скачать книгу бесплатно
Доктор ехать, на самом деле, не очень хотел – у него были посетители, но, по-стариковски ворча, шаркая ногами и пришептывая, он стал собирать медицинский чемоданчик. Он не возражал, потому что знал: молодой (во всяком случае, молодой для него) человек в очках с мыса Убиенного заплатит ему за один визит столько, сколько он получает за месяц от крестьян и рыбаков, приходящих к нему с расстройством живота, запоями или воспалением десен – от бесконечных простуд и дурного питания.
Доктор сел в старенькую машину-японку с правым рулем и по хорошей дороге – ее тоже проложили до города строители, нанятые Димичелом, – покатил на мыс, вдающийся острым углом в лиман. Из города мыс Убиенного был хорошо виден, но ехать до него нужно было не менее получаса.
Дими налил вторую порцию виски, выпил и достал из шкафа-сейфа, вмонтированного в стену, шестизарядный бельгийский карабин. Обоймы лежали отдельно – в сейфе-чемоданчике «Протектор».
Дими стрелял хорошо, он изредка ходил на медвежью, волчью и лисью охоту, но, по правде говоря, стрелять не любил. Больше всего он любил спиннинговую рыбалку на горных реках. Но в той среде людей, где он обитал долгое время и где его принимали за своего, принято было охотиться – у всех были дорогие коллекционные ружья. Димичел старался соответствовать правилам, когда-то не им придуманным и установленным.
– Значит, надо ее убить, – вслух произнес Дими. – Вот и доктор понял, что нужно делать с собакой, укусившей своего хозяина.
Обойма с патронами, вставляемая в карабин, сухо щелкнула.
Он хотел выпить третью порцию виски. Но не стал, подумав, что рука может дрогнуть. Еще он подумал, что это надо сделать побыстрее, потому что совсем скоро приедут из города Катрин, сын и доктор, и не очень-то удобно при них стрелять в собаку.
Он небрежно, как в фильмах про ковбоев, вскинул карабин на плечо и спустился со второго этажа. В подсобной комнате-сушилке, расположенной рядом с котлом, обогревающим дом, он, явно не торопясь, переоделся в другую куртку. Потому что управляющий уже выполнил его просьбу. Вместо любимой одежды, сшитой из водонепроницаемой ткани гортекс, Дими надел новую – так называемую канадку, которую ему настоятельно рекомендовали в магазине охотничьих и рыболовных товаров.
– Ну-ну, посмотрим, – вновь, кажется, вслух, как будто по-прежнему убеждал сам себя все-таки испробовать хваленую продавцами одежду, произнес Димичел.
А может быть, он имел в виду вовсе даже не куртку, а что-то другое. Например, оставлял для себя некий зазор, чтобы прийти посмотреть на провинившуюся собаку и только потом принять окончательное решение: убивать ее, мерзавку, или оставить в живых.
Он протер замшевой салфеткой очки, на голову надел бейсболку с длинным козырьком. Стрелять он привык именно так: в охотничьем камуфляже, напоминающем армейскую амуницию. После университета Димичел два года служил офицером в разведке десантного батальона. А бейсболка совсем не мешала целиться, если ее повернуть козырьком назад. И, если нужно, она всегда прикрывала глаза от солнца.
Хотя какое солнце может быть в вольере, подумал Дими, там не может быть никакого солнца, потому что вольер сделан с нависающим тентом. И вообще он длинный, вольер. Он скорее галерея, которая тянется вдоль всего забора, и нужно перекрыть ход, чтобы она не бегала от меня по всему периметру. Все-таки она большая предательница. Его любимая собака по кличке Адель.
Решение было принято. Его надо было выполнять. Димичел редко отменял свои решения. Да практически он никогда их и не отменял, потому что сомневающиеся люди раздражают. Они становятся суетливыми. И они проигрывают в рулетку и промахиваются на охоте в самый неподходящий момент.
