скачать книгу бесплатно
Что такое реальность? Концепт
Андрей Владимирович Курпатов
Игры разума #4
Мы не можем ответить на этот вопрос «Что такое реальность?», используя традиционные языковые средства, поэтому в книге используется методологический инструментарий. Методология мышления, основанная на современной нейрофизиологии, является не средством описания, а способом реконструкции пространства реального. Как взаимодействовать с реальностью, не впадая в иллюзию? С чем мы в действительности имеем дело? Что происходит на самом деле? Насколько реальны наши представления? Чем факты отличаются от интеллектуальных объектов? Таковы главные вопросы этой книги, посвященной несодержательному мышлению.
Андрей Курпатов
Что такое реальность? Концепт
© Курпатов А. В., 2016
© Издательство Трактат, 2018
* * *
Вместо введения: «Скандалы в философии»
Название этой книги должно вводить в заблуждение. Думаю, это с неизбежностью происходит.
Нам кажется, что мы знаем, о чём идёт речь, когда звучит слово «реальность». Но это чистой воды иллюзия. При всём желании, мы не можем определить её границ или дать ей определение.
Так что, в каком-то смысле, я поставил перед собой неразрешимую задачу – сказать о том, о чём не может быть сказано, потому что сама реальность для нас принципиально недоступна.
Впрочем, именно это – попытки помыслить то, что ускользает от мышления, – и позволяет нам угадывать нечто действительно важное.
Определение «реальности»
1
Что же такое реальность? Реальна ли эта книга в ваших руках? А если она на экране монитора – это тоже реальность?
Или же реально отображение этой книги, возникающее в вашем мозгу? Если же реально и то, и другое, то чем эти реальности отличаются?
А что реально в самой этой книге? Её вес? Переплёт? Рисунок на обложке? Вёрстка? Или, быть может, химическая структура бумаги? Квантовые эффекты отражённых от её поверхности (или излучаемых экраном) фотонов? Цвет? Краска на бумаге? Пиксели на экране? Компьютерная программа её цифровой версии? Язык, на котором она написана?
Быть может, реально то, что я – её автор – думал, работая над этой книгой? Или то, что вы, уважаемый читатель, в ней прочтёте? Или реальна лишь активность наших нейронов, создающих и распознающих скрытые в ней смыслы?
В каком качестве она реальна для моей собаки? Для представителя примитивного народа, не знающего о том, что такое письменность и тем более книгоиздание? Будет ли она по-прежнему реальной, если окажется, например, в «руках» инопланетянина? Или в этом случае её уже нельзя будет назвать «книгой»?
Сохранит ли она реальность, если мы предположим, что все её экземпляры уничтожены, но я или кто-то другой о ней помнит? А если язык, на котором она написана, умрёт?
Насколько она вообще может быть реальной «книгой», если кто-то думает о ней одно, а кто-то другой – другое? Кому-то она кажется интересной, а другому – откровенным бредом. Это части реальности, как-то связанные с этой книгой, или нет? Если да, то перед нами уже некий континуум. Если нет, то где граница, которая отделяет одну реальность от другой или реальность от нереальности?
Разумеется, это лишь малая толика возможных вопросов. Их может быть куда больше. Но ответов нет. Мы пользуемся словом «реальность», а на самом деле понятия не имеем, что именно оно обозначает.
2
Создаётся впечатление, будто реальность – это шляпа какого-то сумасшедшего фокусника, который может вынуть из неё всё, что ему заблагорассудится: хотите – «смыслы», хотите – «кванты», а можно ещё «квалиа», «эмержентность» и «синхронистичность».
Но возможно ли это? Не является ли подобное «чудо» лишь фокусами (проблемами?) языка, который и создаёт эти разные представления о реальности?
Что, если действительная реальность на самом деле дана нам каким-то одним-единственным способом – только так, как это происходит, а всё остальное – лишь игры нашего разума и языка?
Пытаясь определить реальность, мы начинаем тут же вспоминать о её «разных уровнях», «частях» и «аспектах». О том, что она может быть «объективной» и «субъективной», «иллюзорной» и «фактической».
Мы говорим о «физической» реальности, реальности «жизни», «психологической» реальности, реальности «существования», «виртуальной» реальности. Но разве не свидетельствует всё это о том, что мы просто запутались?
3
Наш мозг эволюционно возник из распределённых по телам наших далеких предков отдельных, специализированных нервных клеток: одни отвечали за одно, другие – за другое.
