скачать книгу бесплатно
Но говорили братья Лесли и об том, что изменники отнюдь не все, и что смоляне, в отличие от дворян, скажем, Виленской губернии, ни в коем случае не встретят Бонапарта с распростертыми объятиями.
Фердинанд Фёдорович кивал согласно головой, одобрительно покачивал длинным своим носом и делал какие-то отрывистые замечания, судя по всему совершенно благожелательные. Выглядел он при этом довольным и даже радостным.
Публика стала расходиться, а генерал-адъютант Винценгероде всё ещё был окружён этими Лесли, бравыми потомками шотландских рыцарей и пылкими, неудержимыми, глубоко истинными патриотами земли русской.
Меж тем, часы на площади Блонье пробили двенадцать часов дня, и это прервало оживлённую беседу самым решительным образом. Вот-вот должен был начаться молебен.
Винценгероде, белокурый голубоглазый гигант, в окружении высоких, статных как на подбор братьев Лесли, буквально ринулся, полетел к кафедральному собору.
Глава вторая. 9 июля (окончание)
По выходе из губернаторского дворца государь Александр Павлович направился на молебствие в собор Успения святой Богородицы (храм сей возводился более ста лет и был выстроен на месте храма, заложенного ещё Владимиром Мономахом и взорванного в XYII столетии во время осады Смоленска поляками).
Когда император проходил мимо здания городского магистрата, его там встретили все чины этого учреждения и земно ему поклонились. Неуёмный Голынский был уже там, вертелся, крутился и тоже кланялся, но как-то слишком уж по фиглярски. Александр Павлович сделал вид, что не замечает его; к тому же он спешил на молебен.
После молебна государь посетил архиерея. Тот откровенно поведал Его Величеству, что в городе пред самым приездом государя была страшная паника, и особливо среди дворянства и чиновничества, тогда как низшие классы более или менее спокойны. Узнав обо всем этом. Александр Павлович оставил особый рескрипт на имя смоленского епископа Иринея, в коем увещевал хранить спокойствие и быть стойкими пред наступающим неприятелем: «Узнав, что некоторые поселяне и жители, оставляя поля и работы, скрываются и бегут от малочисленных неприятельских разъездов, появляющихся в далеком ещё расстоянии от Смоленска, возлагаем мы на вас пастырский долг: внушениями и увещаниями своими ободрять их и не только отвращать от страха и побега, но наоборот – убеждать, как того и требует долг и вера христианская, чтобы они, совокупляясь вместе, старались вооружиться, чем только могут. Дабы, не давая никакого пристанища врагам, везде и повсюду истребляли их и, вместо робости, наносили им самим великий вред и ужас».
Потом был обед. Несколько слов о нём, точнее об его финальной части. Когда все за десертом двинулись в диванную, государя вдруг окружила группа Энгельгардтов. Все они наперебой стали клясться в верности и что нещадно станут бить французов, как только те появятся в пределах губернии.
Государь вдруг осведомился у них: «Что же вы сторонитесь родича вашего… подполковника Энгельгардта? Чем это он не люб вам?»
Энгельгардты замолкли, а один из них сказал: «Да позорит он нас, наш славный род, Ваше Величество».
«Чем же это позорит он вас?» – полюбопытствовал Александр Павлович, не в силах скрыть изумления.
Тот же Энгельгардт после минутного раздумья ответствовал следующим образом:
«Да как же не позорит? Выгнал супругу свою и завёл в именье своём самый настоящий гарем из дворовых девок и даже не думает сего обстоятельства скрывать».
При этих словах государь заливисто рассмеялся и стал искать глазами подполковника Энгельгардта, но так и не нашёл. Тогда Его Величество повернулся к стоявшему за его спиной ротмистру Сергею Волконскому, своему флигель-адъютанту, и попросил, чтобы он спешно разыскал и подвёл к нему Павла Ивановича.
Не прошло буквально и пяти минут, как перед государем уже высилась гора, именуемая Павлом Ивановичем Энгельгардтом, и гора не вполне уже трезвая…
«Ну, что, любезный друг! – обратился к нему император, – неужто сказывают правду, и ты и в самом деле завел у себя в Дягилеве подлинный гарем?»
Тут Павел Иванович, несмотря на обычную храбрость свою и всегдашнюю самоуверенность, несколько задрожал и не мог скрыть испуга, явно мелькнувшего в больших круглых чёрных глазах его. Государь заметил это и лукаво улыбнулся.
Он понимал, что Энгельгардт, как видно, ожидает страшного высочайшего нагоняя, даже и не помышляя о том, что пред ним находится один из величайших, несравненных дамских соблазнителей того времени, необычайно страстный, истинно дионисический поклонник женской красоты. И смольнянки очень даже волновали императора.
