скачать книгу бесплатно
У себя в комнате он растерся полотенцем, надел брюки, свитер, сунул ноги в сапоги. У двери снял с гвоздя и набросил на плечи ватник.
На маленьком столике, вынесенном во двор, стояла миска с хлебом, бутылка с соусом, лежали лук, чеснок, сверкала литровая бутылка водки и две стопки.
– Прошу! – царственным жестом пригласил Кир, сбрасывая ватник и усаживаясь на него.
Пит сел, и Кир протянул ему шампур с готовым мясом. Потом он налил две стопки.
Они молча чокнулись, молча выпили. Поели. Мясо было отменным. Конечно, даже ради таких шашлыков имело смысл жить за городом, в лесу, вдали от заклинившейся цивилизации. Хотя Питу этой самой цивилизации здесь и не хватало, не хватало суеты, беготни, встреч с людьми… и невских берегов. Да, он очень любил свой город и, повидав самых разных городов, считал Питер единственным городом на планете. Тут они с Киром совпадали полностью. Но Пит и жить хотел – в нем, а не около него. Кир только посмеивался: «А в Эрмитаже ты бы не хотел жить?» Он считал, что свой город нельзя утратить, потому что не ты живешь в городе, а он – в тебе. Питу этого было недостаточно. Может быть, пока?
После добротной трапезы Пит решил отчитаться.
– Если это начало расследования, – заявил он, – то его нельзя назвать удачным. Я ничего не узнал, кроме того, что жена убитого отрицает вину убийцы.
– Вот так? Это уже интересно, это уже – кое-что… И что она говорит?
– «Булат? Кочубея? Ногами?!! Да никогда в жизни», – Пит постарался процитировать точно, даже как будто воспроизвел интонацию Тани.
– Ногами, говоришь… А что Булатов?
– Я был в редакции, – с вызовом заявил Пит.
– С чего вдруг? – делано изумился Кир.
Пит его издевку проигнорировал.
– Оказывается, Игорь Владиславович Булатов совсем не изображает из себя отшельника. Он появляется в обществе и весьма знаменит, правда, в очень узких кругах. Он прочел две лекции. Резонанс от них либо слишком велик и уходит далеко в будущее, либо слишком слаб и погас тут же в аудитории.
– И где же он выступал?
– В Союзе писателей и… в Епархии. Насколько я понял, он развивает какие-то идеи Сергия Булгакова и Павла Флоренского. И как-то увязывает все это с Достоевским. Ни коммерция, ни демократия, судя по всему, его не интересуют. На что он живет, неизвестно. Вроде бы у него есть родственник на Западе. Во всяком случае, какой-то «голос» сделал о нем передачу. Булатов говорил о русском языке, но как отметил свидетель, ни единого слова понять было невозможно. Ты знаешь, это даже профессионально было бы интересно: написать про человека, который живет поперек времени.
– Ты думаешь, таких мало? Напиши про меня, – усмехнулся Кир. Пит помолчал. – И тебе захотелось, – тихо и вкрадчиво проговорил Кир, – чтобы пришел верстальщик Володя и сказал, что нужно сократить двадцать строк, и ты был бы счастлив, что не пятьдесят… Да?
Пит молчал. Кир похрустел луком, бросил Волкодаву неудавшийся кусок, собака в воздухе схватила мясо, проглотила, лязгнув зубами, и легла, внимательно наблюдая за Киром.
Пит испытывал мазохистское чувство отчаяния. Заехав «к себе» в редакцию, чтобы разузнать что-нибудь о Булатове, он ушел оттуда больным. Он сидел на столе, курил, острил, изо всех сил пытаясь изображать того же самого Олега Петрова, Пита, которым он был в этих стенах еще пять лет назад.
Конечно, он был другим. Да и здесь теперь все было как—то… иначе. Запахи, атмосфера… Но ему нестерпимо хотелось обратно – в эту ежедневную суету, которая обрывается часов в одиннадцать, когда верстальщик Володя (тут Кир попал в самую точку!) кладет перед тобой свежий оттиск полосы и радостно сообщает, что надо сократить двадцать восемь строк. Или семьдесят. И ты начинаешь обратно отматывать весь день с утреннего метро, первого, четвертого, пятого интервью, обрывков слов, телефонных звонков, мелькнувших в голове мыслей, которые через пять часов преобразовались в три машинописные страницы, по цепочке – от редактора к выпускающему – ушли в цех и стали сотней металлических строк, перевязанных бечевкой. Как можно было все это любить? Неизвестно! Но Пит любил – с горячечным жаром почти полного самоотреченья. И Кир любил тоже, правда, без особого пыла и уже тем более без самоотречения, но он любил именно газету… а не себя в газете, что так характерно для большинства коллег.
