скачать книгу бесплатно
Хроники частного сыска
Андрей Куц
Огромные силы были задействованы в поисках пропавшего молодого человека. Кто только не брался за его дело, казавшееся лёгким. Но все скоро приходили к тому, что этот юноша не так-то прост. Более того, он чрезвычайно опасен, потому что, ища его, узнавали они о других пропавших людях, число которых росло с каждым днём. И сами сыщики всё отчётливее понимали, что в любой момент могут пополнить ряды тех, кто ушёл в неизвестном направлении и до сих пор не вернулся.
Хроники частного сыска
Андрей Куц
© Андрей Куц, 2017
ISBN 978-5-4485-9207-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Хроники частного сыска
Присказка
Он стоял у окна и смотрел на дождь в большом городе.
Мегаполис шумел, гудел, звенел, выл и скрежетал. Всё двигалось, шевелилось, меняло блеклый окрас и размытую форму.
Дождь лил вторые сутки.
Небо было серым.
Город стал серым.
По стеклу плыли разводы – и на него смотрело чьё-то хорошо знакомое, но безобразно искажённое лицо.
«Это я», – с безразличием подумал мужчина.
Он вздохнул, заложил руки за спину.
Дождь лил. И хотя шум улиц не проникал в офис здания, ему казалось, что он всё слышит, и чувствует трепещущий, вибрирующий нерв жизни города.
Когда-то он любил осень.
Когда-то он был юн.
Когда-то он был беспечен.
Теперь же от прихода осени в нём не пробуждалось ничего, кроме тоскливой удручённости. Не радовала свежесть и прозрачность воздуха, пестрота листвы, тёплое, но неяркое солнце, густеющая день ото дня синь неба. Звонкий шелест опавшей листвы под ногами и шелест луж, которые рвутся шинами, катящихся мимо машин, утренний бодрящий холод и эхо вечерних улиц, запах костров и сырости – не будили возвышенных чувств, не тревожили сердца, не колебали сознание тягой к лирике и чистотой помыслов, от предвкушения первой встречи, от невинной и мимолётной, но приятной нежданной любовной увлечённости.
Когда-то он без оглядки переходил проезжую дорогу, доверяясь лишь слуху, полагаясь на чуткость, подкрепляемый верой в собственную неприкосновенность, возможность справиться с любой неожиданностью, противостоять ей, повелевать, манипулировать людьми и своей судьбой.
Это было когда-то, где-то там…
Теперь он пять раз смотрел то в одном, то в другом направлении, прежде чем решался пересечь автомобильную дорогу. А идя, ещё и ещё, снова и снова вертел головой, и, не веря глазам, смотрел опять.
Он старался, как можно реже садиться за руль. Ездил медленней, аккуратней, чем год назад. Избегал оживлённых магистралей. Только крайняя необходимость могла понудить его затеять игры со смертью – всякий неразумный, необоснованный риск был исключён из его жизни. Пока! До тех пор, пока он не определится с тем, что же делать со своим страхом смерти. Ведь существовала и иная трактовка появления этого страха и той силы, что парализовала даже здравый смысл, – поиск смерти, бег вслед за ней, чтобы настичь её ранее отпущенного срока или, если довериться Фату, получить то, что отпущено, что предначертано…
Когда-то он был весел. Когда-то люди любили его компанию, тянулись к нему, интересовались им. Теперь он скис, и душок был затхлый, как у квашеной капусты при неправильном хранении, – он источал густой смрадный дух. Подобное никому не приходилось по душе – многие стали сторониться его. Порой это задевало, огорчало, усугубляя его состояние.
Но были и такие, кто не предал, кто остался рядом, кто помогал и поддерживал, как и чем мог. Но иной раз человек изъявлял излишнюю бдительность и заботу – он раздражал навязчивостью, всматриванием-вглядыванием, и это провоцировало гнев, вызывая конфликт.