Каждая группа тех первичных нейронов выполняла свои функции в рамках общей для организма задачи выживания. А затем они скучковались в единый «центр управления», который прячется сейчас желеобразной массой внутри нашей черепной коробки.
Этот «центр управления» не создавался по единому плану, в единой логике, в рамках какого-то универсального и продуманного каким-то гениальным креатором подхода.
Наш мозг – это одно сплошное недоразумение: он (вместе со своими периферическими отделами и рецепторным аппаратом) не стройная и упорядоченная система (машина), он хаотичный и разнородный, лишь приведённый к «общему знаменателю».
Это специфическое устройство нашего мозга порождает бесчисленное количество ошибок, а львиная доля его работы – это их постоянное исправление.
4
За время нашего детства, отрочества и юности, на всю эту уже изначально кривую конструкцию села культура: язык, который мы освоили, система социальных ценностей и индивидуальных приоритетов, выученные нами способы сборки различных интеллектуальных объектов (от зрительных образов человеческих лиц определённой этнической группы, до способности устанавливать «причинно-следственные отношения» между абстрактными по существу явлениями).
Мы научили наш мозг строить числовые ряды, к чему он, конечно, не был изначально предназначен, а также использовать знаки (сигналы сигналов) для манипуляций над собственным психическим содержанием (которым мы, кстати сказать, сами и являемся).
Мы научили свой мозг и такой, например, бессмысленной вещи, как умение слышать мелодии (другие животные не слышат музыку в музыке, для них это просто такой шум, а вовсе не наши хваленые аккорды и гармоники).
То есть наш мозг не только превращает реальность, с которой мы имеем дело, в подобие бабушкиного лоскутного одеяла, но ещё и рисует на ней (поверх этого, уже произведенного им хаоса) культурной шелкографией.
Поэтому нелепо удивляться открывающимся нам неясностям, парадоксам и вообще самой этой «загадочности» реальности. Было бы удивительно, если бы могли видеть реальность такой, какова она есть. А то, что мы видим вместо неё какое-то «несуществующее животное» – это как раз вполне естественно.
5
Что происходит, когда мы произносим слово «реальность»? Что мы в этот момент думаем? Что подразумеваем? Согласитесь, это важный вопрос. Но мы почему-то совершенно им не озадачены.
Мы находимся под воздействием магии языка – мол, если у нас есть какое-то слово, значит, есть и то, что оно обозначает. Но это «значит» – ошибка. Если у нас есть слово, это свидетельствует только о том, что у нас есть какое-то представление (наше собственное внутреннее «состояние»), которое этим словом выражается, но не более того.
Рассуждая «логически», мы вроде бы можем отличить то, что есть, от того, чего в природе не существует. Но это лишь иллюзия. Сам наш мозг этого совершенно не понимает. Какая разница для моего мозга между выхухолью, которую я никогда не видел, и единорогом, мифическим грифоном, пегасом и прочими химерами? Никакой.
Мы, конечно, понимаем, что все они, в отличие от выхухоли, выдуманы. Но если есть слово – есть и то, что мы можем себе представить.
Так какое, в таком случае, отношение имеют наши представления, обусловленные самим фактом наличия соответствующих слов, к реальному положению дел (к тому, что происходит на самом деле)?
Сам тот факт, что мы используем слово «реальность», по сути превращает её в химеру, но мы этого не замечаем.
«Магия языка»
6
Мы заложники фундаментальных заблуждений: нам вбили в голову, что «язык говорит сам за себя», что мы можем на него опираться, что он точен.
Это неправда – он нем, аморфен и предельно умозрителен. А если уж совсем начистоту, то ведь и нет никакого языка самого по себе; есть лишь тот способ, которым мы коммуницируем с другими людьми, но «коммуницировать с другими людьми» и «познавать нечто» – это вовсе не одно и то же.
7
Мы изучаем язык – тот самый, который считаем родным, – интуитивно угадывая смысл слов, которыми пользуются в нашем присутствии окружающие нас другие люди. Он, скорее, социальная, а не языковая игра.
Никто не учил нас языку как таковому. Нас учили чему-то другому – показыванием (мол, смотри – это «человек», а это «собака»), где-то мы и сами догадывались, о чём идёт речь (из контекста, мысленно проигрывая соответствующие ситуации, объясняя себе непонятное уже понятым как-то).
