скачать книгу бесплатно
Странной конфигурации, перекошенноширокогрудая человеческая фигура двигалась издалеке скачками по направлению к объективу. Темнела у нее за спиной, сливая со своим фоном, сумрачно-зеленая кипень леса, играла рябью солнечных бликов сизо-голубая поверхность, по которой неслась фигура, и была эта дрожащая солнечными бликами поверхность, несомненно, водой.
– Поближе бы, поближе! Наехал бы! – шепотом простонал кто-то в куче-мале перед В.
Камера, однако, держала прежний план. Словно тот, кто снимал, боялся, что малейшее его движение помешает съемке, совершит что-то необратимое, так что исчезнет сам объект съемки. Но человек, что летел по-над водой, приближался к камере сам, все увеличиваясь в размерах, и вот стало понятно, что уродливая широкогрудость его – на самом деле другой человек, которого он несет на руках, а тот, беспомощно болтаясь откинутой назад головой и безвольными ногами, держался за его шею, и было видно – так цепко, не отпустит ни за что, если только не лопнут вдруг сухожилия.
Обмершее сердце В. бухало в груди, словно тысячетонный молот из кузнечно-прессового цеха их завода, который, когда работал, слышно было за несколько десятков метров от корпуса цеха. В. стоял, впившись взглядом в бегущего по воде, и вслед буханью сердца в голове стучало: только бы без увеличения! только бы без увеличения! только бы без!..
Человек между тем все приближался, был уже совсем близко к берегу, оператора, видимо, толкнули – камера дрыгнула вверх, схватив голое небо, дрыгнула вниз, показав срез воды, захватив головы толпящихся на берегу купальщиков, снова поймала человека, так чудесно несущегося со своей ношей по поверхности воды, в объектив, и то, чего боялся В., случилось: камера наконец взяла героя съемки крупным планом.
Она наехала на его лицо – и В. узнал себя. Невозможно было не узнать. Все равно как взглянул в зеркало. Как, бреясь, глядел на себя в его блистающую пластину какие-то полчаса назад.
Шелестом потрясенных голосов полыхнула куча-мала перед В. И ожила, зашевелилась, каждый с рьяностью стремился как можно скорее выдраться из нее, мгновение – и вот она, еще только что такая единая в своем желании увидеть заснятое кем-то необыкновенное происшествие, распалась, но – лишь для того, чтобы тут же вновь спечься в едином жарком любопытстве, центром которого был он, В.
– А ведь это вы! – уличающе пропело многоликое спекшееся любопытство женским голосом.
– Однозначно вы! Один к одному вы! – тотчас же подхватил солистку хор. – Конечно, ты!
Кто-то в его секторе был с ним на вы, кто-то на ты.
Чувством, похожим на пронзительную тоску, овеяло В.
– Да, поразительно похож, – согласился он.
Неужели и вправду так было? – ухал теперь в нем молот. Как это могло быть? Почему это случилось со мной?!
– Какое похож, вылитый ты! Не открещивайтесь! Не открещивайтесь! – накрыла В. с головой крутая волна.
– Ну да, я, конечно, – сказал он. – Такой вот хват. По воде, как посуху. Кто б сомневался!
Почему-то в завершение этой тирады у него вскинулась рука – с такой итальянской экспрессией из фильмов неореалистической эпохи, – проиграла в воздухе, нарисовав незримую фигуру «чего-то эдакого», и на завершении фигуры он повернулся, тронулся, сдерживая шаг, к своему месту. Спокойней, спокойней, держать себя в руках!
Звонкая кобылка, ускакавшая за шоколадом для него, объявила о возвращении все тем же радостным цокотом своих копытец. Бумажный стаканчик в руке, когда она приближалась к В., странно подрагивал, словно ее сотрясало от некоего внутреннего волнения. Лицо ее горело нетерпеливым желанием поделиться чем-то необыкновенным.