Он был мужчиной, который всё ещё оставался молодым человеком – в скором времени ему должно было исполниться всего лишь двадцать восемь лет. Он поднялся и встал на порог возрастного кризиса, – когда молодость уходит, и впервые по-настоящему, со всей полнотой осознаешь, что былое безвозвратно утеряно, и с каждым минувшим днём морщин на лице становится больше, а мешки под глазами с упорством появляются после каждой ночи, а не только, как когда-то, лишь после бурной, неудержимой, забористой, залихватской ночи…
Он стоял и смотрел на осень.
Его имя было сложным, но красивым. Возможно, даже чересчур красивым. Выглядело это несколько напыщенно, претенциозно. И его это не только устраивало, но ему это до сих пор нравилось. Его звали: Руслан Леопольдович Покрута-Половцев. В зависимости от окружения, от обстоятельств или нужд он порой называл себя, сокращая фамилию: «Здравствуйте, я – Руслан Покрута». – Или: «Половцев, Руслан Леопольдович». Половцев Руслан – ему нравилось больше прочего. И при этом он не врал и не вымышлял себя, скрывая истинное лицо. Он всего лишь упрощал.
Москву укрывал дождливый осенний вечер, а в офисе горел яркий «дневной» свет, было тепло и сухо – уютно.
Он стоял у окна и старался удержать взгляд на своём отражении – оно плавало на стекле в разводах дождевых потоков. На него глядело такое знакомое, такое любимое, но так безжалостно изуродованное, искажённое лицо с грубоватыми, крупными чертами в кайме немного вьющихся, и оттого пышных, светло-русых волос, с задумчивыми зелёными глазами, смотрящими куда-то мимо, сквозь собеседника или наблюдаемый объект. Фигура его отражения покачивалась, колебалась, и была она высока, худощава и малость нескладная, облачена в расстёгнутый до последней пуговицы серый пиджак и в голубую рубашку, украшенную тёмно-серым галстуком с розовыми, приглушённого тона, ромбовидными вкраплениями.
Всего каких-то два года назад он был озорным «вислоухим» мальчишкой, шумно и гарцуя катящимся по жизни. А теперь он – рабочий человек, ответственное лицо, «Господин Покрута-Половцев. Руслан Леопольдович». Всё это приятно, только… если бы только не нужно было прощаться с разгульным, удалым мальчишеством, которого он не только вкусил сполна, но успел пристраститься к его медово-перцовому вкусу.
Он находился в кабинете управляющего крупным спортивным магазином. Это был его кабинет. А магазин принадлежал его отцу – один из пяти, разбросанных по столице. Помимо этого отец занимался поставками спортивного инвентаря в спортивные залы и клубы.
Отец тоже не становился моложе. Вот и дела он потихоньку начал передавать сыну.
На работу к отцу Руслан поступил в двадцать пять лет. Переступил через себя, сжал зубы – и пошёл на службу. Вначале были необременительные, второстепенные должности – отец приучал, втягивал его в деловой процесс. Пост управляющего Руслан получил незадолго до своей двадцать шестой годовщины. Таким образом, на второстепенных должностях он пробыл, успевая придаваться прежней разгульной жизни, что-то около семи-восьми месяцев. Отец повысил его в должности не столько за заслуги или по родству, сколько из-за надежды, что высокий пост образумит, остепенит его беспокойного и безответственного отпрыска. Так и произошло, но лишь спустя полгода.
Отец сделался довольным: сын погрустнел, а это значит, что он помудрел, – стал сдержанней, ответственней и, несмотря на полную самостоятельность, сын как никогда от него зависел – в коем-то веке Руслан нуждался в отце! А всё потому, что крупный бизнес не мог успешно развиваться, не терять темпа, не нести убытков без опыта и связей отца, – и Руслан не тушевался, не гордился, не стеснялся, ничего никому не доказывал, он без обиняков обращался к отцу за помощью.
Вот уже больше года дело, став привычным, спорилось, а функции и задачи Руслана росли и множились: он всё больше сближался с отцом, чаще выполнял его поручения и подменял его, перед ним открывались «потайные» комнаты – он допускался к секретам и тонкостям ведения устоявшихся, налаженных дел и контактов, примеряя на себя одёжку преемника семейного бизнеса.