А сейчас он дал Питу по морде. Зачем? Это был его метод воспитания: проверка на умение держать удар. В этой игре он был неутомимым тренером и пасовал «мячи» со скоростью и силой электрического удара и с меткостью снайпера – в болевую точку, прямо «в яблочко». По Киру можно было строить карту акупунктуры любой души. Он это умел. И тоже любил, может быть, больше всего на свете.
– Дважды не входят в одну и ту же реку, – наконец, после долгого молчания невесело сообщил Пит.
– Значит, к Булатову ты не поехал… – принял Кир.
– Мне не нравится это дело! – взорвался Пит.
– Почему? – изумился Кир.
– Даже если мы чего-то добьемся, в смысле что-то узнаем, это ничего не изменит.
– Понимаю… Мы хотим быть разящим клинком в борьбе с коррупцией и организованной преступностью, с мафией, которая правит страной. Мы хотим оперировать глобальными категориями… Я знаю, кем бы ты был 20 августа 1991 года примерно… в это время.
– Где, ты хотел сказать.
– Нет, я сказал именно то, что хотел сказать: кем. Ты был бы четвертым. И наш президент проливал бы слезы и над тобой: мол, не смог уберечь, ай-ай-ай… Слушай, а почему бы тебе не попроситься на работу в милицию? Или в Интерпол? Тебя отхватят с руками. Международный сертификат у тебя есть, дадут тебе чин майора или даже капитана, по ночам за тобой будут присылать служебную машину… А? Красота… Микеле Плачидо ты мой… Выпьем, что ли?
Они выпили, помолчали, еще налили по одной стопке.
– Мы могли бы с тобой не отвлекаться на ерунду, – еле сдерживаясь, сказал Пит.
– Я все время забываю, Олег, что тебя еще мало били, и что наша история ничему тебя не научила… да и не могла научить… Ты только разозлился. А злость непродуктивна, Пит, я давно тебе это объяснял… Все начинается и кончается человеком, и это гораздо интереснее, чем найти факты незаконной деятельности двадцати пяти фирм или выследить бандитов. Там это тоже, конечно, упирается в людей, но уж слишком примитивны побудительные мотивы их поступков, или преступлений, если хочешь: алчность пещерного советского человека, дорвавшегося до денег… За что они покупаются? Как дикари на африканском берегу – за цветные стеклышки… Пару лет назад я шел по Стремянной, и там в ряд стояли штук двадцать одинаковых «Вольво», вишневых, лакированных, с иголочки, только что прибывших, еще не раздолбанных на нашем асфальте… Вот за эти побрякушки наши мальчики из различных представительств и продались западным фирмам. Предел мечтаний: сесть за руль собственного «Вольво»… Неужели ты думаешь, что ЭТИ люди в ЭТОЙ стране смогут сделать погоду?
– Но именно эта НЕЧИСТЬ мешает ЭТОЙ стране нормально жить, возразил Пит.
– Мешает, согласен, как любой мусор. Но, видишь ли, я не нанимался в ассенизаторы. И я это тебе объяснял не один раз, верно?
– Верно, – нехотя согласился Пит. – Ты хочешь просто красиво жить, – издевательски добавил он.
– Правильно, – улыбнулся Кир. – Чего и тебе желаю, как, впрочем, и всем остальным. Только я уже знаю, что такое «хорошо жить», а ты еще нет. Пионерская отрыжка мешает твоему пищеварению, тебе до сих пор хочется пострадать за общее дело. Это иллюзия, Пит, и боюсь, что она когда-нибудь очень дорого тебе обойдется. Я разрешаю тебе сегодня похандрить. Но завтра ты поедешь к Булатову, и я тебе обещаю: вся дурь вылетит у тебя из головы. В среде андеграунда были различные люди, но вне этой среды людей такого уровня нет вообще.
Они собрали посуду, столик, унесли все это в дом. Постояли, покурили, глядя в ночное небо.
– А почему ты не поехал в отпуск с Милкой? – как бы невинно поинтересовался Кир.