Помолчав несколько, Его Величество продолжал говорить, не убирая лукавой улыбки со своего прекрасного лица:
«Слушай, Энгельгардт, вот как побьем супостата Бонапарта, непременно наведаюсь к тебе. Примешь в гости? Ужас, как хочется пощупать твоих девчонок».
И государь отошел, оставив Павла Ивановича в такой растерянности, в какой тот никогда, кажется, и не бывал прежде. Энгельгардт стоял, а вернее высился посреди диванной залы, разинув от изумления рот.
Однако ещё большее впечатление сценка эта произвела на толпившихся вокруг Энгельгардтов. Они казались неимоверно близки к самому настоящему обмороку и были ещё более злы, чем ранее, на родича своего, владельца сельца Дягилево.
Так что обед завершился более чем пикантно и весьма живописно.
Но особого времени для отвлечений и раздумий не оставалось. По окончании обеда сделан был смотр отряду генерал-адъютанта Винценгероде. Там было 27 эскадронов и батальонов, собранных из запасных команд, а также из пребывающих в отпуску офицеров, оказавшихся в то время на территории Смоленской губернии.
Передовой частью отряда, совсем небольшой, командовал генерал-майор Евгений Иванович Оленин. Сразу же по окончании смотра последний со своей крошечной командой был отправлен в местечко Ляды, около города Красного, что на границе Могилевской и Смоленской губерний. Основная задача отряда заключалась не столько в обороне, сколько в добыче сведений об расположении войск противника: Оленин должен был своевременно предупредить, когда могут появиться основные силы Бонапарта.
Кроме того, в Лядах пребывал жидовский проповедник Шнеур Залман. Это был изумительный мудрец и заклятый враг Бонапарта. Он проклял императора французов и поставлял русской армии разведчиков из числа своих учеников.
И государь наистрожайше повелел охранять сего Шнеура Залмана как зеницу ока, а в случае приближения основных неприятельских сил забрать вместе со всем многочисленным семейством его и вывести в совсем безопасное место. Что и было проделано генералом Олениным безукоризненно.
Кроме того, тогда девятого числа генерал-адъютант Винценгероде призвал к себе всех четырёх братьев Лесли и призвал поставить конный добровольческий отряд хотя бы из двадцати человек, дабы отдать его в распоряжение генерала Оленина, отправленного в Ляды. Забегая вперёд, замечу, что братья Лесли поставили отряд не в двадцать, а в 60 человек.
Общей же и главной целью отряда Винценгероде было защищать Смоленск по тракту к Красному и Могилеву от занятия Смоленска как пункта, где первая и вторая армии соединятся. Надобно было в преддверии встречи двух командующих (Барклая и Багратиона) и их соединений охранять Смоленск от внезапного coup de main (нападения).
Винценгероде блистательнейше справился с возложенной на него задачей. При этом ему очень помогли его штаб-офицеры, и особливо полковник Бенкендорф, имевший громадный и неоценимый опыт партизанской войны в Грузии, Турции и Греции. Но это я забегаю вперёд, а покамест вернёмся к 9 июля.
Ближе к вечеру, когда несколько схлынула бешеная жара, государь совершил пешую прогулку по Смоленску, коей остался чрезвычайно доволен. Он несколько раз повторил: «Да, это чудо, а не город». Никто ещё не догадывался, что через несколько недель это чудо превратится в груду обгорелых зданий и россыпь пепелищ.
После ужина же Его Величество уединился в предоставленной ему опочивальне губернаторского дворца с какою-то дамою. Злые языки поговаривали, что сия честь была оказана чуть ли не самой супруге губернатора барона Аша, весьма молодой, сравнительно с мужем, и очень даже очаровательной даме, хоть и по провинциальному несколько претенциозной.
Так или иначе, но вечер и часть ночи государь провёл в обществе какой-то дамы и остался, как будто, чрезвычайно доволен. Может быть, даже гораздо более, чем прогулкой по Смоленску.
Так как Александр Павлович был занят, то съехавшиеся со всех концов Смоленской губернии поглазеть на него и послушать помещики явно к вечеру заскучали. Но губернский предводитель Сергей Иванович Лесли нашёл хоть какой-то выход: он устроил у себя большой дворянский сбор. Да, государь отсутствовал, но зато все собрались в более или менее полном составе и могли свободно, не стесняясь высочайшего присутствия, обсудить назревшие проблемы и близящиеся страшные тревоги.
На сей раз главная зала дворянского собрания напоминала базарную площадь в самый разгар дня. Шум и гам стояли совершенно невообразимые. Толчея была просто невозможная и для этого места небывалая.
