скачать книгу бесплатно
Росла горка монет на подносике, но даже тени благодарной улыбки не промелькнуло на неподвижном и недобром лице кривоногого японца в баварской шляпке.
Циркач присел на свой рабочий столик и закурил сигарету. Японец подошел к нему, ссыпал монеты в дорожную сумку, спрятал туда подносик и молча вынул из рук эквилибриста дымящуюся сигарету. Поплевал на нее, загасил и выбросил в стоящую неподалеку урну. И что-то жестко сказал эквилибристу.
Тот хотел было резко ответить японцу, но тут нерасходившаяся толпа рассмеялась, и эквилибрист был вынужден только улыбнуться и беспомощно развести руками.
И когда он еще раз улыбнулся, мне снова померещилось, что я его уже где-то видел…
Потом я сидел под ярким полосатым тентом небольшой харчевни на Виктуалиенмаркт. Я макал жареную колбаску в нежную немецкую горчицу, прихлебывал фантастическое пиво «Аугустинер», закусывал соленым баварским крендельком и примитивно вяло философствовал о несовершенстве человеческих судеб.
Я думал о той красивой русской девочке с гитарой, которая примчалась сюда за легкой и изящной жизнью, а должна зарабатывать себе на хлеб совсем не так, как ей, по-видимому, грезилось, когда она уезжала из России…
Я размышлял об этом парне-эквилибристе, с четко выраженной западно-нордической внешностью, вынужденном работать почему-то на маленького злобного японца, который наверняка забирает себе львиную долю их уличных доходов…
И конечно, как всегда, я с легким привкусом сладковатой тоски думал о себе: о том, что жизнь уже почти прошла, что деньги и популярность принес мне очень средний сценарий, каких у меня было десятки… Но вот именно этот сценарий попал, как у нас говорят, «в жилу», и жизнь моя окрасилась совсем иным светом. К сожалению, с опозданием лет на двадцать…
В отель я возвращался уже в сумерках.
Я шел кривоватыми и коротенькими улочками, легко перетекавшими одна в другую, изменяя только названия и почти сохраняя единое направление – параллельное Мариенплац и Кауфингерштрассе, этому Млечному Пути вечернего Мюнхена.
И вдруг в одном из переулков, под светом неяркого уличного фонаря, у сильно пожилого «фольксваген-пассата» с высоко поднятой задней дверью, я увидел девчонку с голосом Нани Брегвадзе, немца-эквилибриста и маленького японца в баварской шляпке с султанчиком.
Японец и эквилибрист грузили в багажное отделение старого «фолькса» большой плоский чемодан, дорожную сумку и гитару в жестком потертом футляре.
– Жрать хочу, как семеро волков! – на чистом русском языке сказал японец в шляпке.
– А мне сегодня один америкашка двадцатник отслюнил! – рассмеялась девочка.
– Наверное, заклеить хотел, – ревниво заметил японец.
– Да нет. Не похоже было…
– А я сегодня одного чувака видел в толпе, – проговорил эквилибрист, закрывая заднюю дверь багажника. – Он у нас лет семь назад с полгода в цирке ошивался. Чего-то там для кино делал. Я потом этот фильм посмотрел – мне чуть худо не стало!..
– Все бегут из вашей России! – зло сказал японец. – Думают, что тут повсюду медом намазано.
– Ребята… Поехали, а? – жалобно проныла девчонка. – Я уже еле на ногах стою…
– Все, все! По коням, братцы! – Эквилибрист быстро сел за руль и завел двигатель.
– Катька! Я там тебе подушку из дому захватил, – сказал японец и уселся рядом с эквилибристом.
– Нет слов, Нартайчик… Что бы я без тебя делала, солнце ты мое?.. – устало проговорила девчонка и улеглась на заднее сиденье пикапа.
Старый «фольксваген» аккуратно выбрался на свободную от машин проезжую часть узенькой улочки и неторопливо покатил прочь, покачивая красным светом задних фонарей.
Я пришел в отель, взял у портье ключ и поднялся в свой номер.
Достал из чемодана бутылку «Столичной», налил полстакана, выпил и закусил одной из двух конфеток, лежавших у меня на подушке.
Водка была теплая, конфетка – резиновая, с парфюмерным запахом. Какая-то аптечная жвачка, а не конфета.
Да, да, господа! Все правильно!.. Я именно тот самый «америкашка», который сегодня «отслюнил двадцатник» вашей подруге с Мариенплац. Мало того, я действительно тот самый «чувак», который «полгода ошивался в цирке», а потом получилось плохое кино. Тут – никаких сомнений. Это я, и только я!