– Ну, это было бы просто подло по отношению к ней! – совершенно искренне воскликнул Пит.
– Как это?
– А она бы спросила: «Когда мы поженимся, Олег?» И что бы я сказал? Что я не могу, что я люблю другую?.. Это было бы замечательно: жениться на Милке! Она отличная женщина, и была бы чудной матерью, и я… И я не могу!
– Извини, я забыл, – глухо сказал Кир, повернулся и пошел в дом.
Глава 4
Пит поехал к Булатову, чтобы обманывать его, заставлять надеяться на что-то, а на самом деле, попытаться выяснить всего-навсего один вопрос: бил ли он 17 апреля восемьдесят лохматого года Вячеслава Кочина, и если бил, то был ли его удар (или несколько) смертельным?
Может быть, так и спросить: «Это вы убили Кочина?» В этом был момент неожиданности, поскольку Пит по телефону снова представился журналистом, интересующимся филологическими изысканиями Булатова. Впрочем, вопрос об убийстве Кочина ему, бесспорно, задавали, и не один раз. А уж сколько он сам про это думал (если предположить, что он невиновен) … Короче, после такого вопроса псевдо-журналист Олег Петров мог запросто вылететь из дома Булатова без всякой надежды на следующую встречу. А этого Пит не мог, не имел права допустить.
Первая заповедь журналиста гласит: расположи человека к себе. Пит никогда ей не пользовался. Он оставался, почти демонстративно, по другую сторону от любого человека, про которого собирался писать. Как ни странно, очень часто это оказывалось весьма полезным, но для работы детектива такая позиция была опасна…
Пит прошел вслед за Булатовым в комнату, и они расположились у старенького письменного стола. В квартире ощущалась та же аскеза нищеты, что и в комнате Тани Кочиной.
– Я тут кое-что для вас приготовил, – почти извиняясь, сказал Булатов. Он похлопал ладонью по замусоленной папке с тесемками. – Если вам, конечно, будет интересно.
Пит внимательно его изучал. Невысокий, почти седой, в потертом пиджаке, с большими руками… Глаза спрятаны в глубоких глазницах, взгляд тяжелый… Голос тихий, вежливый… Неприятное впечатление.
– Игорь Владиславович, вы бы рассказали немного о себе, – попросил Пит.
– Да… как о себе? Живу, работаю, кое—что пишу… По образованию я биолог, когда—то работал в одном научном институте и даже, знаете ли, чуть было не защитил кандидатскую диссертацию, – Булатов хохотнул. – Смешно – зачем мне кандидатская диссертация? Потом мне не разрешили заниматься темой, к изучению которой я подошел почти вплотную. Фотосинтез, это было мне наиболее интересно, но мне сказали, что в планы лаборатории тема не вписывается. Не вписывается… Что у нас тогда и куда вписывалось? И я ушел в андеграунд, сотрудничал с самиздатовскими журналами, с «Песочницей», например… Может быть, вы знаете?
– Да, – ответил Пит и поставил на стол диктофон. – Вы не возражаете, если я буду записывать?
– Пожалуйста, пожалуйста, – поспешно согласился Булатов. – Так вам приходилось читать этот журнал?
– Да как вам сказать… – Пит решил объяснить по—простому. – В 1986 году КГБ проводил у нас в редакции семинар на тему самиздата, и редактор потребовал, чтобы журналы были оставлены для ознакомления. Он запер их в свой сейф и выдавал под расписку. Мне удалось туда заглянуть, но, честно говоря, ничего интересного я не обнаружил. Но это лично мое мнение, я знаю людей, которые читали с большим пиететом.
– Вот как? – тихо спросил Булатов. – Значит, вы познакомились с самиздатом через гэбистов…
– А вы – минуя их? – съязвил Пит. – Вы, очевидно, полагали, что это ваша интеллектуальная собственность, но собственность такого рода в нашей стране могла принадлежать только Комитету Государственной Безопасности. Разве это не очевидно?
– Очевидно, – как—то несмело вымолвил Булатов. – Но ведь там были и умные люди. «Клуб-33» был создан понятно, каким способом… Я входил в него. И только благодаря… этим людям… вышел первый «Квадрат»…
Пита раздражала манера диссидентствующих интеллигентов говорить намеками, особенно сейчас, когда это выглядело просто смешно. Да и вся эта история…
– Мне всегда казалось, – возразил он, – что взрослые люди, ушедшие в оппозицию, не могут и не должны идти на такой позорный компромисс, как создание литературного клуба под крылом КГБ.