Так бы всё и шло, если бы не подмявшая Руслана хандра и не злополучный телефонный звонок от отца, вдруг вспомнившим о существовании деда. Этим звонком отец поставил сына перед фактом, которым тот не мог не обремениться, – отец снова, в который уже раз за последние месяцы, взвалил свою проблему на плечи Руслана.
Дед, то есть родной отец отца Руслана, был скверным, вздорным стариком. Но у Руслана не было возможности узнать об этом: он видел деда не более двух раз за свою жизни, и потому не мог о нём судить, – он доверялся мнению отца.
А дед таким был всегда – скверный старик!
Но это был дед, родной дедушка. И он умирал.
Отец Руслана наотрез отказался к нему ехать. Руслана же он не принуждал к поездке, он якобы всего лишь известил его о наличии проблемы. Но, если Руслан захочет «проводить деда в последний путь», он не станет противиться – это дело Руслана, он уже взрослый, и должен самостоятельно принимать подобные решения.
Может быть, всё так и обстояло на самом деле, может, отец и не желал поездки Руслана к умирающему деду, и, звоня сыну, он действительно думал только о том, что тот имеет право знать о близости столь печального события.
Отношения между Леопольдом (отцом Руслана) и Семёном Игнатьевичем (отцом Леопольда) никогда не были гладкими. С малых лет Леопольд испытал, что такое унижение и нужда. Унижение – из-за своего имени. Нужду – по бедности семьи. И ещё были страх и призрение. Страх – перед ворчливым, смурым и взбалмошным, недолгим до расправы Семёном Игнатьевичем – отцом. А призрение – всё к тому же Семёну, к своему отцу, за его беспомощную муку, которую тот постоянно терпел и тешил в думах, и не только не старался хотя бы чем-то облегчить жизнь семьи, но и не находил в себе сил для достойного поведения, чем только усугублял, делая нестерпимым, положение домочадцев.
Леопольд учился всем чертям назло. Он окончил десятилетку без единой тройки и тут же покинул дом, уйдя в плавание по большой жизни. Тем, кем он стал, и тем, что он мог дать сыну, он был обязан только себе. Как говорится, он сделал себя сам.
Леопольд Семёнович был упёртым. Он был натырным.
Несмотря на то, что в детстве имя принесло ему много бед, он не менял его, тем самым доказывая и отцу, и себе, что способен бороться с напастями и трудностями в любом положении – ничто не отворотит его духа, а лишь придаст закалки, не дав забыть прошлого. И он помнил, и упрямо двигался вперёд.
Семён Игнатьевич наградил своего сына издевательским именем впору своих убеждений и для смеха, ради вызова тем сложностям, которые он был не способен побороть сам, с которыми он бился всю жизнь – и неизменно пасовал, падая ниц и стукая челом оземь от беспомощности… У него была зычная, боевая фамилия: Покрута-Половцев. Она звала его вперёд, на свершения, на покорение вершин, эверестов! Но его происхождение, быт, врождённые способности и имя (Семён) боролись с величием и тянули в грязь бренной земли – так ему чудилось всегда, с этим он всегда жил, и всегда этим тяготился, от этого стенал и выл, бросаясь на стены в пьяном угаре и мучая, изводя жену и единственного сына. Он искал успокоения, твёрдости, понимания, ухода от скверных мыслей, но ничего перед собой не видел, и не было ни одного просвета – лучи надежды не проникали в его пасмурное обиталище, – и Сёма выл, а, утомившись от мучения, снова принимался искать и ждать прозрения. Таков был дед. Если бы Руслан знал его, то он мог бы испугаться, увидев в себе некоторые черты его характера, начавшие проступать в нём с двадцать седьмого года жизни. Но Руслан не знал деда, а отец не различал грозных признаков или не желал вспоминать былое: Леопольд давно не виделся с отцом, и старался не поминать его вовсе, чтобы, вспомнив, не отяготиться, не завязнуть в его беспомощности, и не изойти злобой. А злоба была. И не столько из-за своего детства, сколько из-за загубленной жизни матери, которая прожила после ухода Леопольда из дома всего пять лет – умерла, угаснув, как свеча на ветру, не смогшая одолеть в долгой борьбе, в затянувшемся противоборстве сквозняк, хлещущий холодом из настежь отворённых дверей. Леопольд считал, что в её ранней кончине полностью повинен отец: он замучил её, издёргал, вынул всю душу и истолок сердце, превратив их в ошмётки, отлетающие от его грязных сапог.