Димичел потер ладонью о ладонь. Руки были влажноватыми. Димичел поймал себя на мысли, что ему на самом деле не очень-то и хочется делать это. Но он сказал себе, что воспоминания о прошлом расслабляют волю. Одна из любимых поговорок Дими. И он вошел в вольер.
Посмотрим, подумал он еще раз. Мы еще посмотрим. Все-таки сомнения одолевали его. Он старался гнать их прочь. Адель была единственным живым существом в большом и, несмотря на огромное количество мебели и картин, пустом доме. Долгие вечера они сидели вместе у камина. Человек и собака. Сейчас Димичел волновался и даже не замечал произносимых слов. Ему казалось, что он размышляет молча, про себя, но на самом деле все происходило не так. Его мысли вдруг начинали звучать вслух, а может, алкоголь делал свое дело, и теперь, когда он шел к вольеру, поток сознания прорывался, словно ручей из-под таежной коряги. Так бывало с ним на охоте. А может, так случилось еще и потому, что, оставшись один на один с собакой, Димичел часто разговаривал с Аделью. Ему казалось, что овчарка внимательно слушает и понимает его. Если бы рядом с ним сейчас находился посторонний человек (да хотя бы тот же управляющий), он не смог бы разобрать, где хозяин бормочет вслух, а где он просто думает…
Адель не собиралась убегать от хозяина. Она лежала в углу, положив крупную голову на вытянутые лапы.
«Какие у нее мощные лапы, – подумал Дими, – такие лапы совсем не предназначены для того, чтобы душить кур. Они предназначены для того, чтобы гнать зверя, а потом прыгать ему на загривок. На загривок зверя, а не хозяина». А может, он говорил вслух. Адель повела ушами.
Димичел вошел в вольер, аккуратно притворив за собой дверь, сделанную из крупной металлической сетки, Адель подняла голову и посмотрела на хозяина. Адель была умной собакой. Димичел мог отдать руку на отсечение – она уже все знала, смотрела виновато и даже отводила глаза.
– Какая же ты сука, Адель, – сказал Дими и снял карабин с плеча.
И щелкнул предохранителем.
Мало того что ты связалась с какой-то несчастной курицей, говорил он, ты еще осмелилась напасть на меня, своего хозяина, который кормил тебя со своей руки вот с такого возраста. И он показал перевязанной ладонью, какой была Адель, когда ее щенком привели в его дом. Расстояние от ладони до пола вольера было не больше двадцати сантиметров. Дими даже пришлось наклониться, поставив карабин прикладом на дощатый пол, чтобы обозначить беззащитность того щенка овчарки, какой была Адель пять лет назад, когда местные пограничники за ящик пива отдали ее Димичелу.
Со стороны можно было подумать, что поджарый и стройный и действительно еще достаточно молодой человек, правда, с седыми висками, уговаривает сам себя что-то сделать и заранее оправдывается перед окружающими его людьми за нечто проделанное им.
Но вокруг – и на дворе, у вольера, и в самом вольере – не было ни души. Получалось, что все он говорил для себя и для своей собаки, которую собирался убить.
«Зачем я себя уговариваю», – подумал Дими.
И еще он вдруг вспомнил о том, что матерые уголовники, перед тем как выстрелить из пистолета в человека или нанести ему удар ножом, сознательно распаляют себя, чтобы легче, с необходимым в таких случаях куражом совершить убийство. Он про это читал в какой-то книге или видел в кино. И уже почти забыл о поразившем его тогда факте. А сейчас вот почему-то вспомнил.
Он также вспомнил, что эскимосы и чукчи в северных поселках, где ему довелось работать, разведывая нефть, самым большим человеческим грехом считают убийство собаки.
Почему-то все это сейчас вспомнилось.
Адель уже сидела, строго и тревожно вглядываясь в лицо хозяина и прислушиваясь к его словам.
