скачать книгу бесплатно
– Ты знаешь, сколько калорий в этом пойле? Я стану толстой, как гиппопотамиха.
– Гиппопотамихи такие клевые. – Он взял ее стакан и направился в кухню. – Я люблю гиппопотамих.
– Ты не захотел бы заниматься с ней любовью.
– Наоборот. Чем ее больше, тем сильнее любовь.
– Она бы тебя раздавила.
– Да, разумеется. Я буду настаивать на том, чтобы всегда быть сверху.
Глава 13
Конфетка готовился убить. Он стоял в темной гостиной дома незнакомца, дрожа всем телом от охватившего его желания. Кровь. Он жаждал крови.
Конфетка готовился убить и ничего не мог с этим поделать, не мог остановить себя. Даже мысли о матери не помогали, даже они не могли контролировать это желание.
Его нарекли Джеймсом, но мать, начисто лишенная эгоизма, бесконечно добрая, переполненная любовью, святая, всегда звала его «мой маленький мальчик-конфетка». Никогда Джеймс. Никогда Джим или Джимми. Говорила, что нет на земле ничего более сладкого, чем он. Со временем маленький мальчик-конфетка стал просто мальчиком-конфеткой, а к шести годам ушел и мальчик, осталась одна конфетка. И теперь, в двадцать девять лет, он отзывался только на это то ли имя, то ли прозвище[5 - На английском языке Candy (Конфетка) – с одной стороны, женское имя, с другой – прозвище.].
Многие люди думали, что убийство – грех. Он знал: это не так. Некоторые рождались с жаждой крови. Бог создал их такими и ожидал, что они будут убивать своих жертв. Такова была часть Его таинственного замысла.
Грешил он, лишь когда Бог и мать не одобряли убийства конкретной жертвы, а это был тот самый случай. Но его обуревало желание убить.
Он прислушался к дому. Тишина.
Мебель в гостиной сгрудилась вокруг него, напоминая стадо смутно виднеющихся в темноте инопланетных чудовищ. Тяжело дыша, дрожа всем телом, Конфетка миновал столовую, кухню, маленькую гостиную, медленно двинулся по коридору, ведущему в переднюю часть дома. Не издавал ни звука, который мог бы предупредить об опасности тех, кто спал наверху. Казалось, он не идет, а скользит, призрак, а не человек из плоти и крови.
Он остановился у лестницы, предпринял последнюю слабую попытку сокрушить желание убивать. Не получилось. Он содрогнулся всем телом, выдохнул. И начал подниматься на второй этаж, где, вероятно, спала семья.
Мать поняла бы и простила его.
Она учила его, что убивать – хорошо и не противоречит нормам морали, но лишь когда убийство необходимо, когда оно приносит пользу семье. Она ужасно злилась на него в тех случаях, когда он убивал лишь для того, чтобы убить, без веской на то причины. Ей не требовалось прибегать к физическим наказаниям, потому что одного ее неудовольствия хватало, чтобы он жестоко страдал. Изо дня в день она отказывалась говорить с ним, и ее молчание с такой силой сдавливало ему грудь, что сердцу едва удавалось биться. Она смотрела сквозь него, словно он больше для нее не существовал. Когда другие дети говорили о нем, она им заявляла: «Ах, так вы про вашего брата Конфетку, вашего бедного умершего брата. Ну, вспоминайте о нем, если хотите, но только промеж себя, не со мной, не при мне, потому что я не хочу вспоминать о нем, гнилом семени. Не было в нем ничего хорошего, совершенно ничего хорошего, он не слушался мать, всегда думал, что никто ему не указ. От одного упоминания его имени меня тошнит, оно мне противно, не упоминайте его в моем присутствии». И всякий раз, когда Конфетку за недостойное поведение временно отправляли в землю мертвых, ему не накрывали на стол. Он стоял в углу, наблюдая, как другие едят, словно заскочивший в гости призрак. Она не жаловала его ни хмурым взглядом, ни улыбкой, не гладила по волосам, не касалась лица теплыми, мягкими руками, не прижимала к себе, не клала его уставшую голову себе на грудь, а вечером ему приходилось уходить, проваливаться в тревожный сон без сказки на ночь или колыбельной. Когда она исключала его из своей жизни, он прямиком попадал в ад.