О примирении Леопольда и Семёна не могло быть речи.
Но… старик умирал – ему недолго оставалось гадить на белом свете. И Руслан, если почтёт нужным, вправе отдать ему долг. Пускай, если не за прожитые годы и воспитание, то за кровь, струящуюся в его жилах. Леопольд Семёнович позвонил сыну…
С тех пор минуло, канув в небытие, полтора скоротечных месяца.
Если до того Леопольд Семёнович не выражал тревоги, а даже наоборот – испытывал радость, по-своему трактуя изменившийся характер сына, то теперь он был озабочен, и бдительно всматривался в него, и замечал явные признаки депрессии, которые, впрочем, он относил к последствиям визита к деду и к его похоронам. И Леопольд Семёнович ругал себя за недальновидность. «Этому хмырю, – говорил он себе, – достаточно одной минуты, чтобы навсегда изменить психику человека! Как же я был слеп, как глуп, как забывчив! Глупец, глупец-глупец, старый осёл! Собственными руками отправил сына на погибель. Бедный мой Руслан. Я не вынесу, если с ним стрясётся беда. Надо что-то делать, надо что-то делать…» – твердил он и хватался за голову.
И были найдены, подысканы хорошие специалисты – Руслан предстал пред очи докторов наук и академиков от психиатрии и психологии. Бились, толклись они возле него, и, вроде как, стало Руслану легче – помягчел, повеселел, прояснился взор, упростились и расковались походка и жестикуляции. Лишь стал он порой впадать то ли в задумчивость, то ли в отрешённость – глядеть в какой-то сокрытый для всех мир или, может быть, пока что всего лишь заглядывать за его краешек, с натугой приподнимая пыльную портьеру – хотя преграда была весома и грязна, то, что скрывалось за ней, не отступало, манило, дразня, соблазняло.
– О чём думаешь, сынок? – спрашивал в такие минуты Леопольд Семёнович.
И не получал ответа.
Тогда он, некоторое время, от нерешительности, потоптавшись на одном месте, приближался и пальцем толкал в плечо забывшегося сына. Если это не помогало, отец начинал паниковать и, теряя самообладание, тряс его неистово, крича дико, дозываясь до него.
– А?.. Что? Что ты делаешь, п-па-па? Остановись! – Сначала спрашивал, заикаясь от тряски, Руслан, а потом кричал, уже в свою очередь пытаясь дозваться исступлённого отца.
– Да-да… конечно. Извини! – говорил взбудораженный, раскрасневшийся, всклокоченный и растрёпанный отец, торопливо отходя от сына, от смущения пряча глаза и суетливо стараясь найти отвлечённую тему, чтобы затеять непринуждённый разговор. – Ты сегодня был в Алтуфьево? Как там обстоят дела? С нашим заказом всё в порядке?
– В Алтуфьево?.. – рассеянно откликался Руслан. – Дела? В порядке. Всё нормально. Не беспокойся. Я начал – я завершу. Всё тип-топ… – говорил Руслан. И тут к нему мог возвратиться пустой взгляд. Тогда он обращался лицом к окну, либо упирался взглядом в угол комнаты, либо в комод, в стол, в ручку, лежащую на нём, лист бумаги, папку документов, часы на стене, в дверь, в стул возле неё, в фикус у сейфа, а то и пялился прямо на отца или другого человека – для него это было без разницы.
– Руслан. Руслан! – повышал отец или кто-то другой голос – и Руслан возвращался в реальный мир. – Ты к врачу ходишь?
– Хожу.
– И что?
– Ничего. Нормально.
– Ну… ладно. А когда ты последний раз видел Лизу?
– Заходила…
– И?
– Нормально.
– Ты не думаешь вернуться к ней?
– Не знаю.