Димичел передернул затвор, загоняя патрон в ствол карабина, и вскинул оружие к плечу, широко расставляя ноги, чтобы приобрести необходимую в таких случаях устойчивость для стрельбы.
В следующий момент Дими содрогнулся. Он почувствовал, как холодные струйки пота поползли по его спине.
Адель, сидящая метрах в десяти от хозяина, в самом дальнем углу вольера, распласталась на брюхе. И медленно поползла к ногам Димичела.
Было видно, как подрагивала черно-палевая шерсть на ее холке. Задние лапы Адели волочились по доскам. Она скулила даже не жалостливо, а как-то по-детски, словно всхлипывала, и ползла с помощью передних лап, низко опустив голову и в то же время стараясь глазами поймать взгляд человека, который собирался стрелять в нее. Когти передних лап царапали доски, и если бы не когти, то возникало бы полное ощущение, что к ногам Димичела ползет человек. И даже не человек, а скорее подросток. И он просит пощады.
Адель просила хозяина не убивать ее. Адель просила пощады.
Тяжелый спазм, какой-то комок или сгусток горячего воздуха, а может, оборвавшиеся нервы, подкатил к горлу Димичела. Он явственно ощутил во рту запах крови. И он опустил карабин. Дими вспомнил, как Адель любила его и какой верной она была собакой. Он просто не мог не вспомнить. А может быть, он думал об этом постоянно, пока собирался убить ее.
Неужели воспоминания о прошлом действительно расслабляют волю человека?
Управляющий рассказывал ему, что Адель начинала скулить и взвизгивать, и метаться по вольеру, когда Димичел возвращался из города на своем «лендровере». Она могла распознать звук дизельного двигателя его автомобиля за добрых два десятка километров. А может, она просто чувствовала приближение хозяина по каким-то другим признакам, например по запаху. Говорят, что собаки обладают таким предчувствием. Адель лаяла, прыгала на сетку, ее выпускали из вольера, и она садилась у ворот, и ждала столько, сколько было нужно для того, чтобы хозяин вернулся домой.
Если Димичел уезжал надолго, то первые два дня собака отказывалась принимать пищу. Она лежала часами, уронив голову на лапы и не обращая внимания на суету людей вокруг. Наконец Адель выпускали из вольера, и она тут же поднималась на второй этаж, в кабинет Дими. Она находила его свитер, рубашку или брюки, в конце концов, ее устраивали даже его домашние мягкие туфли. Она ложилась рядом и грозным рыком предупреждала каждого, кто пытался отобрать у нее вещь или сманить вниз, на кормежку. Наконец она успокаивалась, начинала есть и гулять по участку, но за сутки до возвращения Димичела вновь садилась у ворот.
Самой большой наградой для собаки был момент, когда хозяин пускал ее в свою спальню. Адель никогда не прыгала на постель, но устраивалась на коврике у кровати, обязательно – в ногах. Так она охраняла сон Дими. В любое время, ночью ли, ранним утром, когда он просыпался и вставал, Адель вскакивала и замирала статуэткой, и внимательно, одними глазами, следила за каждым жестом и движением Дими, готовая выполнить любое его пожелание, а не только приказ.
Когда Катрин, любимая Димичела, оставалась на ночь в доме, хозяин выпроваживал собаку из спальни. Она почти не ревновала его к красивой женщине с распущенными черными волосами. Но всегда ложилась у закрытых дверей, с обратной стороны, и уже никто не мог потревожить покой хозяина и его женщины. Если Катрин начинала постанывать и кричать, а такое с ней, конечно же, случалось, собака настораживалась и удваивала свою бдительность, словно понимала, что в такие моменты и подавно никто не может приблизиться к спальне. Сама Адель уже познала материнство. Своих первых трех щенков она принесла весной прошлого года, и теперь они стали собаками-подростками, и жили у надежных людей.
Воспоминания достаточно быстро промелькнули в сознании Дими. Он окончательно понял, что не сможет убить свою собаку. Он вспомнил еще и о том, как она спасла его, провалившегося под весенний лед, на протоке Кантор.