Но она бы поняла, почему Конфетка не мог контролировать себя в эту ночь, и простила бы его. Рано или поздно она всегда прощала его, потому что ее любовь к нему ничем не отличалась от любви Господа к своим детям, была такой же абсолютной, всепрощающей, милосердной. Когда она приходила к выводу, что Конфетка настрадался, она снова смотрела на него, улыбалась ему, открывала свои объятия. И когда она вновь признавала его существование на этой земле, он переносился из преисподней в рай.
Но она сама уже была в раю. Семь долгих лет! Господи, как ему ее недоставало. Однако она наблюдала за ним даже сейчас. Знала, что сегодня он потерял контроль над собой, и разочаровалась в нем.
Он поднялся по лестнице, перешагивая через ступеньку, держась ближе к стене, чтобы ступеньки не скрипели. Мужчина он был крупный, но двигался на удивление плавно и легко, бесшумно.
Наверху остановился, прислушался. Тихо.
Над головой светился тусклый ночник, составная часть датчика противопожарной сигнализации. Но и этого света хватило, чтобы Конфетка увидел две двери по правую руку, две – по левую, еще одну – в конце коридора.
Он подкрался к первой двери справа, осторожно открыл, проскользнул в комнату. Закрыл дверь, привалился к ней спиной.
И пусть желание убивать было велико, он заставил себя подождать, пока глаза привыкнут к темноте. В двух окнах поблескивал серый отсвет уличного фонаря, который отделяла от дома половина квартала. Прежде всего он заметил зеркало, серебристый прямоугольник, в котором чуть отражался слабый свет, попадающий в комнату с улицы. Потом различил под ним очертания туалетного столика. А мгновением позже увидел и кровать, кто-то на ней лежал, свернувшись калачиком под светлым одеялом, которое чуть фосфоресцировало.
Конфетка осторожно подкрался к кровати, взялся за одеяло и простыню, замер, прислушиваясь к ровному дыханию спящего. Уловил легкий аромат духов, смешавшийся с запахами теплой кожи и недавно вымытых шампунем волос. Девушка. Он всегда мог отличить девичий запах от мальчишеского. Он также почувствовал, что она молода, наверное подросток. Не будь его желание таким сильным, он бы тянул гораздо дольше, потому что предшествующие убийству переживания нравились ему даже больше, чем само деяние.
А потом, театральным жестом, словно фокусник, отбрасывающий покрывало с пустой до этого клетки, в которой, к изумлению зрителей, оказывается голубь, он раскрыл спящую. Упал на нее, вдавливая в матрас своим телом.
Она проснулась мгновенно, попыталась закричать, пусть даже, упав на нее, он выдавил из ее легких весь воздух. К счастью, у него были необычайно большие и сильные руки, и они нашли ее лицо до того, как жертва начала раскрывать рот. Так что ладонь он сунул ей под подбородок, а пальцами ухватил за щеки, запечатав рот.
– Лежи тихо, а не то я тебя убью, – прошептал он, касаясь губами аккуратного ушка.
Отчаянно пытаясь вырваться, она извивалась под ним. Судя по ощущениям, он лежал не на женщине, на девочке, лет двенадцати, максимум пятнадцати. Какое она могла оказать сопротивление?
– Я не собираюсь причинять тебе вред. Я просто хочу тебя, а когда получу от тебя все, что мне нужно, уйду.
Он лгал, потому что не испытывал ни малейшего желания насиловать ее. Секс его не интересовал. Более того, секс вызывал у него отвращение. Эти жидкие выделения, это бесстыдное использование органов, посредством которых справлялась малая нужда… какая мерзость. И увлечение сексом других людей служило Конфетке еще одним доказательством, что мужчины и женщины – падшие существа, а мир – клоака греха и безумия.
То ли потому, что она поверила его обещанию не убивать ее, то ли потому, что страх наполовину парализовал ее, она перестала сопротивляться. А может, вся энергия требовалась ей, чтобы просто дышать. Конфетка всем своим весом, двести двадцать фунтов, навалился ей на грудь, сдавливая легкие. И рукой, которая зажала ей рот, он чувствовал, как засасывает она ноздрями холодный воздух, выдыхает через них горячий.
Его глаза продолжали приспосабливаться к густому сумраку, лишь чуть-чуть отличающемуся от темноты. Он все еще не сумел разглядеть черты ее лица, видел только глаза, поблескивающие от ужаса. Видел также, что она блондинка, светлые волосы выделялись даже при столь слабом сером свете, проникающем сквозь окна.
Свободной рукой он мягко откинул волосы с правой стороны шеи. Чуть переместился, сдвинулся вниз, с тем чтобы поднести губы к шее. Поцеловал ее нежную кожу, почувствовал учащенный пульс, а потом укусил, глубоко, чтобы добраться до крови.