Сергей Иванович Лесли как обычно председательствовал, но сладить с публикою на сей раз никак не мог, и это, видимо, случилось с ним чуть ли не впервые. Он был явно растерян, и в том числе и от того, что он тут слышал.
Поразительно, но ура-патриотические речи, непрестанно звучавшие с самого утра, с момента приезда государя, вдруг отчего-то притихли.
О Бонапарте и его полчищах говорили всё время, но в несколько ином разрезе.
Присутствие императорских флигель-адъютантов, полковника Бенкендорфа и ротмистра Волконского, кажется, при этом мало кого смущало – видимо, их почитали уже за своих, местных. Они ведь оставались в Смоленске.
О чём же говорили в тот вечер, покамест император Всея Руси предавался утехам любви?
Во-первых, выяснилось вдруг, что дозволение государя вооружать дворовых людей, оказывается, было встречено многими со страхом и даже с недоумением, но в основном никак не с радостию.
Довольно многие из присутствующих спорили о том, имеют ли дворяне право вооружать крепостных и жертвовать чужою жизнию.
Один лишь Александр Дмитриевич Лесли, один из сыновей генерала Дмитрия Егоровича, горячо требовал созыва ополчения. Тогда Воеводский, уездный предводитель Смоленского уезда, осерчал и возразил ему: «Коли ты есть первый затейник всему этому, тебя первого и надобно выбрать в ополчение!»
Александр Дмитриевич с гордостию ответил: «Я уже и сам ополчился, и вот вам приказ генерал-адъютанта Винценгероде, который мне велел состоять при нём!»
«Проворен, брат!» – сказал с досадою Воеводский и тут же замолк.
Энгельгардты, так горячо уверявшие государя, что будут бить французов нещадно, теперь отмалчивались или же высказывались в том духе, что жалеют своих дворовых и не дадут их на заклание.
Павел Иванович Энгельгардт, видя столь явное малодушие едва ли не всех родичей своих, ежеминутно прикладывался к знаменитой фляге и буквально рычал от бешенства. Никаких внятных слов он, правда, не произносил, но было очевидно, что самый дух нынешнего собрания вызывает в нём явное отвращение.
Братья же Лесли поглядывали на Павла Ивановича косо.
Поддержка его им явно претила, и всё из-за той проклятой фляги, как видно.
Кроме того, сестра братьев, Варвара Дмитриевна, была замужем за одним из Энгельгардтов, и она перенесла в родовой свой клан презрение к Павлу Ивановичу.
И Бенкендорф и князь Волконский не издавали ни звука, но было видно, что они глубоко потрясены всем происходившим. Не исключено, что именно это собрание и дало повод князю Волконскому впоследствии заявить на вопрос Александра Павловича, как дворянство ведет себя в тяжелую годину войны: «Государь! Стыжусь, что принадлежу к нему – было много слов, а на деле ничего!». Впрочем, стоило лишь государю отвернуться, и даже словесный патриотический порыв мигом улетучивался.
Между прочим, по окончании собрания оба они (Бенкендорф и Волконский) подошли к Павлу Ивановичу Энгельгардту и горячо пожали ему руку, а вернее лапу. При этом он уже почти не держался на ногах, и взгляд его огромных круглых глаз был уже совсем мутен. Но к фляге он продолжал прикладываться и на Энгельгардтов буквально рычал, в гневе притоптывая ногой (лапой). Окружающие видели в этом одно лишь пьяное буйство. Но всё было гораздо сложнее. А Павла Ивановича вполне оправдала праведная его гибель.
Глава третья. 10 июля
В шестом часу утра государь Александр Павлович покинул Смоленск и отправился спешно в Москву. В четыре часа он ещё провёл небольшое краткое совещаньице, на которое пригласил генералов Винценгероде и Оленина, а также флигель-адъютантов Бенкендорфа и Волконского.
По окончании той памятной встречи Его Величество произнес наставительную речь и потом всех нежно облобызал. Он окинул присутствующих обнадеживающим и одновременно глубоко тревожным взором. А генерала Винценгероде государь крепко обнял и даже прослезился, прошептав: «Прощай, друг мой. Даст Бог, свидимся при более весёлых обстоятельствах».
Как только коляска, увозившая государя, скрылась из виду, генерал Винценгероде незамедлительно призвал к себе братьев Лесли и сказал, что срочно ожидает обещанного конного отряда (20 всадников) для поддержки своего обсервационного корпуса.
