скачать книгу бесплатно
– Ага, а то бы покусал нас – и все: кранты, бешеный класс, – усмехаясь, говорил Загумённый, – вот был бы подарочек районному отделу образования!
Но под строгим взглядом обернувшейся Луизы Андреевны замолк. Взрослые, которые перемешались с ребятишками, говорили, что надо было сжечь Шпилевого-то, а не хоронить: хоть он в гробу, вдруг родня застреленной лисы пожалует да раскопает могилу…
Мы прошли Злую Собаку, жители которой пытались переименовать село в Фиалку, но пока неудачно. Шоссе стало изгибаться, точно серая змея с продольной белой полосой посредине. В одном месте гора, похожая на грудь Бабы Гали, нависла над дорогой, с нее сыпались и сыпались мелкие дымчатые камушки, будто гора решила похоронить людскую дорогу.
Кладбище занимало соседний хребет, за селом Измай- ловка. Процессия растянулась на полкилометра, и пока мы дошли до приготовленной загодя ямы, гроб уже опустили и сказали положенные речи. Луиза Андреевна велела нам расходиться по домам. Но мы не пошли по домам, а принялись бродить среди могил бывших жителей. Таня сказала, что здесь теперь их домовины. Некоторые могилы были огорожены заборчиками – в точности как обычные дома, имелись даже столы с лавками: оказывается, живые в определенные дни приходили к мертвым, приносили угощенье. У многих ребят на кладбище лежала родня: покойник в земле, точно пуповина, привязывал живых к этой гористой местности.
На некоторых могилах мы увидели конфеты в блюдечках: карамель «Снежок», ириски «Золотой ключик» – верно, намек на вечный холод, на открытие тайной загробной дверцы, и на то, что зубы хозяевам могил теперь уж не придется пломбировать. А брать конфеты нельзя, говорила Таня, у которой тут лежал теткин муж, она уже бывала на кладбище и знала порядки. Конечно, грабить покойников нехорошо, но Генка Загумённый вошел в чью-то оградку и, недолго думая, угостился мертвенными конфетами.
– Раз уж мы здесь, – сказал он, засовывая сласти в карман. – На поминки-то нас не позвали. Мне бы мать ни за что не разрешила хоронить Витькиного отца, да и вообще ничьего папашу, хоть бешеного, хоть нет. Или мамашу. Вместо школы – на кладбище, хороша учеба, нечего сказать! Витькин батя был полюбовником Луизы, вот она и поперлась на похороны, и нас потащила… Одну-то ее тетька Светка Шпилевая быстро бы нагнала, а тут – ведет класс, вроде как мероприятие…
Мы слушали во все уши. Генка протянул и мне «Снежок», но я отстранилась, а Оля Лаптинова, выбежав из-за бетонного постамента, с вылинявшей фотографией и полустертыми годами жизни некой Вейкиной Клавдии Егоровны, схватила конфету, развернула – и в рот. Только хруст пошел.
Мы с Таней пробродили среди могил до сумерек, но ни индейцем Джо, ни каким-нибудь доктором тут и не пахло – никто не пытался выкопать свежий труп Витькиного отца для опытов, никто не размахивал гробовыми досками – тихо было на Измайловском кладбище. Эх!
А наутро нас завалило снегом. Таня Буравлёва утверждала, что это мертвяки постарались за то, что отняли их любимый «Снежок». Я не спорила: конечно, имея родню на кладбище, она была в полном праве высказывать любые мнения. Покойник дядя Толя Буравлёв был, как оказалось, мужем косоглазой школьной буфетчицы, которая, таким образом, приходилось Тане теткой, хоть и не пускала племянницу без очереди.
Волнистые вершины окружили потерявший все цвета, кроме фатального (белой фаты), поселок и взяли жителей в зимний плен: в том месте, где гора, похожая на грудь Бабы Гали, нависла над дорогой, асфальт треснул, шоссе частично обрушилось в пропасть, при этом расстояние между обрывом и горой стало таким узким, что ни одной машине не проехать, да и ходили с опаской: поскользнулся – и капут.