Она забилась под ним, но держал он ее крепко, и она не могла оторвать его жадного рта от раны. Он глотал быстро, но не мог выпить весь поток густой сладкой жидкости, которая хлестала из прокушенной артерии. Вскоре, однако, поток начал иссякать. Девочка билась уже не с такой силой, наконец затихла совсем, превратилась в тряпичную куклу.
Он поднялся с нее, включил лампу на столике у кровати на несколько мгновений, чтобы взглянуть на ее лицо. Он всегда хотел видеть их лица после того, как приносил их в жертву, а не до того. Ему также нравилось смотреть в их глаза, не слепые, нет, в них отражалось то далекое место, куда отправлялись их души. Он не понимал своего любопытства. В конце концов, когда он ел стейк, его не интересовало, как выглядела корова. Эта девушка… и все те, кем он питался, по существу, были для него той же коровой. Однажды, во сне, когда он выпил всю кровь из прокушенной шеи, жертва, уже мертвая, заговорила с ним, спросила, почему он хотел посмотреть на нее в смерти. Когда он сказал, что не знает ответа на ее вопрос, она предположила, что, возможно, в тех случаях, когда он убивал в темноте, ему требовалось увидеть лица своих жертв, потому что в каком-то темном углу своего сердца он ожидал найти свое собственное лицо, которое будет смотреть на него, с мертвенно-бледной кожей и мертвыми глазами. «В глубине души, – сказала ему жертва из сна, – ты знаешь, что сам уже мертв, выжжен изнутри. Ты понимаешь, что после того, как ты убиваешь своих жертв, у тебя становится с ними гораздо больше общего, чем до того». Эти слова, произнесенные во сне, – сущая ерунда, – тем не менее заставили его проснуться с диким криком. Он был живой, не мертвый, крепкий, полный сил, мужчина в самом соку, пусть и с необычными потребностями. Но слова жертвы из сна многие годы не выходили у него из головы, всегда вспоминались в такие вот моменты, тревожили его. Но теперь, как и всегда, он отказывался думать о них. И сосредоточил свое внимание на лежащей на кровати девочке.
Лет четырнадцати, не старше, хорошенькая. Не в силах оторвать глаз от ее белоснежного лица, он задался вопросом: а будет ли ее кожа на ощупь такой же безупречной, какой казалась глазу, гладкой, как фарфор, если бы он решился провести по ней кончиками пальцев? Ее губы чуть разошлись, словно их раздвинула душа, когда вылетала из тела. Ее потрясающе синие, чистые глаза казались огромными, слишком большими для ее лица, бездонными, как зимнее небо.
Он бы хотел смотреть на нее часами.
Со вздохом сожаления он погасил лампу.
Какое-то время постоял в темноте, окруженный резким запахом крови.
Когда его глаза вновь привыкли к темноте, он вышел в коридор, не потрудившись закрыть за собой дверь в комнату девочки. Вошел в комнату напротив. Обнаружил, что там никого нет.
Зато в комнате рядом с ней Конфетка унюхал запах пота и услышал храп. Тут спал юноша, лет семнадцати или восемнадцати, не здоровяк, но и не хлюпик, так что он оказал более активное сопротивление, чем его сестра. Однако спал он на животе, и, когда Конфетка скинул с него одеяло и упал на него, лицо юноши уткнулось в подушку, поэтому крикнуть он не сумел. Борьба была яростной, но короткой. Юноша отключился от недостатка кислорода, и Конфетка перекатил его на спину. И прежде чем вонзиться зубами в шею, издал победный гортанный крик, куда более громкий, чем все звуки, которые издавал юноша.
Позже, когда он открыл дверь в четвертую спальню, восточный горизонт уже посветлел: приближалась заря. Темные тени по-прежнему окутывали углы, но по центру спальни темнота поубавилась. Слабый свет обесцветил все предметы, придав им те или другие оттенки серого.
Симпатичная, лет под сорок, блондинка спала на половине двуспальной кровати. Одеяло и простыни на другой половине лежали нетронутыми, из чего Конфетка сделал вывод, что муж блондинки или ушел от нее, или куда-то уехал по делам и не ночевал дома. Он заметил на столике у кровати стакан с водой и пластиковый лекарственный пузырек. Взяв пузырек, Конфетка увидел, что он на три четверти наполнен маленькими таблетками. Согласно названию препарата, написанному на этикетке, снотворным. На этикетке значились имя и фамилия женщины: Розанна Лофтон.