– Ну да… Поедем, поужинаем? – спрашивал отец, не осмеливаясь продолжать навязываться с расспросами. – В какой ресторан хочешь? Или куда ещё? Может, домой? Мама будет рада.
– Поедем в «Золотой ус».
– Ладно.
И они ехали по осенней Москве.
Отец сидел за рулём и пытался занимать Руслана разговорами о работе – ему казалось, что отдельные моменты служебной деятельности сыну очень даже по душе. И он был прав: Руслану многое нравилось в работе, и такие разговоры, увлекая, отвлекали от рассматривания пустоты.
Леопольд Семёнович не раз интересовался у сына, что же произошло там, у постели умирающего деда или на похоронах? Но не мог добиться от него ничего, что прояснило бы ситуацию. Впору было предполагать, что так подействовали на Руслана сами похороны, и приплюсовать возраст, и добавить до конца не прошедшую, возможно, адаптацию к ежедневной трудовой занятости. От таких рассуждений Леопольд Семёнович успокаивался и приободрялся. Да и не могло быть с Русланом ничего иного. Что может быть ещё? Что может быть такого, о чём нельзя допустить и мысли?! Что не приходит в голову! Врачи думали также – и разводили руками, обещая, что время излечит, – конечно же, при их посильной и скромной, но незаменимой и необходимой помощи, – и молодой человек полностью войдёт в новый для себя ритм жизни.
– Ну да, ну да… Вы уж постарайтесь, побеспокойтесь, Пётр Алексеевич или Марья Ивановна, – говорил Леопольд Семёнович и совал в руку или опускал на стол, под какую-либо книжечку, или в карман белого халата или делового костюма конвертик с денежкой. – Вы уж поропщите о моём чаде, не сочтите за труд.
– Не надо так беспокоиться, Леопольд Семёнович. Ни к чему хорошему это не приведёт – поберегите нервы. А сыночка мы Вам вернём в самом надлежащем виде – не извольте сомневаться.
– Ну да, ну да… – повторял отец и уходил в задумчивости, шаркая ногами. – Ну да, ну да… – доносилось с лестничной площадки.
– До свидания, – нерешительно прощался профессор, доктор наук, и в такой же рассеянной задумчивости возвращался в кабинет или отваливался в кресле, изучая стеллажи с умными научными книжками. – Ну да, ну да… – повторял он машинально, выпячивая нижнюю челюсть, жуя губами «коровью жвачку». – Ну да, ну да…
Была осень. Были первые числа ноября. И лил дождь. Вечер, сомкнув веки, накрыл оживлённые улицы города серым покровом. Уличное освещение и рекламы мерцали, сверкали, играя разноцветными лампами и табло. Люди двигались, как муравьи. Машины двигались, как светляки. Всё жило, всё функционировало. Лишь Руслан Леопольдович Покрута-Половцев в своём рабочем кабинете стоял бездушной восковой статуей, и не видел города, – засмотревшись на своё отражение, он погрузился в то, что неотвязно преследовало его полтора месяца, и с каждым днём привязывало к себе всё сильнее, увлекая в свои глубины, к припасённым в них хитроумно устроенным тенётам.
Что же это было?
Если мы возвратимся на несколько минут назад и чудесным образом вторгнемся, вломимся в сознание Руслана, то сможем кое-что узнать: до отрешения от действительности он не столько думал, сколько вспоминал последние часы жизни своего так до конца и не узнанного, неразгаданного деда, Семёна Игнатьевича Покруты-Половцева…
Тогда было самое начало осени. На дворе резвилось Настоящее Бабье Лето. Руслан ехал на бронированном «Глентвагене» в город, в котором ему не доводилось бывать, но откуда был родом его отец и где теперь умирал Семён Игнатьевич – его дед и отец его отца.