И – ура! Зимние каникулы мы уже отгуляли, но по воле мертвяков наступили зимние каникулы-2: нас распустили по домам, ведь ребята из нижних сел – Злая Собака, Измайловка – с риском для жизни должны были ходить на занятия по зауженной ледяной трассе (наверное, мертвяки из пропасти взывали: сюда, к нам, ученички!). И жители сел Семеновка и Калиновое озеро, жившие выше и дальше Центральной усадьбы (центр поселка назывался усадьбой, будто тут завелся тайный заповедник дворян, хотя… может, так оно и было), вполне могли руки-ноги переломать, спускаясь по ледяным склонам к месту учебы. Один калиновский пацан, Петька Гладких все ж таки сломал руку, правда, он катился с горы на санках.
Теперь мы все стали саночниками. Автобусы не ходили – и шоссе оказалось в полном нашем распоряжении. Если подняться на Калиново (по заснеженным кустистым обочинам, чтоб не навернуться раньше времени), то катиться по ледянке можно было до самых Родионовых (а то и дальше, если не боишься зова пропасти), километра полтора, все вниз, вниз, вниз.
У меня не было санок, я садилась то за спину Тани Буравлёвой, то перед ней. Впереди надо было натянуть веревку и управлять салазками, сворачивая на поворотах и стараясь не слететь с наезженного большака. Мы мчались по петле дороги, а для сокращения пешего пути в горе невесть когда были выбиты ступеньки… И вот я, потеряв управление, свернула влево на лестницу, она, укрытая снегом, так заледенела, что санки, подпрыгивая и виляя, точно дикий мустанг, все ж таки одолели препятствие и нас не сбросили; мы промчались до второй лестницы, самой длинной в мире, с широченными ступенями, тоже ледяными, и мимо Таниного финского дома, резко вниз, вниз… мустанг совсем взбесился, да еще сзади пристроилась здоровенная собака Бородавкиных (соседей Буравлёвых), норовя ухватить Таню за плечо, и мы так заорали, что, наверное, разбудили всех измайловских мертвяков. И вот он, проход-проезд между конторой и столовой: санки врезались в столб электропередачи и встали на дыбы, вывалив лихих ездоков в сугроб. А Найда, перескочив через упавших, в недоумении остановилась и трижды пролаяла, будто прокричала ура!
Наши бурные скачки на салазках по высочайшей лестнице мира видел Генка Загумённый. Опасаясь быть сбитым, он прижался спиной к стене конторы, а потом принялся дико хохотать, бил себя по бокам и вскрикивал: «Ай да пиратки! Карамба, карамба, карамба! Чтоб меня!», – и даже прошелся по снегу колесом, испугав овчарку Найду.
Вообще, пацанам во взятом в плен поселке было раздолье: они устраивали между собой перестрелки снежками, и зазевавшуюся девчонку тотчас забрасывали белыми круглыми гранатами, или, подкараулив, выскакивали из-за угла и совали снег за шиворот, или, повалив, натирали снегом лицо – это называлось «намылить». Мы с Таней, хотя целыми днями пропадали на улице, старались избегать мест скопления пацанов, особенно старших, которые просто зверствовали этой зимой.
Света не было, вечером мы сидели при свечах и играли в «дурака». Иногда Таня Буравлёва ночевала у нас, и тогда Любовь Андреевна пыталась заниматься с ней немецким языком, но Таня не поддавалась учению, тарабаря перед сном с раскладушки: «Внимание, внимание, говорит Германия: сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом».
А потом в магазине кончились продукты. Хлеба давно не было, у кого имелись запасы муки, пекли свой, Любовь Андреевна мукой не запаслась, я кормилась у Буравлёвых (школьная буфетчица все ж таки раздобрилась, отсыпала родне казенной муки), и с собой мне совали теплый, только из печи, хлебушек.