То есть нас учили социальному взаимодействию, коммуникации, обмену знаниями, а не языку.
Как, например, вы уяснили для себя значение матерных слов? Я узнал об их существовании в весьма сознательном возрасте, и поэтому хорошо помню, как это происходило.
Меня отправили в спортивный лагерь секции мотокросса, где все ребята активно использовали ненормативную лексику. Я же, к стыду своему, не знал ни единого матерного слова. Впрочем, я как-то понимал, что имеют в виду мои товарищи, когда говорили, например, что я должен взять некую «штуковину» и «ударить» с её помощью по другой «штуковине». И всё это несмотря на то, что обе эти «штуковины» и даже указание – «ударь» – обозначались, по сути, одним и тем же словом!
Матерный язык, используемый моими товарищами, был для меня лишь набором странных звуков. Однако мне вполне хватало контекста ситуации и сопутствующих невербальных стимулов, чтобы понять, о чём идёт речь.
То, что это конкретное слово (звук) в действительности означает мужской половой член (а другие подобные слова – другие человеческие органы и действия сексуального характера), я понял лишь из анекдотов, которые ребята безостановочно рассказывали друг другу.
Не понимая анекдота, я проигрывал в голове соответствующую историю, пытаясь представить, что эти слова могут значить, чтобы возник эффект шутки. Остальным действительно было весело, а потому у меня был очевидный критерий, и я достаточно ловко решал эти ребусы.
В конце концов разобрался, что к чему, – понял действительное значение матерных слов. Причём даже в тех случаях, когда речь шла и вовсе загадочных для меня вещах. Например, я вообще ничего не знал тогда про мастурбацию (мои товарищи, конечно, не пользовались научной терминологией и называли ее другими словами). Однако из череды анекдотов на эту тему мне удалось понять не только значение данных матерных слов, но и то, как соответствующее действие производится и к чему оно должно привести.
Это хороший пример того, каким образом мы осваивали значения всех слов, которыми сейчас пользуемся. То есть язык (точнее – использующие язык другие люди) оснастил нас не только средствами для успешной ориентации в социокультурном пространстве, но и обучил нас множеству важных действий, рассказал нам о явлениях, с которыми мы не сталкивались.
8
Представьте, что вы глухи, слепы и вдобавок парализованы, а тут вдруг появляется нечто, что позволяет вам видеть, слышать и даже двигаться. Как бы вы отнеслись к этому «нечто»? Насколько вы бы стали ему доверять? Думаю, тут вариантов нет – перед нами спаситель и божество!
Таков язык, и потому наша вера в него безусловна. Мы верим словам и тому, что за ними скрывается что-то реальное (даже если знаем об обратном). Эта наша убеждённость в правдивости языка абсолютна, а потому без всяких проблем распространяется не только на те слова, что обозначают «органы» и «действия» (дурное дело – нехитрое), но и на любые языковые химеры.
9
Проблема, казалось бы, должна возникнуть там, где на референты соответствующих слов никаким образом указать нельзя (например, «любовь», «предательство», «власть» и т. д.).
Но у нас есть языковой контекст, состоящий из «органов» и «действий», так что нам остаётся лишь подключить «интуитивное понимание» – и всё становится «ясно как белый день».
Можно ли понять, что имеют в виду люди, использующие слова, на референты которых невозможно указать? По логике вещей это вряд ли осуществимо. Но ведь нас, по большому счёту, и не интересует референт, нас интересует возможность взаимодействия с этими людьми. Какая разница, о чём именно они говорят или что они имеют в виду, если нам надо просто с ними договориться?
Таким образом возникает совершенно замечательная ситуация, при которой мы вполне «понимаем» друг друга, совершенно не понимая при этом, о чём же каждый из нас на самом деле ведёт речь.
Никто не знает, что такое «справедливость», «свобода», «добро», «атом», «пространство» или «эволюция», никто не знает, что такое «реальность». Но у каждого из нас есть некое «интуитивное понимание», «теоретическое представление», и мы договариваемся друг с другом, хотя, в действительности, мы просто уладили проблему социальной коммуникации.
10
Представьте, что вы находитесь в некой комнате в очках виртуальной реальности. Здесь кроме вас ещё несколько таких же «счастливчиков», но у каждого в очках своё VR-видео – один блуждает по джунглям, другой стреляет в тире, третий совершает прогулку по Марсу, а у вас перед носом Собор Святого Петра в Риме.