– Ой, а вы знаете, – передавая ему стаканчик, произнесла она, глядя на В. с сиянием восторга, – я сейчас около автомата что слышала? Там говорят, какой-то ролик в интернете нашли, вот того, что вчера на Запрудном было, и будто бы тот, что на воде, на вас похож!
В. был готов к чему-то подобному. Можно сказать, он был во всеоружии.
– Да, – отозвался он с небрежностью, – мы тут только что этот ролик тоже смотрели. Иди вон глянь. Плавки там на этом кудеснике какие! Жуть. Чтоб у меня такие были? Да я в жизнь такие не надену!
Вернусь домой, тотчас подумалось ему, надо тут же избавиться от них. На всякий случай. Искромсать на куски – и в унитаз. Чтобы и следа не осталось.
3
О, эти совещания в кабинете главы департамента! Чего греха таить, В. любил совещания у главы департамента. В них было что-то от праздника. Прерывается череда наскучивших, приевшихся будней, жизнь выламывается из своего заведенного порядка, расцвечивается, освещается игрой фейерверка. Посещение начальственного кабинета рождало ощущение приобщенности к сферам, прикосновения к рычагам, ты выходил из него словно бы посвященным. Хотя отвечай точно – во что посвященным, не ответишь. Но сама дорогая отделка кабинета, просторным размерам которого было невозможно найти практического объяснения, дорогая мебель, воздушно-тяжелые шторы на окнах, которые так и хотелось назвать необыкновенным словом «гардины», наконец, парадный портрет главы государства со знающе-проницательным взглядом льдистых глаз за спиной у главы департамента – во всем этом и было приобщение-посвящение-прикосновение. Конечно, совещание у главы департамента могло закончиться для тебя весьма печально, вплоть до – фигурально выражаясь – разбитой в кровь физии, однако же это вовсе не означало, что следует избегать начальственного кабинета, напротив: без жара опасности, исходящего от него, то чувство приобщения-посвящения-прикосновения было бы недостаточно острым, а скорее всего, и вообще бы его не было. Все это напоминало В. отношения с необыкновенно желанной, но совершенно непредсказуемого нрава прелестницей, которая то одарит собой, да так, что вознесешься на седьмое небо, а то вдруг охлестнет такой жгучей злобностью – единственный способ уцелеть: бежать от нее и не возвращаться. Но куда было бежать, получая у этой желанной-непредсказуемой-злобной прелестницы деньги на жизнь? Оставалось терпеть ее и любить. Любить, любить! Потому что как же было терпеть без любви?
Сейчас, однако, В. шел в кабинет главы департамента как на Голгофу. В ногах была слабость, ныла каждая мышца – словно он тяжело и сверхсильно работал, надорвался, и теперь следовало бы распластаться в горизонтальном положении, а не принуждать себя к вертикальному.
Шел он в компании со своим непосредственным начальником, завсектором. Начальник с утра ездил к стоматологу, прибыл к самому совещанию и, едва вошел, тут же кликнул В., поторопил, и они двинулись.
– Что-то ты какой-то вялый, – с благостным высокомерием заметил начальник, когда они спускались по лестнице со своего пятого этажа на третий, где сидел топ-менеджмент. – Смотри на меня: заморозка, сверлили, долбили – иду как огурчик. Или с похмелья?
Начальник был невинен аки младенец. Проведя утро у стоматолога, он отстал от жизни, ему не было ничего известно о видео, которое посмотрело уже все заводоуправление.
– С похмелья, – ответил В. – Еще с какого.
– Вот как? – посмотрел на него с удивлением начальник. – А ты же вроде чуть ли не трезвенник.
– На старуху проруха… – пробормотал В.
На лестничной площадке топ-менеджерского этажа, когда уже открывали дверь, чтобы шагнуть в коридор, отбив за спиной быструю дробь каблуков по ступеням, их догнал тот коллега В., с которым они вместе ехали в лифте.