Однажды тетя Валя напекла пирогов с капустой, и мы их уминали за милую душу, сидя у широкого окна, выходившего на присыпанную снегом крышу конторы и далекие белые горы, стоявшие в карауле. Вдруг послышался гул и гром (не похоже на грозу, хотя она в горах случается и зимой) – мы переглянулись, накинули пальтишки и выбежали на воздух. Колька, младший Танин брат, за тщедушность прозванный Килькой, опередил нас, он тыкал пальцем в небо и орал:
– Вертолет, девки, вертолет к нам прилетел! Это и впрямь был всамделишный вертолет, он опустился на площади, где прежде разворачивались автобусы, и снежная пыль, которую он поднял, окутала железного ангела, будто он закрыл лицо белыми крыльями. Все ходячие жители Центральной усадьбы выбежали из своих домов и окружили небесного пришельца, стояли кто ближе, кто дальше; винт замер, и летчик выпрыгнул на землю. Оказалось, он привез хлеб, молоко, сахар – все необходимое. Сбегали за продавщицей тетей Дусей Славиной, которая, точно школьница на каникулах, сидела дома: нечего было продавать. Мужики помогли выгрузить продукты и отнести в магазин, он тотчас открылся. Мы с Таней, прибежав к вертолету первыми, ухватили с двух сторон деревянный лоток с хлебом и потащили к магазину. Килька пристроился сбоку. Но перед лестницей мужики перехватили хлебный лоток и понесли к распахнутой двери, в которой стояла веселая тетя Дуся в белом, как горный снег, халате, накинутом поверх пальто.
А потом вертолет взвился кверху, срывая остатки снежных покровов с площади, и мы принялись махать ему руками, шапками и платками, и махали до тех пор, пока доносился отголосок вертолетного гула.
Снег еще лежал, но дорогу расчистили, отремонтировали и пустили автобусы. Мы опять пошли в школу. Пионервожатая организовала игру «Зарница», наш класс сражался со старшими, там учились Мишка Фокин, Олег Родионов, Сергей Дьяконов (ближайший Танин сосед, он жил в бараке) – целая орава здоровенных мальчишек. Окна одной из комнат Буравлёвых выходили на их штаб, находившийся на пустыре. Они воткнули флаг (не красный, а клетчатый) на палке в снег, устроили вокруг снежный завал полутораметровой высоты и сидели внутри, охраняли флаг. И, кажется, потихоньку курили. Наш штаб был далеко, возле школы, одноклассники тоже воткнули палку с флажком (не красным, а желтым) в снег и караулили.
Мы с Таней подсмотрели из окна, что здоровяки оголодали и ушли обедать. На страже остались Сергей Дьяконов с Мишкой Фокиным и еще пара девчонок. Мы оделись потеплее, вышли на улицу и прогулочным шагом двинулись к вражескому штабу.
– А ну, дуйте отсюда, пока не прилетело! – крикнул из-за завала Мишка Фокин, нацелившись снежком.
– А мы не участвуем, чихаем потому что, – сказала Таня и доказательно чихнула. Я в удивлении уставилась на нее: на самом деле нас записали в игру, как всех. А Танька и говорит Дьяконову:
– Серега, пойдешь сегодня в кино? Называется «Еще раз про любовь»… Я бы пошла с тобой…
А надо сказать, что у нее дома, воспользовавшись тем, что все родные отсутствовали, мы навели, по словам Тани, марафет: намазали друг друга тети Валиной пудрой и про тушь для ресниц не забыли. И вот Сергей Дьяконов, увидев Таньку Буравлёву в новом свете – веснушек нет и глаза, обрамленные внезапно черными ресницами, сияют, точно голубые сапфиры, – покраснел, стал пожимать плечами и кивать:
– А чего ж, пошли, если тетя Шура Фокина пустит, – и покосился на Мишку, ведь это его мать была контролером в клубе и пускала на взрослый сеанс, кого хотела, а кого не хотела – не пускала.
Мишка, смеясь, стал говорить, что попросит мать, старшие девчонки, Нинка с Инной, включились в разговор, утверждая, что тетя Шура ни за какие коврижки не пустит Серегу с Буравлихой на взрослое кино. И все забыли о клетчатом флаге, переместившись в кружок обсуждавших кино-поход. Тогда я перевалилась через снежный завал (Мишка Фокин кинул на меня взгляд, но, видать, решил: раз эти не участвуют, то чего дергаться?), за спинами пробралась к флагу, выдернула палку из снега, флаг в карман, перевалилась обратно и – бегом прочь. Танька внезапно отскочила от киношного кавалера и тоже дала деру. За нами, конечно, погнались, вопя и матерясь. Но возле финского дома нас дожидался длинноногий Сева Ясинский, он схватил флаг и бегом в наш штаб. Уж Ясинского никому, – хоть здоровяку, хоть нет, – не догнать!