Конфетка постоял у кровати, глядя сверху вниз на ее лицо, ему вдруг отчаянно захотелось ощутить материнскую ласку. Жажда крови никуда не ушла, но ему не хотелось набрасываться на женщину, не хотелось разрывать ей шею и в несколько минут выпить всю кровь. На этот раз он бы предпочел обойтись без спешки.
Ему хотелось сосать кровь этой женщины, как он сосал кровь матери, когда та даровала ему такую милость. Иногда, если он попадал к ней в любимчики, она делала неглубокий надрез на ладони или протыкала палец, а потом позволяла прижаться к себе: он сосал ее кровь час или дольше. В этот период он испытывал ни с чем не сравнимую умиротворенность, такое блаженство, что весь мир и вся боль уходили, теряли реальность, потому что кровь матери отличалась от любой другой, была чистой, как слезы святого. Через такие маленькие ранки он мог выпить совсем ничего, унцию или две, но эти капельки насыщали его куда больше, чем галлоны крови, которые он выпивал у десятков других людей. У женщины, лежавшей перед ним, по артериям и венам не текла, разумеется, такая амброзия. Но если бы он пососал ее с закрытыми глазами, вспоминая те дни, когда мать была жива, то смог бы испытать хотя бы отдаленное подобие счастья, которое переполняло его в такие моменты.
Наконец, не срывая с женщины одеяло, Конфетка осторожно улегся на кровать и вытянулся рядом с ней, наблюдая, как ее отяжелевшие от снотворного веки шевельнулись, потом разошлись, открывая глаза. Она моргнула, уставившись на него, устроившегося рядом, на мгновение подумала, что это всего лишь сон, потому что на расслабившемся от сна лице не отразилось ни удивления, ни испуга.
– Мне нужна лишь твоя кровь, – нежно прошептал он.
И прежде чем она успела все испортить, закричав или начав сопротивляться, тем самым полностью разрушив иллюзию, будто она его мать и добровольно дает ему полакомиться своей кровью, Конфетка ударил ее в шею тяжелым кулаком. Потом еще раз. И дважды по лицу. Потеряв сознание, она обмякла на подушке.
Он забрался под одеяло, чтобы быть к ней ближе, прокусил ее ладонь. Положил голову на подушку, оказавшись лицом к лицу с женщиной. Подтянул ее руку и начал пить из медленного ручейка, который стекал с ладони. На какое-то время закрыл глаза, попытался представить себе, что женщина – его мать, и наконец почувствовал растекающуюся по телу и душе умиротворенность. И пусть такого счастья он не испытывал уже с давних пор, счастье это не было глубоким, его ощущала лишь поверхность его сердца, тогда как внутри по-прежнему властвовали темнота и холод.
Глава 14
Проспав лишь несколько часов, Фрэнк Поллард проснулся на заднем сиденье украденного «шеви». Яркие лучи утреннего солнца, бьющие в окна, тут же заставили его сощуриться.
Тело болело, отдохнувшим он себя не чувствовал. В горле пересохло, глаза жгло, словно он не спал много дней.
Застонав, Фрэнк сбросил ноги с сиденья, сел, откашлялся. Понял, что обе кисти онемели, холодные, неживые, увидел, что пальцы сжаты в кулаки. Должно быть, так он и спал, со сжатыми кулаками, потому что поначалу пальцы никак не хотели разгибаться. Наконец с немалыми усилиями ему удалось разжать правый кулак, и сквозь пальцы посыпались какие-то черные крупинки или гранулы.
В замешательстве он смотрел, как скользят они по штанине на правую кроссовку. Поднял руку, чтобы более пристально рассмотреть темную пленку, оставшуюся после крупинок-гранул. По виду и запаху – песчинок.
Черный песок? Где он мог набрать пригоршню черного песка?
Когда он разжал второй кулак, из него высыпался все тот же песок.
В полном недоумении Фрэнк выглянул из окна, посмотрел на жилой район, в котором оказался. Увидел зеленые лужайки, темную землю, там, где трава росла редко, клумбы, кусты, деревья, ничего похожего на черный песок.
Он уснул в Лагуна-Нигуэль, так что Тихий океан находился совсем рядом, с широкими песчаными пляжами. Но песок на этих пляжах был белый, не черный.
