательство в психику не помогало развитию способностей, а людям, уже нейроэнергетически одарённым, только мешало. Когда аппаратура воздействия бывала включена в здании, срывались сеансы телепатии, ясновидения и прочие нейроэнергетические эксперименты. Пришлось организовать деятельность посменно: учёные выключают технику – «нейроэнергеты» начинают действовать силой мысли. Так и балансировали до самого начала войны. Впрочем, в экспериментах учёных «нейроэнергеты» тоже принимали участие. Куда ж они денутся: феномен-то надо изучать!
С началом войны Бродов радикально переструктурировал деятельность лаборатории ВОРК. Вместо экспериментов и творческих поисков, все сотрудники со сверхспособностями приступили к выполнению тех самых боевых задач, ради которых была создана Лаборатория. Часть вошла в группу слежения, которая контролировала и отбивала вражеские энергетические атаки. Эти сотрудники получили кодовое название «операторы». Другая часть составила костяк сверхсекретного отряда защиты. Бойцы отряда получили воинские звания, покинули Гоголевский, и их деятельность в Лаборатории не обсуждалась. Третья часть продолжала готовиться. Им назначена особая роль. Условное наименование группы – «операторы поиска».
Группа операторов слежения работала круглосуточно, поэтому Лабораторию психотропных воздействий вместе с большей частью аппаратуры, которая ещё не успела устареть, недавно перевели в другое помещение, чтобы не мешали. Особняк на Гоголевском заметно опустел, но жизнь в нём била напряжённым военным ритмом.
Несмотря на перемены, Николай Иванович продолжал, как в мирное время, регулярно собирать комиссию, состоявшую из учёных и специалистов по разведке и контрразведке, для интенсивного творческого поиска: для каких целей и каким образом использовать уникальный дар каждого конкретного сотрудника и как наиболее эффективно применять универсальные нейроэнергетические способности.
Ещё комиссии собирались по поводу отбора новых кадров.
Новенькая сразу попала в осторожные руки специалистов такой комиссии.
* * *
В первые дни, проведённые в Школе-лаборатории, я мысленно часто-часто благодарила соседей по ленинградской коммунальной квартире. Если бы они не учили меня целый год так старательно, если бы не дали мне, фактически, полноценного начального образования, я не прошла бы ни единого испытания, предложенного сотрудниками товарища Бродова. Эти испытания назывались «тестами». Мне давали задания и на счёт, и нарисовать что-то, и ответить письменно на вопросы анкеты, и найти решение логической задачи. Вот стыдоба вышла бы, если б я сказала: я, мол, неграмотная, ни считать, ни читать не умею…
Так уж сложилось, что в школу я ходила от силы месяца три, да и то через пень-колоду. Школа находилась в большом селе – там же, где правление колхоза. Наша деревня – тоже не маленькая, но детей в двадцатых народилось мало, школа не полагалась. От нас идти до центральной усадьбы по прямой через поля – версты четыре. В распутицу полевыми дорогами не пройти, а в обход вдвое дальше. В дождь меня никто из дому не гнал, да я и сама понимала: не дойду. А осень стояла, и дождей становилось всё больше. Потом подморозило; я к тому моменту доносила старые материны ботинки до того, что они каши запросили. Отец чинил несколько раз, но ботинки вновь расползались. Другой обуви родители не могли мне купить. Оставались в запасе валенки: куда зимой без них? Но никто не желал, чтобы я стёрла и их на длинной ежедневной дороге до школы и обратно. В школу мне, пожалуй, хотелось. Однако, когда прошла очередная непогода, и я собирала котомку, чтобы двинуться в путь, бабушка сказала матери:
– Что проку от этих её хождений? Так ходить – и букв не заучишь. Путь опасный, уже волки по морозу рыщут. Тебе уж так нужно, чтобы она эту грамоту выучила?
– Хорошо бы быть грамотной, время такое, все учатся, – с сомнением ответила мать.
– Бог даст, выучит буквы и без школы, как ты. А то как бы мы дитё не потеряли, – сказала бабушка просто.
И мать сдалась. Больше меня в школу уже не пустили.
Бабушка как будто чувствовала, что я ей скоро понадоблюсь. Она тяжело заболела той зимой. Слегла и не вставала. Почки она застудила. Студёная была зима. Все смирились, что она уж не встанет и помрёт к весне. Я ухаживала за ней. Поселилась в её махоньком, чистом домике на другом краю деревни, не отходила от неё полгода: и по хозяйству всё делала, и травки заваривала, и на ведро её таскала на себе. Мне всё, что для бабушки делала, было не в тягость, легко даже. Это ж не таблицу умножения зубрить! Бабушка встала на ноги, а к концу лета совсем окрепла.