Наш класс победил, но Нина с Инной нажаловались пионервожатой, мол, нечестно: Сажина с Буравлёвой утверждали, что не участвуют в игре, мы им поверили, а они… Но вожатая, посмеиваясь, сказала, что это – военная хитрость, не надо было уши развешивать, а охранять флаг как положено. Подслушавшая беседу Натка Фокина стала обзывать старшеклассниц сексотками, я никогда не слышала такого слова и решила посмотреть в словаре, но в словаре его не было, тогда я поинтересовалась у Натки, откуда она его взяла, Натка сказала, что мать так говорит, а уж она знает, потому что… не важно, а то, что в словаре нет «сексотки», – так ведь и маты там не прописаны, а в воздухе носятся, да еще как часто употребляются. Я приняла ее ответ, тем более что по ситуации было понятно, что слово означает.
Мы с Таней дорого заплатили за свою военную хитрость. На следующий день большие пацаны подстерегли нас после уроков и так «намылили», что чуть не оттерли все веснушки.
Пару дней мы просидели дома с малиновыми щеками, и я подумала, что мертвяки опростоволосились (скорее, оскальпировались): ведь это Загумённый с Лаптиновой украли их любимый «Снежок», а расплачиваться пришлось нам с Таней. А Людка Бородавкина, которая училась в городе, с гордостью говорила, что там уже да-авно нет никакого снега: видимо, так далеко (до города было километров 15–20) влияние измайловских мертвяков не распространялось.
Глава 4
– Вода намывает золото в ущелья, – сказал Стампи.
– Всегда так было и так будет!
Брет Гарт. Счастье Ревущего Стана
Наконец, наступила весна – снег оставался только на дальних вершинах, видных с берегов высокогорного Калинового озера. В нашем саду цвела жемчужная алыча в проблесках зеленых, трогательно крохотных детских листочков и пахла на всю округу, будто нас заперли в парфюмерном магазине. Я раскачивалась на качелях – на доске, висящей на канатах, привязанных вверху к перекладине бывшего турника, – и смотрела на далекую петлю шоссе внизу, по которой шли братья Родионовы, наверное, с тренировки.
Мы с Таней Буравлёвой так и не сходили к верховьям Змейки, чтобы намыть золотой песок: то поселок снегом занесло, то уроки, то у нее бесконечная уборка (тетя Валя любит, чтобы все в доме блестело, а три комнаты – это вам не одна, да еще Килька раскидывает вещи и не убирает за собой, а если Батя, так они зовут отца, дядю Андрея, напьется, то все – начинай уборку с начала). Но наступили весенние каникулы – и сегодня мы твердо решили встретиться и заняться делом. Я дождалась, чтобы Любовь Андреевна ушла из дому (опять в клуб репетировать), и, соскочив с качелей, завернула в подполье (туда вела дощатая дверца, как раз под тем окном веранды, что смотрит на горы), там хранился головной убор вождя апачей (давненько не надевала), серая куртка из рогожки с желтой бахромой по рукавам припрятана тут же, в наволочке (мало ли как Любовь Андреевна отреагирует на то, что бахрома со штор исчезла и перекочевала на куртку, правда, она купила новые шторы, а про старые вроде забыла, но береженого бог бережет, как говорит Танька-Соколиный Глаз). Лопата стояла тут же, в углу: мы с Любовь Андреевной уже вскопали огород и даже картошку посадили. А вот дырявого таза у нас не было, зато таковой имелся у Тани, ведь Буравлёвы, в отличие от Сажиных, прожили в поселке достаточно для того, чтобы эмалированный таз для стирки прохудился.
Облачившись в куртку с бахромой, обув резиновые сапоги, а на голову нацепив головной убор апачей из разноцветных перьев, я спустилась по крутой тропинке, сокращавшей путь, к шоссе, прошла мимо опустевшей и притихшей на время каникул школы. Пока навстречу мне никто не попался. Я понимала, что, вероятнее всего, привлеку к себе некоторое внимание, но, учитывая, что поселковый народ был в это время дня на работе, мне удалось пройти почти незамеченной. Ну, а вильнувшего к обрыву велосипедиста, отчаянно бибикнувший рейсовый автобус, а также полную писем, газет и журналов сумку, которую уронила при виде меня почтальонка тетя Рая, – можно в расчет не брать. Я ожидала гораздо-гораздо худшего.