Вы все двигаетесь по этой комнате, что-то делаете и временами натыкаетесь друг на друга. Столкнувшись, вам придётся договариваться. И вы легко это сделаете, имея такое желание, хотя каждый будет уверен, что соответствующее событие случилось в его VR-реальности. Вот что такое на самом деле пресловутая «интуитивная понятность».
Примерно таким образом мы себя и ведём, когда используем слова, не имеющие референта, на который можно было бы указать с предельной определённостью.
Забавно, что все разговоры друг с другом, которые мы считаем «важными», «сущностными», «принципиальными», как правило, подразумевают использование именно таких – нерефентативных – слов. Разговоры о реальности, например.
«Скандал в философии»
11
Впрочем даже возможность указать на референт однозначно не решает задачи понимания.
Я, например, так и не понял, какую функцию выполняет карбюратор, который мои товарищи по спортивному лагерю называли тем самым словом, производным от нецензурного обозначения мужского полового члена. Впрочем, снять его с мотоцикла и «продуть» я все-таки, следуя их витиеватым инструкциям, смог – мы договорились.
Так что я почти уверен, что все эти языковые (а по существу, социальные) игры не имеют ровным счётом никакого отношения к тому, о чём, как нам кажется, мы ведём речь, когда говорим о реальности и о возможности её понимания.
Но мы этого не замечаем, что, как мне представляется, и является основой того самого – ключевого – «скандала в философии».
12
До сих пор было принято говорить о двух «философских скандалах».
Первый носит оценочный характер – мол, нельзя не считать скандалом тот факт, что за многовековую историю философии в ней не было сформулировано ни одного тезиса, очевидность которого признавали бы все философы.
Второй, сформулированный Иммануилом Кантом: «…нельзя не признать скандалом для философии и общечеловеческого разума необходимость принимать лишь на веру существование вещей вне нас и невозможность противопоставить какое бы то ни было удовлетворительное доказательство этого существования, если бы кто-нибудь вздумал подвергнуть его сомнению»[1 - Кант И. Критика чистого разума.].
13
Но оба этих скандала полностью нивелируются современной нейрофизиологией.
Относительно кантовской интерпретации выяснилось, что проблема не в том, существуют ли вещи вне нас, а в том, что не существует «нас» как таковых.
Действительные мы и есть это «внешнее» по отношению к нам «существование». Мы (как «я») – лишь языковая игра, а реальные мы (всякий активный в данный момент участок нашего мозга) находимся по ту сторону этой языковой игры.
То есть фактические мы – та самая вещь, которая, по Канту, недоказуема, что, конечно, абсурдно. Проще говоря, на веру мы принимаем как раз наше «я» (производим его своей верой[2 - В методологии мышления мы называем такие фантомы «форпостами веры».]), а вовсе не «существование вещей».
14
Из этого следует и необходимое понимание первой версии «скандала в философии». Он вполне естественен, только вот «скандалом» его назвать уже никак нельзя, скорее – недоразумением.
В своё время ещё Людвиг Витгенштейн объяснил, что причина «философских проблем» – те самые языковые игры, и этот его тезис превратился в полноценную философскую программу, получившую название «лингвистический поворот».
Но с точки зрения «нейрофизиологического переворота», о котором говорит методология мышления, даже этот ход не был в достаточной степени радикальным: оно не позволял разрешить «скандал в философии», поскольку языковые игры принципиально неразрешимы.
По причине этой неразрешимости невозможно, чтобы философия обзавелась некими «очевидными» для всех философов «тезисами». О чём бы ни говорили философы, они вынуждены пояснять слова, которыми пользуются, а делая это, они с неизбежностью натолкнутся на факт принципиальной невыразимости действительной реальности в языке.
Как ни крути, мы снова и снова обнаруживаем себя в комнате, населённой персонажами в VR-очках. Возможная в таких обстоятельствах дискуссия не имеет ровным счётом никакого смысла, а устраивающая всех договорённость возможна и без этих дискуссий (если, конечно, участники конкретного VR-аттракциона в ней нуждаются).
15
В конечном счёте радикализация, на которую мы, вследствие неизбежного «нейрофизиологического переворота» обречены, состоит вовсе не в разрешении языковых игр, но в устранении самого игрока – «человека, играющего в язык», этого homo ludens logos[3 - Лат. – человек играющий язык.].