Димичел опустил карабин и протянул руку к голове Адели. Он хотел, в знак примирения, погладить ее. Но жест оказался неловким – резким и угрожающим. Собака его движение поняла по-своему.
Адель вскинулась на задние лапы и сделала прыжок, зависнув над Димичелом. Он понял, что сейчас собака собьет его с ног и растерзает.
Интуитивно он отшатнулся назад, неловко пристукнув прикладом карабина о дощатый пол вольера. Раздался выстрел. Карабин стоял у ноги Димичела почти вертикально, а перевести его на предохранитель он просто не успел. Или не догадался. Боек сработал. При лучшем исходе, пуля могла попасть в живот собаки, но она размозжила ей голову. Осколки костей, кровь и вышибленные мозги забрызгали стенку вольера. Капли крови и мозга запачкали также полы его новой куртки. Димичела замутило, как же так – я ведь не убивал ее, почему карабин выстрелил… Спазм готов был вырваться из горла, он, пятясь задом и с ужасом глядя на поверженное тело собаки, выскочил из вольера. И уже бежали на звук выстрела старик-садовник и управляющий.
У старика-садовника тряслись губы. Он дружил с Аделью. Они каждый день устраивали шутливую возню на газонах, нападая друг на друга.
– Вы что же себе позволяете, – сказал садовник, глядя на кровавую лужу, расползающуюся по полу вольера, и на распластанное тело собаки. – У него тряслись уже и руки, когда он открывал дверь вольера. – Вы думаете, что вам позволено все, вам позволено убивать собак на глазах у людей, – приговаривал садовник, садясь на корточки перед Аделью, – а в следующий раз вы захотите пристрелить кого-нибудь другого…
– Я не хотел убивать Адель… Вернее, сначала я хотел ее убить. Собака напала на меня, – сухо сказал Димичел и показал перевязанную руку. Он уже справился со своим отчаянием. – Я пришел мириться, и она напала на меня вторично – уже в вольере. Карабин выстрелил произвольно, от удара приклада о пол… Вы лучше возьмите «кёрхер» и помойте вольер!
– Хорошенькое дельце – пришел мириться с карабином, – возразил старик. Он уже почти плакал.
– Собаку, которая нападает на хозяина, пристреливают, потому что она может предать на охоте, – сказал Дими, уже обращаясь больше к управляющему, нежели к старику-садовнику. – Но это правда: я раздумал ее убивать. Я хотел ее погладить по голове, а она снова прыгнула на меня. Адель просто сошла с ума! Карабин выстрелил случайно…
– Ничего я здесь мыть не буду, – сказал старик, – вы же не ходите на охоту, кто на вас нападет?! Вы же ловите тайменей. Таймени не нападают. Имейте в виду, вам за все придется ответить.
Хорошенькое дельце. За все. За что – за все?! Он еще и угрожает.
Длинные волосы на проплешине старика-садовника слиплись, потому что на голове и на лице у него выступил пот. А серебристая щетина на его щеках проступила отчетливо, и Димичел подумал, что привычки людей из деревни не меняются, хотя он не раз просил садовника бриться перед приходом на работу.
Всю жизнь старик был рыбаком, а потом его перестали брать в лодку, потому что он уже не мог тянуть оханы – тяжелые сети, сплетенные из веревки толщиною в палец, предназначенные для ловли калуг, огромных рыбин – гораздо больше тайменей, обитающих не только в большой реке, но и в лимане. Старик был очень доволен, что попал на работу в замок на мысе, рыбаки так и называли дом Димичела – «замок», он дорожил своим местом, потому что на заработанные деньги учил внука в городском колледже кассиров, бухгалтеров и банковских операторов.
– Если вы не вымоете вольер, вы будете уволены, – сухо сказал Димичел.