Обойдя сторонкой столб электропередачи в виде буквы А (проходить между ног такого столба – к несчастью, научила меня опытная не только в кладбищенских делах Таня Буравлёва), я принялась подниматься по высочайшей в мире лестнице, теперь свободной от снега и льда. Наконец, подъем окончен: налево финский дом на две семьи, Буравлёвых и Бородавкиных, направо – двухэтажное здание, в нем десяток квартир, кстати, в одной из них живет продавщица тетя Дуся Славина.
Во дворе Таниного дома росла высоченная дикая черешня и тоже цвела и благоухала вовсю (правда, наша алыча пахла сильнее, если дотягивалась запахом от нижнего забора, где росла, до качелей). Танины родичи были на работе, Килька носился с друзьями (наверное, в штандер играют, предположила Таня), так что мы были вольны делать, что задумали.
Танина куртка отличалась от моей по цвету (у нее синяя), бахрома желтая у обеих, а головной убор апачей был даже перистей моего (Буравлёвы держали кур). Разумеется, она обула резиновые сапоги, взяла с собой вторую лопату и дырявый таз. А еще в сарае Бати была припрятана заготовленная фанерка с надписью «Участок застолблен Сажиной и Буравлёвой!!!», фанерку с молотком и гвоздями положили в старенький вещмешок, который решили нести по очереди. Таня не задавала лишних вопросов, например, почему мыть золото нужно обязательно в индейском головном уборе, – и я была ей благодарна. Чего греха таить: нам надо, наконец, просто выгулять наряды вождей (в школу ведь в таком виде не пустят), а когда и выгуливать, как не на каникулах.
Соколиный Глаз безоговорочно слушалась меня: во всем, что касалось книжек, я была на библио-высоте, а Таня не прочла, как-то так вышло, ни одной. Зато она была гениальной слушательницей – и я пересказала ей всё, что когда- либо прочла. Заниматься с ней было невозможно, она сразу засыпала, или захлопывала с возмущенным треском учебник, или, поглядев по сторонам (мы сидели на нашей веранде), говорила, что у нас не убрано, и мы (я, вынужденно, вслед за подругой) хватались за веник и швабру, на радость Любовь Андреевне. Зато в списывании Таня была асом, любого за пояс заткнет, и так кругло переписывала готовое, что куда там мне! Перед каникулами за контрольную по математике, красиво и четко переписав мои черканные- перечерканные решения, она получила четверку, а я тройку. Не скрою, это уязвило меня в самое сердце. Луиза Андреевна, объявляя оценки, посмотрела с прищуром, а потом и прямо высказалась:
– А чтоб не давала Буравлёвой списывать, пусть сама решает!
Но – долой учебу! Мы шли искать золото!
На беду навстречу нам попался Генка Загумённый, сдружившийся с братьями Фокиными. Генка жил в крайнем многоквартирном доме, по дороге, ведущей на Калиново, то есть на противоположном конце Центральной усадьбы, а вот поди ж ты… Может, он хотел подольститься к братьям, потому что ему нравилась Натка Фокина, не знаю… Во всяком случае, в футбольных баталиях на косом поле Генка замечен не был, хотя Натка изо дня в день стояла там на воротах и ловила мячи, летевшие в нее со всех сторон.
От конторы свернули направо к длинному зданию клуба. Афиша сообщала, что сегодня в 20–00 состоится показ фильма «Искатели приключений», а пока из дверей доносились женский голос и два мужских: «Ты помнишь, как хотели 4-го апреля, 4-го апреля, ты помнишь, как хотели в театр оперетты мы пойти…В театр мы не попали, билетов не достали, мороженое ели ассорти…». Это Любовь Андреевна, физик Сомов и завклубом Павел Ильич Смондарев репетировали. Недавно в честь 8 Марта состоялся концерт, где они выступили с этим номером и имели грандиозный успех, но успеха много не бывает – теперь они совершенствовались в опереточном пении, готовились к следующему, первомайскому концерту, забыв про немецкий язык и физику, только завклубом выполнял свои прямые (или косвенные) обязанности.