Я не догадывалась, конечно, а специалисты из Лаборатории, узнав эту историю, твёрдо заверили, что я не просто ходила за бабушкой, а лечила её с помощью нейроэнергетики. «Как же так, рук не прикладывая, не пришёптывая всяких заговоров?» – удивилась я, и специалисты ответили: «Одним своим присутствием. Ты сильная, тебе и рук не надо поднимать, и заговоров читать…»
В деревне я хотела вступить в пионеры. О пионерской организации рассказывала учительница в школе, куда я недолго ходила. Пионеры собираются вместе и помогают слабым, старикам; у пионеров взаимовыручка и крепкая дружба. Рассказывали ребята в классе, как их друзья постарше ездили в пионерлагерь, и как там было интересно: утренние построения, походы, вечерние костры, игры – городки, лапта и другие, о которых мы понятия не имели. В райцентре встречались ребята и девчонки в красных галстуках. Красиво и торжественно! Наш местный агитатор, неприятный, правда, типчик, говорил, что пионерия помогает самой партии.
Мать сказала: «Сиди пока, без тебя, сопливой, разберутся!» Отец спросил: «А ты сама знакома хоть с одним пионером?» Откуда? Ни в нашу деревню, ни в соседние организация пока не пришла: детей мало. «Так ты обожди, пока пионеры у нас появятся, приглядишься, какие они вблизи, сойдёшься поближе. Тогда решишь, как захочешь». Отцовская мудрость сразила меня наповал.
Но дождаться пионеров я не успела: мы с матерью уехали в Ленинград, а мечта о большом и важном деле среди верных друзей осталась. В Ленинграде я не успела даже в школу поступить, как грянула война, а нас с матерью направили в Москву…
Так вот, про Ленинград и школу. Едва мать устроилась на заводе и получила комнату, хотела отдать меня в школу. Стала расспрашивать соседей, куда обратиться. Те, уяснив ситуацию, пришли в ужас. Мне бы пора в пятом классе учиться, а я и программы первого не освоила. Сяду за парту с малолетками – засмеют, приду к ровесникам – не пойму ничего. Матери предложили: не отдавай пока в школу. Девочка смышлёная, мы её за год подготовим хотя бы по программе двух-трёх классов, а там будет видно. Мать сказала: «Мне нечем заплатить вам». Она ведь часть денег отправляла мужу и матери, а что-то планировала и накопить. Соседи не успели вежливо ответить, что им ничего не нужно, когда мать, не любившая оставаться в долгу, придумала: «Пусть дочка помогает по хозяйству кому что нужно. Она расторопная и всё умеет». От такого предложения никто не смог отказаться. А я и не против: мне домашняя работа никогда не была в тягость. Так за год мне соседи мозги вправили – что надо! Получила я начальное образование в полном объёме, а то и поболее.
Вот и не ударила в грязь лицом перед экзаменаторами, поступая в Школу-лабораторию товарища Бродова…
Кроме тех, что давали «тесты», ещё приходили люди, которые часами расспрашивали меня о жизни: о детстве, о Ленинграде, о родных и знакомых, что я люблю, чего терпеть не могу, мы говорили о страхах и мечтах. Много о чём.
Начинал всегда высокий и худощавый черноволосый мужчина по имени Михаил Маркович. Он наводил на меня такое приятное, расслабленное и одновременно бодрое состояние, в котором можешь думать и говорить о чём угодно с лёгкостью, без смущения и опасений. Первое время он всё старался, введя меня в особенное состояние, заставить выполнять его команды. Но я тут же настораживалась и начинала задавать вопросы: зачем да почему, да как и что именно. Рассказать же о себе – пожалуйста!
Начинал беседу Михаил Маркович, а после подсаживались другие люди и продолжали начатый разговор. Может, иные темы и заставляли меня колебаться, однако, когда не имеешь понятия, какого ответа от тебя хотят, проще выдать правду про реальные события, но при этом по возможности оставить при себе сопутствующие суждения. Так примерно я и действовала по мере собственного разумения.
Отчество Михаила Марковича привело меня к простой догадке. Я стала наблюдать манеру речи гипнотизёра, присматриваться к его внешности и, в конце концов, прямо спросила, не является ли Аглая Марковна его сестрой. Он подтвердил и ровно с той поры больше не пытался меня гипнотизировать. Зато в состояние, которое, как я узнала чуть позже, называется «трансом», вводил меня регулярно.
Скоро я научилась входить в транс и без посторонней помощи. По-моему, это очень просто, и мне не понять людей, которые утверждают, что подобного в жизни не испытывали. Я не сумею что-либо объяснить им. Так же человек с развитым музыкальным слухом не может уразуметь, как можно не уловить верной ноты, и нипочём не объяснит мне, что надо сделать, чтобы пропеть правильно хотя бы элементарную мелодию.