Садовник возразил, что по контракту садовник не должен мыть клетки с убитыми собаками.
И вновь какой-то тумблер щелкнул в сознании Дими. Или опять сработал «телефонный звоночек»? Он коснулся рукой нагрудного кармана – телефона там не было. Значит, что-то с головой. Димичел вновь не мог отличить свою речь от собственных мыслей вслух. Более того, ему стало казаться – то же самое происходит с окружающими его людьми[1 - В дальнейшем автор намерен оформлять прямую речь и мысли героев повести без кавычек и тире, подчеркивая тем самым особое мышление Димичела, часто превращающееся в поток сознания. – А. К.].
Да, согласился Димичел, садовник не должен мыть клетки с убитыми собаками, в основном он должен рыхлить землю и ухаживать за розами, но я вас прошу о дополнительной работе, и она будет оплачена отдельно.
Старик вспомнил, что внук давно просит принтер, и сейчас предоставлялся удобный случай, чтобы заработать. Хозяин заплатит любые деньги за то, чтобы смыть следы своего подлого выстрела в вольере.
Нет, сказал старик, я все равно не буду это мыть.
Тогда вы уволены, сказал Дими.
И замечательно, сказал старик, так мне и надо, я давно хотел попросить вас о таком одолжении. С нашим превеликим удовольствием, сказал он, но отвечать вам придется. Уж поверьте мне, обязательно придется! Как-никак мне скоро помирать.
Давит на жалость, подумал Димичел, «помирать» ему скоро. Они здесь, на своем мысу Убиенного, по сто лет живут, до старости курят кальяны и лапают своих жопастых теток.
Садовник вытер руки, хотя он и не прикасался к убитой собаке, о грубые штаны полувоенного комбинезона и, не оглядываясь, направился к воротам.
За расчетом приходи завтра, сказал ему в спину управляющий.
Старик-садовник, по-прежнему не оглядываясь, помахал коричневой от многолетнего загара, с проступившими старческими пятнами рукой. А может, пятна проступили от ожогов солнца, которые рыбаки всего мира считают раком кожи. От рыбацкого «рака» кожи еще никто не умер.
Тут Димичел вспомнил, что у американского писателя Хема на коже были такие же пятна.
Помойте вольер, заверните в мешковину тело собаки и отвезите на берег протоки Кантор. Там, в распадке, выройте яму и закопайте Адель, сказал управляющему Димичел, сегодня же подыщите нового садовника.
Управляющий молча разматывал пластиковую катушку-бухту на колесиках с резиновым шлангом и подключал «кёрхер» – немецкий моечный аппарат, с помощью которого они мыли машины и дорожки в саду.
4
Пройдя основным руслом большой реки и легко преодолев два, уже достаточно мелких, переката, таймени свернули в протоку Кантор. Именно она, протока Кантор, и вела к теркам нерестилища. Ее можно было бы назвать второй рекой – протока тянулась из-под горы на несколько десятков километров. Но при впадении в основное русло протока заканчивалась перекатами, которые в жаркое лето пересыхали. И тогда вода в протоке застаивалась. Она становилась зеленой, и желтые листья покрывали ее заводи.
Именно здесь, в далеком и малодоступном для человека урочище, таймени и лососи откладывали свою икру. Кантор была протокой Таймери.
Весной мальки скатывались в глубины океана, и там они превращались в больших и серебристых рыб. Люди пытались определить способы и вычислить годы прекрасного превращения, а также и пути миграции лососей, но они никогда не могли понять, каким образом мальки через много лет находили путь обратно – в верховья протоки Кантор. Ведь они возвращались к месту своего рождения и проделывали путь, кажется, миллионы лет подряд, чтобы продлить род и здесь же умереть.
Люди ставили свои походные лагеря у входа в протоку. Они могли часами наблюдать, как лососи, разогнавшись, выпрыгивают на несколько метров, чтобы преодолеть мелководье перекатов. Брачные прыжки лососей фиксировались на фото- и кинопленку, а потом демонстрировались в студенческих аудиториях и научных залах. Там, в душных залах, громко обсуждались хордовые и лучеперые, аппендикулярии и огнетелки.