Дорога была не близкой: четыреста пятьдесят километров. Большую часть пути он с комфортом преодолел по новенькой автомагистрали. Он нигде не останавливался, слушал сборник детских песен из мультфильмов и кино советской эпохи и старался ни о чём не думать. Когда в конце третьего часа пути у него стала раздуваться голова от игривых, дурашливых, задорных голосов, постоянно доносившихся из динамиков, он выключил стереосистему и оставшиеся шестьдесят километров проехал в тишине по пустынной, местами разбитой узкой дороге, плутавшей среди редких небольших населённых пунктов и леса. Вокруг осень озорничала красками и ясным небом не меньше проказливой Старухи-Шапокляк или Красной Шапочки, которая совсем недавно пела о далёкой Африке. И Руслан не устоял – поддался искушению: он снизил скорость до сорока километров, и ехал, наслаждаясь лесом и открывающимися полями и заречной далью. В опущенное боковое окно, перебирая его светлые волосы, проникал напоенный осенью тёплый ветер.
Какой-то охламон, наехав сзади, принялся сигналить, возмущаясь медленной скоростью. Через открытое окно Руслан махнул рукой, предлагая не безобразить, а ехать своей дорогой – обгонять без склок и драк.
«Ауди» прошелестело мимо.
Руслан заметил, что за рулём сидела дамочка. Опередив, она повиляла по дороге, помигала габаритами и – умчалась, быстро превратившись в маленькую серую точку. В ответ Руслан пару раз мигнул фарами и разок просигналил, при этом выставив в окно кулак с большим пальцем, указующим вверх, мол, всё отлично, ты – классная тётка, а я – классный чувак: мы оба – супер, ADIEU! товарищ!
На окраине городка пустовала заправочная станция, а за ней виднелись столь же покинутые автомойка с автомастерской.
Руслан решил взять тайм-аут – помыть машину, чтобы при этом как бы очиститься самому, успокоившись, и, отринув прошлое, подготовиться к предстоявшему, а заодно узнать у служащих, где находится дом за номером 37 по Пролетарской улице.
Умученный малый в заношенном синем комбинезоне – служащий мойки, некоторое время тяжело двигал той частью мозга, которая ещё не атрофировалась от заунывного времяпрепровождения, и известил:
– Это, скорее всего, во-он там, – он показал рукой на правый угол городка. – Вон, видите двухэтажные кирпичные дома?.. Вот. Это должно быть концом Пролетарской улицы. Где-нибудь там нужный Вам дом.
Руслан порадовался, что сделал остановку, иначе бы он сразу с дороги очутился возле нужного ему адреса, а уж там – постель умирающего «чужого» деда…
Он сунул в грязную, побитую и мозолистую ладонь парня две сотни и затолкал себя в салон машины: ему не хотелось двигаться дальше и увидеть навалившуюся на человека, подступившую к его постели смерть.
«Зачем же я еду? Я ожидал чего-то иного? – спросил он себя. – Это с каких таких?.. Всё одно, всё одно и ничего больше… Отступать мне никак нельзя».
Он повернул ключ – дёрнулся стартёр, ожил двигатель. Машина выкатилась с маленькой площадки возле автомойки. Руслан стал медленно приближаться к указанному месту и ещё медленнее отыскивать нужный номер дома.
Друг против друга – по обе стороны улицы – стояло четыре двухэтажных кирпичных здания довоенной постройки: одно из них наполовину обвалилось, у другого обрушилось три крошечных балкончика и просела крыша; но два дома были целёхоньки, а на их стенах в некоторых местах даже сохранилась штукатурка, и в них всё ещё жили люди. Казалось, что дома обречены на снос, дни их сочтены. Но, учитывая то, что на это надо тратить деньги местного бюджета, можно было смело предположить, что простоят они ой как долго. К тому же надо будет переселять куда-то людей. А Руслан сомневался, что в этом захудалом городишке имеются или планируются новостройки.
Вдаль по улице кучковались бревенчатые избы. Через километр-полтора виднелось два десятка высоток с обступившими их, выросшими за последние годы особнячками в два, а то и в три этажа. Там, по правую руку от Руслана, пластался какой-то заводик, а по левую – грозила достать небо фабричная труба.
Четыре многоквартирных кирпичных дома, типа общежития, где остановился Руслан, стояли на пригорке, а потому он видел, что за городом, насколько хватало глаз, раскинулась голая степная равнина, – только слева, на краю горизонта, чернел лесок, и возле него, в лучах клонившегося к земле солнца, что-то тешилось множеством серебряных бликов.