– А погоди-и, погоди-и! – растягивая слоги, воскликнул он, возлагая руку В. на плечо и принуждая обернуться. – Так это ты! Жара, галлюцинации, Средние века… а это ты и есть!
Лицо коллеги горело азартом открытия, – судья уличил преступника, поймал на лжи, подсудимому некуда деться, попался!
Шеф воззрился на В. с ревнивым любопытством. Ему было досадно, что с его замом связана какая-то тайна, а тот ею с ним не поделился.
– О чем речь? Какие Средние века? Какие галлюцинации? – вопросил он. – Что значит «это ты и есть»?
– Так на видео! – с жаром воскликнул коллега. Не знать его, ни в жизнь не подумаешь, что гранитное трезвомыслие – сущность его натуры: такой бесшабашной молодецкой лихостью звенел голос. – В Ютубе! Он, кто еще? Собственной персоной!
– Ничего не пойму, – с суровой начальственностью выговорил шеф В. – Толковей! Что там мой зам? – И пошутил, все в том же образе суровой начальственности: – Пьяный, что ли, в голом виде заснялся?
– Какое пьяный! – снова воскликнул коллега. – Напиться каждый может, а вот по воде, как посуху…
Между тем за этим пулеметно-скорострельным разговором они подошли к двери приемной, та стояла распахнутой, высокие каштаново-золотые двустворчатые двери кабинета главы департамента тоже раскрыты, секретарша, ответно кивая на приветствие, досадливым движением руки указывала: проходите, проходите, живее! Разговор естественным образом пресекся, и В., воспользовавшись ситуацией, стремительно оторвался от коллеги с начальником, скользнул внутрь кабинета, миновал свободное пространство и сел на стул в середине стола, где было его обычное место.
Он сел – и тотчас услышал, что кабинет зашелестел голосами, подобно тому, как под налетевшим ветерком лопочет листва, и почувствовал на себе взгляды собравшихся. Вернее, это был один взгляд. Многоокий, но один. На него смотрело некое многоглазое существо – с недоумением, неверием, подозрительной настороженностью, – причем это существо и он были враждебны друг другу, как враждебны в природе и не могут жить на одной территории звери, принадлежащие к общей пищевой нише.
– Что? – с вызовом проговорил В., ни к кому не обращаясь и обращаясь сразу ко всем. – Похож? Похож! Но при чем тут я? Все мы на кого-то похожи!
Новый порыв ветерка овеял лепетом листвы кабинет. Только теперь этот шелест прозвучал ощутимо громче, и в него яркой нитью вплелось возмущенное недовольство: подозреваемый в преступлении не имеет права на нападение, ему должно вести себя тише воды, ниже травы.
– Да помилуй бог! – выждав, когда взроптавшая листва голосов умерит свое лопотание, чтобы быть услышанным всеми, воскликнул коллега В. Он тоже занял свое место – точно напротив В. – и смотрел на него оттуда с бесшабашно-уличающей улыбкой разоблачителя. Преступника полагалось вывести на чистую воду и привлечь к ответственности. – Кто ж, как не ты?!
Лучшим способом защиты было выйти из своего укрытия, склонить выю и признать себя во всем виновным.
– Ну, хочешь считать, что я, считай, что я. Не могу запретить, – сказал В.
Шелест голосов снова побежал по кабинету, но тут же и смолк: небольшая неприметная дверь позади стола хозяина кабинета раскрылась, и из нее вышел сам глава департамента. Глава департамента шел грозной походкой римского легионера, облаченного во всю свою боевую бронзу для кровопролитного решительного сражения. Походка эта, однако, давалась ему нелегко: он был самый молодой из собравшихся в его кабинете, совсем пацаненок, посаженный в высокое кресло едва не сразу после студенческой скамьи чей-то сын, доспехи легионера были ему откровенно тяжелы, и приходилось, чтобы нести их груз, напрягаться изо всех сил.
– Все в сборе? – сев и быстро окинув стол давяще-мерклым взглядом Суллы, готового обнародовать очередную проскрипцию, спросил он, обращаясь к помощнику, занявшему место подле его правой руки.