К вечеру этого же дня братья Лесли доставили отряд даже не из требуемых двадцати, а из шестидесяти конников, который они при участии ещё двух сестер своих и родителя набрали из своих дворовых и полностию вооружили на свои собственные средства.
Из имения Копыревщина, принадлежавшего генералу Дмитрию Егоровичу Лесли (отцу) было взято 12 конных.
Из имения Гусаково, принадлежавшего Егору Дмитриевичу Лесли, было взято 20 конных.
Из имения Петрово, принадлежавшего Григорию Дмитриевичу Лесли, взято 16 конных.
Из имения Кимборово, принадлежавшего Петру Дмитриевичу Лесли, было взято 19 конных.
Из имения Станьково, принадлежавшего Александру Дмитриевичу Лесли, было взято 20 конных.
Из имения Озеренск, принадлежавшего Варваре Дмитриевне Энгельгардт (Лесли), было взято 10 конных.
Елизавета Дмитриевна Апухтина (Лесли) из своего конного завода прислала 40 лошадей.
Отряд, сформированный семейством Лесли, генерал-адъютант Винценгероде отдал в распоряжение генерала Евгения Ивановича Оленина, стоявшего на самой границе Смоленской и Могилевской губерний. Непосредственно осуществлено это было 11 июля, а решено днем раньше, а именно – десятого, сразу же по отъезде государя.
Как только Александр Павлович покинул Смоленск, тут же возобновилась и паника, причём, в удесятиренном, если не более, размере. Губернатор барон Аш приказал расставить на заставах патрули, кои останавливали беглецов и силою возвращали их обратно в город. При этом сам барон Аш распорядился отобрать у крестьян семьсот подвод и лошадей, дабы вывезти казенное имущество и чиновников, что ещё более усилило панику. Барклай де Толли, двигавшийся со своей первой армиею к Смоленску, отменил это распоряжение, добавив, что крестьянам подводы надобно вернуть, а казенное имущество надобно вывозить тайно по ночам.
В общем, паника росла не по дням и не по часам, а буквально по секундам.
Помещики, прибывшие в Смоленск на встречу с государем, в основном уже десятого разъехались по имениям своим, но кое-кто ещё и остался в губернском городе. Остался Голынский (его могилевские имения были уже заняты французами), болтался и Павел Иванович Энгельгардт, у него будто какая-то тяжба была в судебной палате. И вообще, он ждал Пореченского уездного предводителя Баранцева, Тот тоже ещё торчал в Смоленске, а вместе они весьма активно обсуждали, как устроить в их Пореченском уезде ополчение. Кроме того, в Смоленске они надеялись добыть по протекции губернатора не менее пятнадцати возов с оружием.
Предводитель Сергей Иванович Лесли собрал снова на совет смоленскую шляхту, ибо обстановка катастрофически ухудшалась, неприятельские полчища неотвратимо приближались. Совет однако получился довольно-таки грустным.
Один помещик (из Энгельгардтов, кстати) кричал, бесстыдно разыгрывая благородное негодование: «Господа! Как же мы смеем жертвовать жизнью других и делать ополчение? Это же антигуманно. Мы должны беречь соотечественников наших».
Прохор Иванович Булатов решил трусость и низость свою спрятать за маскою рачительного хозяина. Он выдал следующее: «Как давать людей в ополчение. Ежели теперь время сенокоса?» Ему, правда, Павел Иванович Энгельгардт прорычал в ответ: «Ну что ж, заготавливайте сено для неприятеля».
А один принимал как будто идею ополчения, но только с какими-то своими особыми условиями. Он заявил: «Я согласен на ополчение, но только по моему плану». Баранцев, пореченский предводитель, крикнул ему: «По чьему угодно. Только надо поскорее собрать людей и вооружить!»
А один помещик (это был неуемный и невозможный Голынский) ехидно осведомился: «Где же хваленые ваши братья Лесли? Они первые стали кричать об ополчении, их и надобно выбрать в офицеры».
Тут уже не выдержал и сам Сергей Иванович Лесли. Он отвечал: «Мы здесь ещё толкуем. А они уже сражаются».
«Да где же они сражаются?» – всё так же ехидно продолжал осведомляться Голынский.
«В составе корпуса генерал-адъютанта Винценгероде».
Голынский умолк, будто воды в рот набрал, но недоброжелательная улыбка продолжала змеиться на узком личике его. Вообще, об сем субъекте ещё будет у нас особый разговор.
Поразительно, но его издевательские, изменнические речи в тот раз, кажется, почти никого не возмутили, ибо многие из помещиков в ту страшную для нашего отечества минуту, признаюсь, думали лишь о себе и собственных выгодах и никак не желали жертвовать своим имуществом для своих же, хотя его с легкостью мог забрать себе неприятель (и забрал потом).