Но как я мог принять нашего обычного среднеазиатского киргиза, или кто он там есть на самом деле, за японца – этого я себе простить не мог!
И почему это я, старая стреляная ворона, углядел «западно-нордическую внешность» в заурядном, простоватом, пусть достаточно приятном, но совершенно русском лице эквилибриста, – просто не укладывалось у меня в голове! Тем более что я же с самого начала угадал в нем того парня из Московского цирка!
А то, что я вокруг этого еще и насочинял себе черт знает что, приводило меня буквально в бешенство!
Я налил себе еще полстакана водки и взял с подушки вторую конфетку.
Нет, господин среднеазиатский эмигрант, не все бегут из России! Это ты, сукин кот, шустришь тут с подносиком по площади, а некоторые…
Я залпом выпил водку и стал раздраженно зажевывать ее последней конфеткой.
Так в раздражении и заснул.
И снились мне какие-то дурацкие и тревожные сны – будто бы бегаю я по Мариенплац с подносиком, всем раздаю свои визитные карточки, а неподалеку от меня, совершенно голые, эквилибрист и певица с гитарой занимаются любовью на глазах у хохочущей толпы. Вокруг них на низкорослой лохматой лошаденке скачет злобный киргиз в баварской шляпке с султанчиком и хлещет, хлещет всех без разбора длинной сыромятной камчой, яростно стараясь добраться до меня… Ужас и ожидание обжигающего удара делают мои ноги вялыми, тяжелыми, сердце переполняет страх неотвратимости, дыхание рвется из груди, и ясное, почти реальное ощущение такой беспомощности и одиночества, что…
Тут я заставил себя проснуться. Уже светало. Пульс – сто двадцать, во рту пересохло.
Я принял полтаблетки адельфана, напился в ванной холодной воды из-под крана и снова улегся. И проспал уже без всяких киргизов до самого телефонного звонка Виктора.
Выяснилось, что я и сегодня свободен. И завтра. А вот послезавтра будет готов перевод моего сценария, и тогда-то работа и начнется…
Всю первую половину дня я шатался по Швабингу – по его Леопольдштрассе, напоминавшей одновременно и петербургский Невский проспект, и московскую улицу Горького.
Обедал в рыбном ресторанчике «Нордзее», где не нужно было выскребать из себя разные иностранные слова и вступать в мучительные объяснения с официантом. Достаточно было ткнуть пальцем в висящий прямо над буфетной стойкой большой, ярко подсвеченный диапозитив, аппетитно изображавший то или иное блюдо, и оплатить свои рыбные притязания в кассе.
Но где бы я сегодня ни шлялся – по шумной, забитой машинами и людьми Леопольдштрассе, по ее строгому университетскому продолжению – Людвигштрассе и дальше – по роскошной и элегантной Тиатинерштрассе с заоблачно-запредельными ценами в фантастически красивых маленьких магазинчиках, – меня тянуло на Мариенплац. Где русская девочка с гитарой поет мои песни, где на одной руке, вверх ногами, стоит акробат-эквилибрист из моей Москвы, где ассистирует ему маленький суровый потомок Чингисхана из моей Средней Азии, куда я был эвакуирован в сорок втором и откуда в сорок четвертом шестнадцатилетним, голодным, завшивевшим уходил на фронт…
– Добрый вечер, господа! – сказал я, когда отыскал их в том же переулке, что и вчера, во время погрузки реквизита в машину. – Добрый вечер, господа! – сказал я им, стараясь придать своему голосу максимум легкости и ироничности.
– Здравствуйте, здравствуйте, – улыбнулся мне эквилибрист. – Я вас на Мариенплац видел.
– И не только на Мариенплац, – заметил я.
– Верно, – рассмеялся он.
– А я думала, вы – американец, – сказала девочка. – Двадцать марок – это уже что-то от графа Монте-Кристо…
– Эмигрант? – строго спросил меня потомок Чингисхана.
– Нет.
– Давно здесь? – поинтересовалась девочка.
– Третий день.
Эквилибрист первым протянул мне руку:
– Эдик. Эдуард Петров. Вы тоже москвич?
– Да.
– Замечательно… А это Катя Гуревич. Из Ленинграда. Вернее – из Израиля… Это Нартай. Нартай Сапаргалиев. Он из Алма-Аты.
Я всем пожал руки и назвал себя. Втайне я надеялся, что когда они услышат мою фамилию, кто-нибудь из них обязательно воскликнет: «Так это вы написали то-то и то-то?!»