Во время разговоров, и тестов, и других занятий молчаливые девушки в белых халатах частенько подключали ко мне датчики с множеством проводов, а молчаливые мужчины в белых халатах поверх военной формы подсаживались к обширным наклонным столам, густо усыпанным круглыми, квадратными, прямоугольными циферблатами со стрелками и разнообразными шкалами. Огромные агрегаты, расставленные вместо шкафов по стенам просторной комнаты без окон, мерно гудели, медленно ползла широкая бумажная лента, исчёрканная свежими кривыми чернильными линиями. Смысла загадочных манипуляций с приборами мне никто не объяснял, результатов – не докладывал.
Но проводились и такие испытания, смысл которых сразу становился очевиден, а результат – ясен. Эти занятия увлекали меня больше всего, и я каждый день ждала с нетерпением новых заданий.
Мне крепко завязывают глаза, просят вытянуть руки вперёд и определить, когда невидимый визави, находящийся на приличном расстоянии, также протянет ко мне раскрытые ладони. Тепло, покалывание, ощущение давления – вот верные признаки – не ошибёшься!
К моим раскрытым ладоням подносят цветную бумагу. Угадай, какой цвет. Руки холодит или греет, покалывает или поглаживает, щекочет… Если я не уверена в цвете, сообщаю свои ощущения. Цветную бумагу подносят к завязанным глазам. В мозгу вспыхивает яркий цветной прямоугольник. Раз, другой, пятый… И вдруг – не вспыхнул, но что-то маячит перед глазами. Оно имеет очертания. Описываю, что «вижу». Оказывается, поднесли предмет, или вырезанную из чёрной бумаги по контуру фигуру.
После каждой пробы мне дают посмотреть на то, что на самом деле находилось передо мной. Это позволяет понять ошибки и учиться считывать информацию более точно. А ещё подсказывают, как будет лучше и сподручнее считать информацию. Такой метод обучения мои экзаменаторы называют между собой «зоной ближайшего развития».
Отвернись и определи, кто вошёл в комнату: мужчина или женщина, в каких летах, в какой одежде.
Посмотри на фотокарточку и скажи: жив или мёртв этот человек, чем болеет, каков род его занятий, перечисли членов его семьи.
Умеешь говорить с мёртвыми? Молодец! Пригласи кого-нибудь из них и попроси ответа на такой-то вопрос… Вопрос, ответа на который сама я уж точно не знаю.
Порой происходило совсем странное.
Кто-нибудь малознакомый – из преподавателей, из отборочной комиссии – будит меня среди ночи, выводит, полусонную, из спальни. Просят вызвать чей-то дух, называя имя. И задают вопросы. Моргая слипающимися глазами и дрожа от холода в накинутом поверх ночнушки халатике, я отвечаю, плохо соображая, о чём говорю. Кажется, в основном от меня ждали предсказаний, а может, вскрытия информации, которая до сих пор оставалась загадкой.
Не похоже, чтобы тогдашнее паломничество сложилось из личных инициатив каждого. Вероятно, то была спланированная систематическая проверка моих возможностей и резервов. Потому что едва не каждую ночь меня поднимали.
А вот совсем другое. Подними руки повыше, раскрой ладони, потянись, будто хочешь обнять Солнце. Видишь золотые лучи, что вливаются в твою голову и тело? Хорошо. Опиши, как они проходят: где свиваются спиралью, где образуют озёра, как меняют цвета, где выходят на волю… Перед тобой человек. Какое свечение окружает его?.. А этот предмет, эта книга имеют свою оболочку-свечение?
Сказать, что выполнение необычных заданий не требовало напряжения? Ещё как требовало! Я прилагала порой такие усилия, что чувствовала себя к концу физически вымотанной. Всё ли удавалось? Не всё. Были и уныние, и отчаяние, и ощущение полной собственной бездарности.
– Прикажи вон тому товарищу за приборной доской почесать левое ухо!
Я бьюсь и так, и этак: и воображаю картинку, и мысленно повторяю как можно твёрже слова приказа. Товарищ не то что не чешется – бровью не ведёт! Не оставят меня в Школе-лаборатории, выгонят за порог!
– Ладно, добейся этого любыми способами, раз уж не силой мысли.
– Не могу!
– Что мешает? Не можешь придумать способ?
– Неловко.
– Что именно?
– Подойти и попросить почесать ухо, потому что у меня задание.
– Другое придумай!
– Подкрасться сзади и пощекотать волоском.
– Так… Приглядись: ухо-то у товарища горит.