Правда, один человек всё же подошел к Голынскому и тихо шепнул ему: «Гнида, задушу». Голынский в страхе и ужасе отшатнулся.
Этот человек был Павел Иванович Энгельгардт, помещик Пореченского уезда Смоленской губернии, владелец сельца Дягилево и ещё кое-какой мелкой землицы.
Голынский не зря в ужасе отшатнулся от него. Павла Ивановича едва ли не все в губернии сторонились и побаивались. С ним шутки были плохи. Он ведь мог и лапу свою приложить. Запросто. Тем более сие касалось такого скользкого и неопределенного типа, каковым являлся Голынский.
Да, он был богатейший землевладелец Могилевской и Смоленской губерний. Но Павел Иванович Энгельгардт это совсем не брал в расчёт. У него были свои критерии оценки человеческой личности и значимости её. И по этим критериям помещик Голынский был полнейшее ничтожество, иуда собственною персоною.
В общем, после «ласковых» слов, зловещё пошептанных ему на ухо, Голынский спешно ретировался из залы, где столь горячо обсуждался план смоленского ополчения.
С исчезновением, даже, пожалуй, что и бегством Голынского, подполковник Энгельгардт совершенно успокоился и принялся и далее опорожнять знаменитую свою флягу.
Павел Иванович вовсе не слыхал, что Голынский, выбегая из залы, тихо, невнятно приговаривал: «А Наполеон всё равно выше Александра! Наполеон выше Александра! Выше Александра!» А то бы, без сомнения, Голынскому досталось. Энгельгардт был весьма скор на расправу; не зря его называли «смоленским медведем». Но Бог на тот раз негодяя миловал.
Беседа дворянских представителей тем временем продолжалась. И идея смоленского ополчения, хоть и с бою, но в итоге была всё же большинством голосов одобрена.
Но было ясно и то, что пожертвовать достоянием своим – уже не говорю жизнию, – увы, готовы были далеко не все из присутствовавших на многолюдном собрании у Сергея Ивановича Лесли, что неимоверно того опечалило.
Правда, он заметил вслух, громко, отчетливо, выходя из залы, где всё происходило, говоря с чувством, вызовом и нескрываемой гордостию:
«Зато есть хоть у нас братья Лесли, наши смоленские рыцари, истинные рыцари, без страха и упрека. Они вполне оправдают здешнюю шляхту и пред Государем нашим и даже пред самим Господом!». Против этого дворянским представителям нечего было возразить, хотя сей откровенный дифирамб семейству Лесли, по правде сказать, далеко не всем из них пришёлся по душе. Кое-кто даже стал порицать губернского предводителя, что он слишком уж возвеличивает своих родичей, но это было совершенно несправедливо, гнусно и порождено самою чёрною завистью, и ничем иным.
* * *
В некотором роде братья Лесли и в самом деле давали в 1812 году шанс смоленскому дворянству не покрыться позором.
Да, когда основные корпуса «Великой армии» наводнили губернию, многие помещики бежали (ещё предварительно даже), но многие и остались и стали всемерно вредить врагу.
Так, в Сычёвском уезде дворянский предводитель Николай Нахимов, городничий Павел Карженковский и квартальный надзиратель Леонов организовали из местных дворян и полицейских чинов партизанский отряд. И ещё возникло множество такого рода отрядов, действовавших смело и дерзко.
И всё же ИМЕННО братья Лесли и ещё до царского манифеста от 6 июля 1812 года, до того, как государь призвал созвать ополчение, выдвинули идею собирания на Смоленщине ополченских отрядов и сами стали формировать один из таковых.
Именно отряд братьев Лесли был присоединен к регулярным войскам, которые как раз и встретили у городка Красный «Великую армию».
И, наконец, именно братья Лесли первые стали жертвовать ради войны своим достоянием и вооружили отряд на свои собственные средства, привели отборных лошадей из фамильных заводов, что сильно изумило и озадачило тогда не одного смоленского помещика.
А поддержку братья Лесли на самом-то деле получили лишь после того, как генерал-адъютант, барон Винценгероде был самим государем Александром Павловичем оставлен в Смоленске для организации сопротивления внутри наполеоновых войск. И генерал-адъютант стал буквально требовать от смоленского дворянства создания ополченских отрядов.
И первыми к генерал-адъютанту российского императора явились именно братья Лесли – все четверо. Причём, немалое число смоленских помещиков их тогда явно осуждало, считало выскочками. Однако все без исключения российские представители рода Лесли встали на сторону братьев и особливо родной отец их – отставной генерал-майор Дмитрий Егорович.