– Ну, знаете, – протянул Булатов, – все-таки удалось кое-что опубликовать, обозначить определенное явление… На Западе это было принято с пониманием. «Да уж, на Западе, – подумал Пит, – где все на свете либо под крылом ЦРУ, либо под опекой ФБР, этот ваш „Клуб—33“, конечно, был воспринят с пониманием…» И тут он мысленно услышал комментарий Кира: «А по—твоему, было бы лучше, если бы их сгноили в тюрьме или в психушке?»
Пит выключил диктофон. И снова включил, уже для Кира.
– Итак, вы стали сотрудничать с журналом «Песочница», – напомнил он хозяину.
– Да-да, – согласился Булатов. – Я тогда занимался мифологией… Дело в том, что «солнечный миф» существует, разумеется, в древних метатекстах. Мне же хотелось обнаружить миф, который действует здесь и сейчас, тогда мое открытие можно было бы подтвердить не научными методами, в чем было мне отказано, а совсем другим, но тоже бесспорным способом, опирающимся на законы общекультурного развития…
– Простите, какого открытия? – перебил Пит.
Булатов собрал лоб в поперечные складки, подумал, и как бы решился.
– Будучи биологом, я допустил… Понимаете, природа создала две биолого—энергетические системы, которые хорошо известны, изучены и описаны: ну, на основе переработки каких-то органических соединений, как у животных или людей… впрочем, по большому счету, мы и есть животные… Разве нет? Кроме того, природа создала фотосинтез… Все живые существа делятся именно по этому признаку, по признаку потребления и генерации энергии. Растения живут, используя фотосинтез, а мы… Ну, в общем, понятно, да?
– Ну, очень в общем, – прищурился Пит. Ему не хватало в этой жизни только сумасшедшего теоретика.
– Я понял, – тем не менее вдохновился Булатов, – что должен существовать третий, смешанный, или синтетический, способ генерации энергии в живом организме. Представляете, как было бы здорово, если бы нам с вами не надо было есть? Мы бы получали энергию прямо от солнечных лучей. И такая возможность, безусловно, должна существовать! Именно для этих исследований я просил выделить средства в моей лаборатории. Мне отказали…
– Ничего особенно удивительного в этом нет.
Пит перестал слушать. У него мелькнула мысль, что этот человек мог просто свихнуться в лагере. Как, например, Даниил Андреев. Кир считал его «Розу мира» шедевром, но Пит был уверен, что вывести Сталина в образе Сатаны (много чести!) мог только человек, очень сильно ушибленный сталинизмом. Ну, не говоря про мета—Петербург и прот—чее… Разумеется, Пит признавал за Андреевым право на это высокое безумие – там, куда его запихали, могло привидеться и не такое…
Если у Булатова съехала крыша, это объясняет, почему от него ушла жена. Но не объясняет, почему она захотела провести расследование. А может, она тоже чокнулась? Тогда все в порядке, ей можно сказать, что никто никого не убивал, что Кочин замечательно живет в мета—Петербурге по известному ей адресу, – и получить свои деньги. Или еще проще: когда она приедет (если приедет), объяснить, что за давностью лет работу выполнить невозможно. И не получать никаких денег. Это хотя бы будет честно. И пусть разбираются со своими делами, как хотят: фотосинтез, солнечный миф и что там у него еще.
Пит методично рассматривал комнату. На стене висел плакатик, выполненный от руки. Там на разные лады было нарисовано слово «Быть», но как он ни прищуривал глаз, все не мог разобрать, что же написано на самом верху ватмана.
Булатов проследил за его взглядом.
– Это полная видо-временная парадигма глагола «Быть», тут-то и есть ключ ко всему… Но я это обнаружил потом, проанализировав роман… Сначала—то я его просто проинтерпретировал как «Миф Ореста» – и все совпало совершенно точно. Ведь «Преступление и наказание» – это миф, который работает здесь и сейчас, тот самый миф, который я так долго искал и который подтверждал мою догадку о солнечной энергии. В романе много солнца, правда? На это при беглом чтении как-то не обращаешь внимания, но солнце играет, безусловно, очень важную роль…[1 - Имеются в виду работы петербургского семиотика Владислава Кушева: пьеса «730 шагов», статья «Семиотический террор» и др.]