Но ничего подобного не произошло. Никто, никто не знает авторов даже очень известных фильмов!.. Хотя «в начале было Слово».
– Очень приятно, – вежливо сказал Эдик, переглянулся с Нартаем и Катей и неожиданно предложил мне: – Не хотите ли где-нибудь пивка выпить? У нас сегодня был неплохой день, и… мы приглашаем.
– Идея превосходная, – немедленно согласился я. – Но у меня есть встречный вариант: вы ведете меня в ближайший симпатичный ресторанчик, а приглашаю всех я. И, пожалуйста, не возражайте. У вас сегодня был неплохой день, а у меня была очень неплохая последняя пара лет…
На четвертый день моего пребывания в Мюнхене сценарий был переведен на нормальный немецкий язык, и президент киностудии наконец смог его прочитать.
После пышного комплиментарного вступления с обещаниями завоевать будущим фильмом весь кинорынок мира, президент попросил внести в сценарий некоторые изменения: часть эпизодов, происходящих в дорогостоящих декорациях, вынести на так называемую натуру. То есть, предположим, сцену царского приема в дворцовых покоях снимать на какой-нибудь лесной или садовой лужайке, что при производстве фильма обойдется вдесятеро дешевле…
Но самое серьезное требование президента касалось одного второстепенного, но очень забавно придуманного мною персонажа. В сценарии у меня действовал, смею надеяться, довольно смешной тип – международный наемный террорист прошлого века с явным уклоном в пассивный гомосексуализм.
Так вот, президент киностудии самым жестким образом потребовал убрать всю иронию в адрес этого террориста, заявив, что сегодня на Западе отношение к гомосексуализму более чем серьезное, и при будущем прокате фильма ему совсем не хочется вступать в конфликт с широкими слоями западной гомосексуальной общественности!
А чтобы я смог пережить президентские требования менее болезненно и более творчески, мне были вручены (на время) старая пишущая машинка с русским шрифтом и (навсегда!) пять тысяч марок в качестве второго аванса.
С раннего утра я трещал в своем гостиничном номере на машинке, внося необходимые поправки в сценарий, привычно ухитряясь сделать так, чтобы волки были сыты и овцы остались целы. У меня был тридцатилетний опыт подобных поправок, и я не очень сетовал на свою судьбу.
Вечерами же я встречался с Эдиком, Катей и Нартаем или с кем-нибудь одним из них и до следующего дня начисто забывал о своем сценарии. Чего со мной раньше никогда не бывало…
Поразмыслив, я и этому нашел объяснение.
Милая, забавная история стопятидесятилетней давности, положенная в основу моего киносочинения, не шла ни в какое сравнение с историями моих сегодняшних новых знакомых. Она просто не стоила выеденного яйца!
На один и тот же вопрос, который я в разное время задавал каждому из них, – «Как ты сюда попал?» – они отвечали настолько по-разному, настолько по-своему, так естественно и искренне соответствуя своему возрасту, своей речи, своим оценкам происходящего вокруг них, что я просто не рискую сам пересказывать эти истории.
Мне очень хочется, чтобы были услышаны именно их голоса…
Часть вторая,
рассказанная акробатом-эквилибристом Эдуардом Петровым, – о том, как он вдруг понял, что пора менять цирк…
…Короче, когда я увидел, что они начали стрелять друг в друга, я понял, что начинается общегосударственный пиздец. И я сказал себе: «Эдик, когда свои начинают убивать своих только потому, что у одних член обрезан не под ту молитву, под которую он был обрезан у других, – из этой страны надо сваливать как можно быстрее! Пока целы руки и ноги, пока есть голова на плечах, пока манеж во всех цирках мира – тринадцать метров в диаметре и ты владеешь профессией, не требующей никакого языка, – нужно линять, ни на что не оглядываясь!..»
Тем более что в цирке я ни от кого не зависел. У меня, слава богу, партнеров нет. Я выхожу в манеж один, работаю свой эквилибр, и… общий привет! И если я сегодня не выйду на публику – от этого никто не пострадает. Инспектор манежа сделает небольшую перестановку номеров в программе, слегка изменит схему выхода коверных в паузах и вывесит дополнительное авизо за кулисами у форганга.