Когда кровообращение в кистях полностью восстановилось, Фрэнк откинулся на спинку заднего сиденья, поднял руки, всмотрелся в черные крупинки, прилипшие к потной коже. Песок, пусть даже черный, никакой тревоги не вызывал, в отличие от пленки темного вещества, которое осталось на ладонях. Уж очень оно напоминало свежую кровь.
– Кто я, черт побери, что со мной происходит? – Вопрос он задал вслух.
Он понимал, что ему нужна помощь. Но не знал, к кому он мог за ней обратиться.
Глава 15
Бобби проснулся от сильного ветра, дующего с гор Санта-Аны, который трепал кроны деревьев, свистел под карнизами, заставлял поскрипывать крышу и стропила.
Он несколько раз моргнул, чтобы полностью разогнать сон, и, прищурившись, всмотрелся в часы на потолке: 12:07. Поскольку он и Джулия работали, как того требовала обстановка, и иной раз спали днем, на окнах стояли светонепроницаемые ставни «Ролладен», и в спальне царила полная темнота, за исключением светящихся светло-зеленых цифр на электронных часах. Они словно являли собой послание какого-то призрака из Потусторонья.
Спать он лег на заре, мгновенно уснул и теперь понял: за окном полдень – не полночь. Он проспал около шести часов. Какие-то мгновения лежал не шевелясь, гадая, проснулась ли Джулия.
– Проснулась, – подала она голос.
– Слушай, я тебя боюсь. Ты же читаешь мои мысли.
– Ничего я не читаю. Мы так давно живем вместе, что я просто знаю, о чем ты думаешь.
Он потянулся к ней, и она пришла к нему в объятия.
Какое-то время они лишь обнимали друг друга, удовлетворенные близостью тел. Потом, по взаимному, пусть и невысказанному согласию, занялись любовью.
Зеленые цифры часов давали слишком мало света, чтобы разогнать темноту, поэтому Бобби не видел Джулию. Но зрение ему в полной мере заменили руки. Он восторгался гладкостью и теплотой ее кожи, изящными округлостями груди, плавными движениями ее тела под его ладонями. Он напоминал слепца, который использует руки, чтобы ощутить идеал красоты.
Ветер сотрясал окружающий мир. Джулия кричала ему в унисон, получая оргазм за оргазмом. И когда Бобби более не мог сдерживаться, он тоже издал дикий крик и выплеснул в нее заряд спермы. Крик его был подхвачен ветром, и в этот самый момент птица, которая укрывалась под карнизом, не удержалась и сорвалась с шестка с хлопаньем крыльев и пронзительным писком.
Потом они лежали в темноте, их дыхания смешивались, они с обожанием гладили друг друга. Они не хотели, не считали нужным говорить: слова только портили такие моменты.
Алюминиевые ставни подрагивали под порывами ветра.
Но постепенно посткоитусное блаженство уступило место тревоге, причину которой Бобби объяснить не мог. Кромешная тьма стала давить, отсутствие света привело к тому, что воздух начал густеть и вскоре стал таким вязким, что перестал поступать в легкие.
Хотя он только что занимался с Джулией любовью, у него возникла безумная мысль, что ее рядом нет, что совокуплялся он с призраком или со сгустившейся тьмой, а Джулию украли у него ночью. Какая-то сила, он не мог даже представить ее себе, утащила Джулию, и теперь ему никогда не найти жену.
Он, конечно, понимал, что это глупый, детский страх, но приподнялся на локте и зажег одно из бра над изголовьем.
Когда увидел лежащую рядом, улыбающуюся Джулию, неизвестно откуда взявшаяся тревога в значительной мере исчезла. Он шумно выдохнул воздух, только сейчас осознав, что какое-то время не дышал. Но сердце по-прежнему сжимало, и одного вида Джулии, пусть целой и невредимой, если не считать болячки на лбу, оказалось недостаточно для того, чтобы он полностью расслабился.
– Что-то не так? – Она, как всегда, тонко чувствовала его состояние.
– Все нормально, – солгал он.
– Капелька головной боли от рома в эгноге?
Роберту досаждало не похмелье, а очень неприятное ощущение, что ему предстоит потерять Джулию. В этом враждебном мире появилось что-то ужасное и поставило перед собой цель – забрать ее у него. В их семье оптимистом был он, а потому обычно не испытывал дурных предчувствий, вот почему от этого по спине у него побежал холодок.
– Бобби? – Она нахмурилась.
– Болит голова, – заверил он жену.
Наклонился и нежно поцеловал глаза, потом снова, заставив ее закрыть их, чтобы она не могла видеть его лицо и озабоченность, которую он никак не мог скрыть.