Помощник, и без того непрестанно оглядывавший стол, словно сторожевая собака вверенное ее попечению стадо, вновь пометался глазами по лицам, замерев на мгновение на В., после чего покивал головой с механическим рвением китайского болванчика:
– Все до одного, кто вызван. И вон, – произвел он легкий кивок в сторону В. Явно, явно и до этих стен дошли слухи о ролике на Ютубе.
Глава департамента принял рапорт помощника с вялой холодностью, словно сообщенные сведения если и были кому интересны, то никак не ему.
– Шумим, вижу? – изошло из него обращением к собравшимся. – К делу. Кто у нас докладчик? – шевельнул он головой, что означало вопрос к помощнику.
– Докладчиком у нас зам завсектором… – с поспешностью послушно откликнулся помощник, называя фамилию коллеги В.
– Слушаем! – повелел глава департамента.
В. перевел дыхание. Ему была дана отсрочка от разоблачения. Может быть, совсем недолгая. Но он был рад и ей.
Совещание шло своим ходом, с тычками, зуботычинами, пинками, которыми, по обыкновению, обильно награждал юный Сулла, – В. отдыхал. Досталась, в свою очередь, увесистая затрещина и ему, – В. ничего не почувствовал. Он наслаждался полученной передышкой, вбирал ее в себя, как чистый горный воздух альпийских лугов, прочищал, вентилировал им легкие – перед тем как неизбежно вновь окунуться в чад и смрад равнинной жизни.
Окунуться пришлось несколько раньше, чем он надеялся. Юный Сулла суммировал розданные тычки и зуботычины общей звонкой заушиной, после чего должно было последовать разрешению расходиться, но вместо этого глава департамента внушительно откинулся на спинку кресла, взялся руками за край столешницы, плотоядная улыбка вытекла на его лицо, и с этой хищно-сладострастной улыбкой он воззрился на В.:
– Так что, это и в самом деле ты?
О, как неожидан, как болезнен был мгновенный переход из альпийской свежести и чистоты в душную теснину равнины. Но короткая схватка перед началом совещания дала В. опыт – как защищаться. Отсиживаться в крепости было безнадежным делом, следовало открывать ворота и ввязываться, перехватывая инициативу, в бой.
– Я, конечно, – сказал он. – Раз все говорят, что я, значит, я.
Правда обезоруживает. Начальник департамента намеревался полакомиться замешательством В., насладиться его смущением, желанием уйти от ответа, он приготовился хорошенько оттрепать его, как нашкодившего домашнего пса, – и был лишен всего этого удовольствия.
– Вот как, – проговорил он, расставаясь со своей улыбкой и вместе с ней с предвосхищением удовольствия, что получит от трепки, которую задаст В. за уклончивость и очевидную неискренность. – Ну и как это у тебя получается?
– А спроста, – с лихостью отозвался В. – Надо только захотеть.
По кабинету, точно как перед началом совещания, снова прошелестела листва возбужденных голосов – как из засады, поддерживая терпящего поражение трибуна, вылетел свежий, не потрепанный в схватке отряд. Но В. видел: выход из крепости оправдал себя, он выиграл эту схватку. Сохранившему силы засадному отряду не суждено переломить хода сражения: полководец уже сдался, и сейчас протрубит рог, означающий конец рубки.
Так и прозошло. Юный Сулла с желчно-досадливой гримасой на лице оттолкнул себя от стола, откатился на кресле назад и произнес, поднимаясь:
– Свободны!
В. внутренне возликовал. Победа, победа, звучало в нем.