Но инспектор почти всегда из старых цирковых и с ним запросто можно столковаться при помощи бутылки коньяка и липовой справки от циркового врача, который все равно не смыслит ни уха ни рыла в нашем деле, да и в своем собственном. Их обычно берут на месяц из какой-нибудь местной поликлиники на время пребывания цирка в городе. Положен при цирке доктор – получите доктора! А кто он там – отоларинголог или гинеколог – это уже никого не колышет…
Мы-то, цирковые, только рады этому. Уж если случится что-то серьезное – перелом, разрыв связок, сотрясение мозга, ну что у нас обычно случается, все равно вызовут «скорую», приедут нормальные травматологи, хирурги и с божьей помощью сообразят, что с тобой делать.
А с цирковым доктором, если ты хочешь «закосить», то есть получить освобождение от работы, разговаривать – одно удовольствие! Можешь вешать ему лапшу на уши сколько твоей душе угодно.
Заходишь к нему в медпункт вечерком после работы и говоришь:
– Привет, доктор!
Днем, на репетиции, когда все травмы основные и происходят, врача не бывает. Он в это время за свои жалкие копейки пашет в своей поликлинике, а во второй половине дня, как савраска, бегает по этажам на квартирные вызовы.
И в цирк, к представлению, он приползает уже такой умудоханный, что ему все простить можно – и то, что от него за версту несет спиртягой с луковкой, и то, что его белый халат нужно было еще неделю назад отдать в стирку, и то, что к вечеру он уже вообще ни хрена не соображает.
Вот ты ему и говоришь:
– Привет, доктор!
– Эдик!.. – радостно восклицает доктор, что-то поспешно дожевывая и стараясь дышать в сторону. – Какими судьбами?! Что привело вас, Эдик, человека сильного, смелого, свободного, не обремененного женой и детьми, артиста цирка высшей категории, в мою скромную, очень среднеазиатскую обитель? Если это всего лишь триппер вульгарис, то с прискорбием предупреждаю заранее – с антибиотиками у нас просто катастрофа! Нам даже запретили их выписывать…
Я понимаю, что доктор уже успел с устатку засадить грамм триста не очень сильно разведенного спирта, и поэтому стараюсь попасть ему в тон.
– Нет, Анатолий Рувимович, – говорю я ему. – Свой последний трепак я поймал десять лет назад, извините, на процедурной медицинской сестре кафедры полевой хирургии Военно-медицинской академии в колыбели трех революций – славном городе Ленинграде.
– Боже мой! Какой кошмар… – всплескивает руками доктор.
Он быстро запирает дверь медпункта на крючок и достает из обшарпанного шкафчика с лекарствами толстую медицинскую бутылку с узким горлышком и розовой резиновой пробкой.
– Эдик! Многоуважаемый и прекрасный Эдик! – говорит доктор. – За этот прискорбный случай я обязан принести вам извинения от имени всего отечественного здравоохранения! И поэтому вы просто должны со мной выпить. Если же вы откажетесь, я буду считать, что мои извинения не приняты, и расценю ваш отказ как грубое проявление антисемитизма.
– Скорей наливайте, Анатолий Рувимович! – говорю я, хотя мне совершенно не хочется пить с ним спирт.
Быстро и ловко доктор ополаскивает две медицинские банки, которые обычно ставят на спину и грудь при простуде – они не имеют плоского донышка, – и сует мне в руки:
– Держите! Очень удобная посуда для выпивки. Поставить недопитую невозможно и поэтому всегда точно знаешь свою меру.
– Ой ли? – сомневаюсь я.
– Поверьте опыту. Мне сейчас пятьдесят четыре, а мой бесславный врачебный стаж насчитывает двадцать девять календарных лет. Можете себе вообразить, сколько я выпил из таких баночек?
Я живо воображаю себе большую шестидесятитонную железнодорожную цистерну с чистым медицинским спиртом и спрашиваю:
– Занюхать хоть есть чем? Или мне в буфет смотаться?
– Обижаете, сударь… – печально и гордо говорит доктор и вынимает из кармана халата завернутую в чистую марлевую салфетку четвертушку большой луковицы. – Соли, правда, нет, но она и не нужна. Это наш потрясающий узбекский сладкий лук. Вам в Москве такой и не снился! А я здесь живу всю жизнь и всю жизнь закусываю именно этим луком. Представляете?
Тут я снова представляю себе цистерну со спиртом, но уже на фоне гигантской горы из узбекских луковиц. Вершина горы покрыта нетающими снегами и уходит в ярко-синее узбекское небо… И говорю:
– Наливайте, доктор. Не затягивайте процесс.
Доктор наливает в баночки чуть ли не до краев, бережно ставит бутылку на стол и осторожно берет у меня из руки баночку.
– Вы мне всегда были очень симпатичны, Эдик. Будьте здоровы! – И, закрыв глаза, доктор медленно выцеживает всю баночку.