Мы почти добрались до пилорамы, когда из-за деревьев, ведущих к ручью, выскочили мальчишки. Генка еще не удостаивался видеть меня в индейском обличье, но и братья Фокины были несколько обескуражены: один вождь апачей в нашем поселке – еще ладно, но два!.. Правда, братья, наверное, еще не забывшие о метком ноже, вслух не стали удивляться удвоению вождя, зато Генка потешался вовсю:
– Ого! Пиратки вернулись на сушу и ощипали всех кур в округе!
– И съели! – не выдержав, подал голос Мишка Фокин, не забывший также и про фиаско с «Зарницей».
– Ага! То-то я думаю, куда куры пропали… И яиц нет в магазине! Вот ведь диверсантки! И Правило Буравчика не отстает от подруги! Как вас теперь называть-то, а, девчонки?
– Одну зовут Большое Ухо, – вспомнил Валентин Фокин, – а вторую…
– Соколиный Глаз, – представилась Таня и горделиво выпрямилась.
– Это просто… это просто не знаю, что такое! Тут Генка решил проверить, как держится центральное бронзово-зеленое перо на головном уборе одного из вождей. К сожалению, ножа при мне не оказалось, пришлось обходиться подручными средствами – я замахнулась лопатой, и Юрка Фокин со своей стороны предостерег наглеца:
– Ты поосторожнее, Геныч, она ножами кидается, как, как…
– Как Верная Рука, – докончила я. – А закопать любого бледнолицего для меня пара пустяков, – и я, выбросив обрамленную бахромой руку с лопатой в сторону, воскликнула: – Хук, негодяи!
– Ладно, я все могу понять, вожди, но зачем вам тазик?! – спрашивал надоедливый Генка: таз мы несли в руках, в рюкзак он не поместился.
– Мы сегодня старатели, – отвечала я, решив не ломаться и внести ясность в происходящее.
– Стиратели?! – потрясенно завопил Валентин Фокин. – А чего дома не стираете? Куда вас несет, Глаз и Ухо?
– Да еще и таз дырявый, – ввернул Мишка.
Но мы с Таней уже шагали своей дорогой, и Соколиный Глаз, обернувшись и взмахнув тазиком, воскликнула:
– Вам не понять, бледнолицые!
Таз и рюкзак, из которого торчала фанерка, мы несли по очереди, и все равно с лопатами в руках идти по пересеченной местности было довольно сложно, да еще перья цеплялись за ветки и кусты, пару раз головной убор даже слетел с меня. Весенние птицы, оседлавшие деревья, при виде апачей закатывали истерические трели, они просто неистовствовали, приветствуя братьев по оперению.
Прошло немало времени, прежде чем мы спустились в ущелье, по дну которого текла Змейка. Решили к верховьям не подыматься, а попробовать поискать прямо здесь. Золото – оно ведь такое, лежит, где вздумается. Выбрав подходящее местечко, мы заприметили бук с толстым стволом и прибили фанерку повыше, застолбив таким образом участок. После вошли в прозрачную воду, на небольшую глубину, чтоб волна не перехлестывала через верх сапог: течение здесь было довольно быстрым. Соколиный Глаз набрала лопату прибрежного грунта и шмякнула в таз, который я, держа в двух руках, опустила в воду, потряхивая и стараясь размельчить грязь, чтобы золото, если оно будет, осело на дно; потом мы поменялись с Таней ролями: я шмякала береговой грунт, а она болтала тазом, погруженным в воду, из стороны в сторону. На опыте мы убедились, что вторая лопата – лишняя, вполне достаточно одной. Я предполагала, что мы всё делаем правильно, однако в конце концов, после всех манипуляций, кроме грязи на дне таза, ничего не намылось.
– Может, в дырку ушло, – предположила Таня, – может, нужен целый тазик?
И я, подумав, согласилась:
– Да, это моя вина, в следующий раз возьмем целый. И… и еще нужна мелкая сетка, металлическая, надо подумать, где найти такую…
– Найдем где-нибудь! А в Сакраменто вы как мыли золото: в дырявом тазу?
– Д-да, но там грунт другой и вообще…
– И много золота намыли?
– Достаточно.
– А где оно?
– Закопали, конечно.
– Обратно в землю?!
– Ну, да! В сундуке. И нарисовали карту, я же говорила, как это по правилам делается: когда тень сухой длинной ветки одинокого дерева ровно в три часа пополудни укажет направление, надо отмерить от конца тени десять шагов в этом направлении, тут и будет закопан сундук, а на карте в этом месте должен стоять крестик.