Ликование его было, однако, преждевременным. Он вытек в общем потоке расстегнутых пиджаков и расслабленных галстуков через просторные каштаново-золотые двери в приемную – и тотчас осознал, что открывшаяся взгляду картина – это по его поводу. Футбольное поле обширной приемной было заполнено пришлым людом откровенно незаводского склада – печать его ярким клеймом стояла на выражении их лиц, одежде, кое-кто был даже и в шортах, – у некоторых с плеч торчали гранатометами телекамеры, а уж фотокамеры держали в руках чуть ли не все. Журналисты это были, кто еще. Непонятно как протырившиеся сюда. А вернее, понятно как. Охрана на входе недурно сегодня приварила к своему основному заработку. Не иначе как кто-то из заводских, а судя по всему, и не один человек, сообщил этим грифам, где найти ту падаль, что похожа на типа с Ютуба.
У некоторых из журналистов в руках поигрывали листочки – с его, остро догадался В., ликом, распечатанным, должно быть, с того самого ролика в Ютубе, – и мгновение спустя, как вышел из кабинета главы департамента, всю журналистскую толпу подхватило и бросило навстречу ему, закупорив для него дорогу к выходу. Попали в эту запруду и другие участники совещания, но они без труда просачивались сквозь нее, их толпа выпускала беспрепятственно, а В. завяз подобно насекомому, угодившему в сладкий сироп. Он едва не физически ощутил себя той доисторической мушкой, что вляпалась в изливающуюся из раны на древесной коре смолу и отныне ей навеки быть замурованной в янтарной капле, превратившись вместе с нею в самоцветный камешек. Позвольте, позвольте, повторял он, пытаясь протиснуться между зажимавшими его папарацци, но ничего не получалось – как если бы он бился о стенку из резины. И щелкали, щелкали стрекозы затворов, били по глазам молнии вспышек, – он ослеп от них, оглох от этого щелкающего шороха стрекозиных крыльев. «Это вы? Вы подтверждаете, что это вы? Были вы вчера на Запрудном?» – доносились, как бы поверх стрекозиного шороха, до его оглохших ушей голоса.
– Не был! – вскричал В. – мушка, отчаянно пытающаяся выдраться из заливающей ее смертельной смолы. – Был! – мушка, бессильно сдающаяся реке фатума. – Не был! Был! Похож! Ну! И что? Двойник! Тройник! Четверник! Ищите еще, что вы ко мне?! Ищите! Ройте землю!
Он не очень-то понимал, что кричит. Он потерял самообладание. Сорвался. У него было сейчас одно желание: прорвать эту резиновую стену, выбраться наружу – обрести свободу!
И стена на этот раз поддалась его напору, сделалась проницаема. В. шагнул в образовавшийся прорыв – и вылетел на волю. Стрекозы затворов щелкали вслед, гранотометы видеокамер тоже, должно быть, расстреливали его в спину – вон, вон, стремил он себя от них. Не нужна была ему эта публичность, не было в нем никакого желания выделенности. Его вполне удовлетворяла его жизнь. Он хотел просто прожить свою жизнь – честно и с достоинством, да-да, честно и с достоинством, так, – и ничего иного, ничего кроме, ничего сверх того.
4
В коридоре на выходе из приемной В. ждали шеф с коллегой. У шефа теперь был просвещенно-ублаготворенный вид, но в его наколовшем на себя взгляде В. прочитал недоуменно-оскорбленное чувство: все-таки В. занимал более низкое положение, чем он, почему же эта слава досталась В., а не ему? Что до коллеги, тот по-прежнему горел возбуждением, которое лишь разожглось от шабаша в приемной.
– Ну что? И что теперь?! – воскликнул он, беря В. за локоть, как бы стремясь к самой тесной, доверительной близости. День уже наливался обычной жарой, кондиционеров в коридоре, в отличие от кабинета главы департамента и приемной, не имелось, и прикосновение горячей, слегка и потной руки коллеги было неприятно.
– И что теперь? – поведя плечом, чтобы отстраниться от коллеги, ответил В. – Ничего теперь.
– Нет, как. Так и жить, как жил?
– А как еще?
– Не знаю. Не я же по воде пешком!
– А ты попробуй, – сказал В. Он посмотрел на шефа. – В отдел идем? Обедать еще рано.