– Момент! – Пит помотал головой. – Как это «Преступление и наказание» «работает» здесь и сейчас? Роман ведь некоторым образом написан в прошлом веке, – возмутился Пит. Вообще—то по Достоевскому он в свое время диплом писал – не Бог весть что, но «Преступление и наказание» он читал отнюдь не бегло.
– Ну, это же современный текст, он так или иначе знаком абсолютно каждому человеку, он стал составной, если не основной, частью петербургского метатекста… И мы с вами словно живем в городе, который не зодчими построен, а создан воображением Достоевского. Помните, Федор Михайлович писал, что Петербург – это самый «умышленный» город на свете… Это его выражение… Вот это и есть миф, который работает здесь и сейчас. Что такое Руслан Хасбулатов, как не работающий миф Пушкина? Поэтический вымысел, проросший сквозь народное сознание в политическую жизнь России… А у Достоевского… Эти семьсот тридцать шагов… Их же пройти можно…
– Семьсот тридцать шагов? – Пит попытался за нагромождением слов ухватить что—то знакомое и понятное.
– Да, от дома Раскольникова до дома процентщицы, через церковь… Семьсот тридцать шагов. Ну, весь этот его крестный путь, – глухо засмеялся Булатов. – Я сделал анализ этого текста в виде пьесы. Очень интересно, знаете, получилось… Один театр-студия даже собрался ставить, только тут началась демократизация – и все кончилось, – Булатов снова засмеялся. Смех был благодушным, словно человек никогда ни на кого в этой жизни не сердился.
– Вы написали пьесу? – заинтересовался Пит.
– Да, – Булатов пожал плечами.
– Когда?
– Когда? Четыре года назад…
Пит быстро прикинул: случилось все это в начале восьмидесятых, потом Булатова осудили, сидел он семь лет (был почему-то амнистирован), значит, пьесу она написал сразу после выхода из лагеря, а это значит, что он в лагере писал, делал наброски, работал. И жена была еще с ним, ждала успеха пьесы, видимо…
– Может быть, мы пойдем чаю выпьем? – предложил хозяин. – Я тут в ожидании вас свежий чай заварил.
Пит прихватил диктофон, и они перешли в почти пустую, но идеально чистую кухню. На железной этажерке стояли две кастрюли и одна сковородка. На плите – старый покореженный алюминиевый чайник, на маленьком столике – чайник заварной, накрытый чистым полотенцем.
– Я не курю, – извинился хозяин, – а вы курите, пожалуйста, – он извлек откуда-то синюю керамическую пепельницу.
Пит сел, закурил.
– На что же вы живете?
– Ах, это… – улыбнулся Булатов. – Вообще-то я живу скромно, потребности мои невелики, я работаю в одном издательстве… консультантом… мне хватает… А так я в основном – здесь, за письменным столом. Мне очень много надо сделать… Хватило бы только времени.
– Я никогда не видел керамики такого яркого синего цвета, – внезапно сказал Пит.
– О, это вещь очень старинная, голландская, – ответил Булатов, разливая чай. – Я владею ей в четвертом поколении. Удивительно, что она не потерялась, не разбилась, пережила все лихолетья… Да, я согласен с вами: она очень красивая.
Пит включил диктофон.
– Итак, «Преступление и наказание», миф Ореста, – напомнил он.
– А о чем вы собираетесь писать? – В свою очередь, задал вопрос Булатов.
– Понятия не имею, – легко отозвался Пит. – Честно скажу: пока мне интересно только то, что у вас нет материальных претензий к этой жизни. У всех остальных они, по-моему, есть. То, что я о вас слышал, так не похоже на все остальное… Мне просто захотелось с вами встретиться. А то, что вы рассказываете… Я ощущаю себя просто идиотом, словно вы говорите на другом языке. Впрочем, об этом я тоже слышал: что вы, разговаривая по-русски, говорите, словно на другом языке.
– Что же вы обо мне слышали? – улыбнулся Булатов. – И от кого?
– Я слышал разное, – достаточно веско обронил Пит.
– Понятно… понятно… Значит, вы знаете?
– Знаю.
– Ну, и как же тогда быть? Ведь, по-моему, про это и сейчас писать нельзя. Ну, что я в тюрьме сидел.