Позже, приняв душ и одевшись, они наскоро позавтракали: сдобные булочки с малиновым джемом, по половинке банана, черный кофе. На работу они не собирались. Короткий разговор с Клинтом Карагиосисом подтвердил, что подготовка итоговых документов по договору «Декодайн» идет своим чередом и практически завершается, а никакие другие дела не требовали их срочного вмешательства.
Их «сузуки-самурай» дожидался в гараже, и настроение Бобби, как только он увидел этот маленький спортивный пикап с приводом на все четыре колеса, сразу улучшилось. Перед Джулией покупку «самурая» он оправдывал двойным предназначением автомобиля, как для бытовых нужд, так и для отдыха, особенно напирая на более чем приемлемую цену, но на самом деле хотел его купить, потому что знал: сидеть за рулем «самурая» – одно удовольствие. Обмануть ее Бобби, само собой, не удалось, но возражать против покупки она не стала, потому что у нее тоже сразу возникло желание поездить на этой компактной, но мощной машине. Но на этот раз она уступила ему место за рулем, хотя он и предложил, чтобы «самурай» повела она.
– В прошлую ночь я уже наездилась, – ответила Джулия, устроившись на пассажирском сиденье и пристегнувшись ремнем безопасности.
Сильный ветер кружил по улицам опавшую листву, сучки, обрывки бумаги, другой неопознаваемый мусор. Пыльные дьяволы налетали с востока, набрасывались на каньоны и заросшие кустарником склоны холмов, на которых трудолюбивые строители округа Ориндж еще не успели построить тысячи практически одинаковых деревянных оштукатуренных домов, олицетворяющих калифорнийскую мечту. Деревья гнулись под резкими порывами ветра, который дул в сторону океана на западе. От ночного тумана не осталось и следа, день выдался ясным, и с холмов не составляло труда разглядеть остров Каталина, который лежал в двадцати шести милях от побережья.
Джулия вставила в проигрыватель сиди Арти Шоу, и тут же салон автомобиля наполнила мелодия «Начала начал». Мягкое звучание саксофонов Леса Робинсона, Хэнка Фримена, Тони Пастора и Ронни Перри удивительным образом противостояло хаосу и полному отсутствию гармонии порывов ветра, налетающих с гор Санта-Аны.
Из Оринджа Бобби поехал на юго-запад, к прибрежным городам, Ньюпорту, Корона-дель-Мар, Лагуне, Дана-Пойнт. Вдоль дорог изредка встречались апельсиновые сады, которые и дали название округу. Раньше они занимали куда как большую территорию, но отступили под напором городов, дорог и торговых центров.
Джулия становилась все более разговорчивой по мере того, как росло число оставшихся позади миль, но Бобби знал, что ее улучшающееся настроение наигранное. Всякий раз, когда они собирались навестить ее брата Томаса, она старалась взбодрить себя. Она любила Томаса, но, когда видела его, у нее разрывалось сердце, вот ей и приходилось заранее готовить себя к тому, чтобы в его присутствии демонстрировать исключительно веселье и радость.
– Ни облачка на небе, – заметила она, когда они проезжали мимо старого фруктоперерабатывающего завода «Ирвайн рэнч». – Прекрасный день, не так ли, Бобби?
– Изумительный.
– Ветер, должно быть, угнал все облака в Японию, и они сейчас громоздятся над Токио.
– Да. Прямо сейчас калифорнийский мусор сыплется на Гинзу.
Сотни красных лепестков бугенвиллеи, сорванных ветром, понесло через дорогу, и на мгновение «самурай» затерялся в этом алом «снегопаде». И в этом лепестковом вихре чувствовалось что-то восточное, может, потому, что они заговорили о Японии. Бобби не удивился, если бы на обочине дороги увидел женщину в кимоно, застывшую под лучами солнца.
– Даже при таком ветре здесь очень красиво, – щебетала Джулия. – Разве нам не повезло, Бобби? Разве нам не повезло в том, что мы живем в этом удивительном месте?
Зазвучал «Френези» Шоу, прекрасный образчик классического свинга. Каждый раз, слыша эту песню, Бобби без труда представлял себе, что попал в один из фильмов 1930-х или 40-х годов, сейчас обогнет угол, встретится со своим давним приятелем Джимми Стюартом, а может, с Бингом Кросби и они пойдут на ланч с Кэри Грантом, и Джин Артур, и Кэтрин Хепберн, а потом просто начнутся чудеса.