– Обедать еще рано. Еще рано обедать… – протянул шеф, будто пробуя каждое слово на ощупь. Ему не об этом хотелось. Но о чем хотелось, он не решался. – Идем к себе. Конечно.
Заметив в приоткрытую дверь приемной, что В. не ушел, вскидывая над головами снова затрещавшие стрекозами фотоаппараты, жужжа видеокамерами, в коридор повалил журналистский люд. Идем, поторопил шефа В. и бросился на лестничную площадку, не дожидаясь своего начальника.
– Господа! А не желаете взять интервью у меня? Я вам имею сообщить кое-что прелюбопытное! – прозвучал у В. за спиной голос коллеги.
Прелюбопытное! Что такое мог он сообщить прелюбопытное?
Перед дверью отдела В. замер. Брался за ручку и отпускал. Брался и снова отпускал. Понятно, что в отделе уже известно о журналистском нашествии, и что там сейчас его ждет?
Рука рванула дверь так, словно он ступал навстречу мечам и кольям первосвященнических рабов.
Но нет, никто его тут распинать не собирался. Отдел работал. Светились таблицами экраны мониторов, бежали в колонках столбцы цифр, постукивали под подушечками пальцев клавиатуры – все были заняты своим делом. Для родного отдела он уже не был новостью, с ним из Ютуба освоились, он за эти прошедшие три часа успел стать обыденностью, которая не трогает и не смущает. И только когда В. на деревянных ногах достиг своего стола, сел, запустил компьютер, возле него, звонко процокав, возникла та молодая сотрудница в джинсовых шортах-стрингах, что всегда стремилась ему услужить, демонстрируя разнообразные знаки внимания и оказывая всякие мелкие услуги – вот вроде стаканчика шоколада сегодня.
– Ой, вы знаете, а о вас тут в новостях по телевизору говорили, – прозвенела она. – В смысле, не о вас, а вот тот самый ролик показали.
После журналистской стены, через которую пришлось прорываться, подобное известие никак не могло быть для В. шоком.
– Скоро меня уже и в натуральном виде, в чем мать родила, покажут, – неблагосклонно отозвался он в ответ. – Ждите.
Угодница растерянно постояла около В., не понимая его нерасположения, радостная свежая улыбка ее угасла, и вместо веселого цокотка копытец, когда она, молча повернувшись, поскакала к своему рабочему месту, прозвучал унылый глухой бряк.
Звонок жены был предсказуем. В. ждал его даже раньше.
– Ну что, как ты? – воплощением сердоболия прозвучал ее голос.
О том, что у нее на работе только и разговоров о ролике на Ютубе, она не сказала. И не спросила, как у него. Ясно было, что раз на ее работе так, то у него то же самое, только нужно еще все возвести в степень. Ее волновал он сам, его состояние. Хорошая у него была жена, истинно половина, он всегда это осознавал. Он даже не знал, любит ли ее. Любил ли когда-нибудь. И так было еще тогда, когда они всего лишь, как это говорится, «ходили». Ему было с нею – как с самим собой, с первого мгновения, как встретились. Словно он разделился на них двоих, но и они двое – это был все он. Не будешь же любить самого себя. Ты – это ты, ты есть, и все. Можно себя, конечно, и ненавидеть, но и в ненависти невозможно быть от себя свободным.
– Держусь. Вроде как отбился, – ответил он жене. – Журналисты тут набежали, вопросы задавали, снимали, – ничего, жив-здоров.
– Ты ведь ни в чем не виноват, – сказала жена.
– Только в том, что хочется им кушать.
У них в семье, когда кто-то не мог найти нужного слова, было принято прибегать к цитатам из классики.
– Но это естественно, – помолчав, осторожно проронила жена.
– Им хочется кушать, но я не пища, – тут же парировал В. И – он не знал почему, он вроде не собирался – задал ей вопрос: – А я что, я в самом деле… прямо по воде?
– В самом деле, – подтвердила жена.