Тайм и Тайма не могли прыгать так высоко. Они были слишком тяжелы для таких прыжков. Нужно было успеть подняться вверх до полного пересыхания перекатов, когда галечные косы перебинтуют тело протоки.
Тайм пускал Тайму первой, потому что удивительным образом она могла определять проходы в мелководье. Струи уже подогретой ярким солнцем воды обтекали большие и малые камни, но тайменям нельзя было идти в теплые струи. Даже не потому, что рыбы могли ободрать свои плавники и поранить бока. Они просто могли заплыть в тупик, из которого не было выхода. Только холодная струя горной реки означала, что проход для тайменей существует. И он свободен.
Тайма находила такие струи безошибочно и вела за собой самца. Никто из людей не видел, как таймени проходят мелководье, когда они плывут на икромет.
Усидчивые наблюдатели прыжков лососей сидели на перекатах, фиксируя в аккуратно разграфленных тетрадях не только рекордные высоты, но и каждый проход горбуши, кеты – летней и осенней, кижуча, нерки и даже чавычи – рыб породы лососевых, заходящих в реку на нерест.
Но в их научных дневниках наблюдений не было ни строчки про рыб, которых они называли тайменями. Hucho taimen – вот как они их называли между собой. Про хордовых, лучеперых, а также и про аппендикулярии они продолжали говорить между собой и на берегу тоже. Почти все свое свободное время, как будто ни о чем другом нельзя было говорить на берегу прекрасных горных рек.
Осенью таймени возвращались в основное русло реки, там они выбирали зимовальные ямы. Ни кижуч, ни кета, ни чавыча – не возвращались. Они погибали на терках, охраняя свое потомство. А Hucho taimen – возвращались всегда.
Люди науки, – они называли себя ихтиологами, – испытали бы настоящее потрясение, если бы они однажды увидели, как возвращаются таймени и как они проходят сухие к осени галечные каналы. Очень много отдали бы ихтиологи за то, чтобы хоть раз увидеть проход Hucho taimen через обмелевшие перекаты.
Перед каменными уступами в реке образовывались глубокие ямы. Таймени скапливались в них косяками, или, как сказали бы ихтиологи, стадами. Они стояли в прозрачной воде плотно, друг над другом, и если лечь на берег у такой ямы и заглянуть в ее глубину, то могло показаться, что это не коричнево-серебристые рыбы, а бревна-одномерки заполняют яму от самого ее дна почти до поверхности. Но на самом деле, конечно, не бревна, а самые настоящие таймени. Они ждали очереди для прохода через перекат. Они стояли неподвижно и лишь слегка шевелили плавниками.
А потом рыбы разгонялись, насколько позволяла длина ямы, выпрыгивали на галечник и катились по сухому руслу в сторону близкой уже воды. Аборигены, которые знали про жизнь рыб гораздо больше ихтиологов, но не называли их между собой сальпами или пиросомами, обозначили древний способ передвижения тайменей словом «покат». С ударением на первом слоге. Они так и говорили друг другу: «Октябрь. Скоро таймени пойдут покатом!»
Наверное, в тот момент можно было устраивать в устье протоки Кантор настоящую засаду и брать тайменей голыми руками. Ну, если и не голыми, то вооружившись хотя бы острогой. Но рыбаки никогда так не делали – их останавливала картина величественного стояния тайменей в ямах и их яростного стремления не погибнуть в затхлых водах нерестилищ, а непременно обрести свободу в чистом и холодном русле большой реки.
Местные никогда не делились своими секретными знаниями с ихтиологами. Должен же хоть кто-то на большой реке оставаться свободным, думали рыбаки, и почему бы таковыми не быть тайменям?
Тайм первым услышал характерный звук винтов вертолета.
Когда машина летела на большой высоте вдоль реки, шум ее мотора был похож на безобидный стрекот летних стрекоз. Но потом вертолет снижался и на бреющем шел вдоль реки. Люди, сидящие в машине, внимательно вглядывались в реку. С высоты им было хорошо видно, где стоят таймени. Винты вертолета неустанно лопатили воздух, и на реке возникала рябь. Вертолет прижимал тайменей ко дну. Люди выскакивали на ближайшей косе и тут же разматывали спиннинги и доставали серебристые блесны…
С большой высоты, когда люди высматривали тайменей, рыбы не казались такими огромными. Наоборот, они были похожи на детские карандаши, разбросанные по дну реки. А ведь таймени на самом деле были очень большими. Они были просто огромными. Детскими карандашами, разбросанными по две штуки, – ведь таймени ходят попарно: самец и самка, казались рыбы людям, наблюдающими за рекой с высоты полета. Очень часто они наблюдали за рекой в бинокли.
Когда вертолет снижался, шум его винтов уже не казался безобидным. Рыбы начинали метаться, забиваясь в ямы и под скалистые полки. Но и там безжалостные блесны с крючками-тройниками настигали их.
Тайм, первым услышавший шум лопастей вертолета, резко развернулся и почти вертикально ушел под скалу – последний каменный уступ каньона, где еще можно было спрятаться от людей. Дальше протока Кантор начинала петлять меж лесистых, но уже достаточно пологих сопок.
Тайма не поняла маневра своего самца – она не знала тех опасностей, которые доставляла на реку летающая стрекоза. Но она поплыла следом.
Опасения тайменей были напрасными. Маленький вертолет, похожий, конечно же, на стрекозу, низко опустив прозрачную кабину и задрав хвост, прошел над протокой Кантор. Вертолет двигался в сторону Большого каньона. В том месте скальные прижимы зажимали в себе большую реку в ее среднем течении.
Там, в пенном галстуке двух проток, сейчас резвился Тайми.
5
«Кёрхер», работая под давлением, бил тугой и сильной струей.
Скоро все было кончено. Управляющий, в отличие от старика-садовника, не мог отказать хозяину и быстро сделал неблагодарную работу. Управляющий никогда не был рыбаком, он был когда-то фотографом и знал, что в городе ему заняться будет нечем.
Он завернул Адель в грубую мешковину. Ему показалось, что собака была очень тяжелой, когда он грузил ее в рабочий автомобиль-каблучок, предназначенный для подвоза воды и продуктов.
Во дворе виллы Димичела была пробита артезианская скважина, но воду для питья возили в дом в пластиковых канистрах, и набирали ее из какого-то особенного ключа, где подземные струи были насыщены минеральными солями. Натуральная природная вода была минеральной. Вода с теми мелкими пузырьками, которые лопаются на языке и в гортани и от которых всякий раз возникает острое ощущение жизни.
Выше минеральных из-под земли били горячие ключи. Местные жители ходили туда лечить радикулит, ревматизм и простуду. У Димичела ни ревматизма, ни радикулита не было, но он следил за своим питанием и особенно за водой.
Ручей с минеральной водой находился как раз в том распадке, где хозяин велел закопать овчарку. Управляющий взял с собой несколько пустых канистр, чтобы на обратном пути набрать воды.
Когда он выехал из ворот виллы, навстречу ему попались две машины. Он узнал автомобиль врача – старенькую японскую «хонду» с правым рулем, и джип Димичела, посланный в город за Катрин и за сыном, прилетевшим к отцу на каникулы из очень большого города. Из другой страны. Сына Дими звали на славянский манер Иваном, но с ударением на первой букве.
Иван – вот как звали сына Димичела. Ему было семнадцать лет, он все время выдвигал нижнюю челюсть с твердым подбородком вперед, и над верхней губой у него пробивались усики, а на щеках пламенели юношеские прыщи.