– О, я знаю подходящее дерево! – воскликнула Танька- Соколиный Глаз. – Ты его с веранды каждый день видишь:
дикая черешня на горе, на чаю. Когда найдем золото, закопаем там! А большую ветку надломим – она и высохнет. Только карту никому не покажем, да? А то мы старались- старались, искали это проклятое золото, его еще попробуй затащи на гору, сундук-то, он же тяжеленный, а кто-то придет на готовенькое – и выкопает…
Я сказала, что сейчас черешня вся белая, будто добавочное облако! И вспомнила еще один способ:
– Можно на конце самой длинной ветки укрепить белый череп, в левый глаз продевается на бечевке железная гайка и опускается вниз, где она коснется земли, там и надо рыть…
– А где мы череп возьмем?! – воскликнула несколько шокированная Таня.
– Ну… можно не человеческий, а череп козла, например… Я видела у вас в сарае…
– Это Батя горного козла подстрелил, он ни за что не отдаст его… И если без спросу возьмем, нам та-ак влетит! А знаешь что: в школе, в кабинете биологии, в шкафу есть скелет, упрем черепушку и на черешню присобачим, а?
Но тут в заводи у берега я увидела взблеснувший на весеннем солнце самородок. А рядом еще один! Я подтолкнула Таню в бок, указывая на камни, и мы издали индейский клич – ну, всем известно какой: бьешь ладошкой по полуоткрытому рту, крича при этом «бу-бу-бу». Как хорошо, что самородка два, всё по-честному: один камень – мне, другой – Тане. Правда, вкрапления в обоих камнях были не желтыми, а белыми, но зато как сверкали! Явно драгоценные камни, может, даже алмазы! Мы договорились в следующий раз все перекопать на застолбленном участке. Тазик оставили в кустах, может, еще пригодится. А сейчас – пора домой! Вон солнце уже на закат. Как бы не влетело!
Мы почти поднялись к проселку, ведущему от Семеновки к Центральной усадьбе, когда встретили старика. Хотя, может, это был и не старик вовсе, просто зарос серой щетиной до самых глаз; на ногах – кирзовые сапоги, весь в старье, подранном колючками (так что бахрома на его одежке была естественного происхождения), на голове проломленная с одного бока коричневая шляпа, как у пугала; он и вел себя, как пугало: стал на пути и широко растопырил руки, будто решил нас поймать. Мы остановились, Таня вцепилась в меня.
– Эй, девчонки, – заговорило Пугало. – Или вы не девчонки? Взвейтесь соколы орлами… Птицы какие-то? Не разберу. Чего одни ходите по лесу? Никого не боитесь, да? Головкой вас не шмякали еще об асфальт? Или вы улететь можете? Раз – и на небе, да? Ничем орлят не испугать – орлята учатся летать? Или вы закопать меня пришли, зачем еще по лесу ходить с лопатами? Ух, вы!
– Пропустите нас, – сказала я как можно строже, и заискивающе добавила: – бледнолицый брат мой…
Таня зашептала:
– Умоляю, только не сейчас…
– Это же просто бледнолицый… – начала я не очень твердо, встряхивая перьями на голове, но Таня ущипнула меня и проговорила:
– Мирон Васильич, мы просто девочки, мы маленькие еще, мы не хотели вас расстраивать своими перьями и лопатами, это… это мы в «Зарницу» играем, и тут кругом в лесу наши ребята… и учительница, ух, строгая, Луиза Андреевна… – и прокричала: – Луиза Андреев-на, мы зде-есь!
Мирон Васильич опустил тогда руки и кивнул: проходите. Уговаривать нас не пришлось: проскользнув мимо Пугала, мы мигом одолели оставшийся до дороги подъем, и сломя голову понеслись к поселку. А снизу, из лесу вслед нам неслось:
– Больше не попадайтесь! А не то…
Остановились только у пилорамы: слышно было, как мужики доски пилят. Когда отдышались, Таня сказала, что это Мирон-дурачок, он в лесу живет, далеко-предалеко, у него там балаган. Один раз Батя пошел за царскими грибами…
– Царс-ки-ми?!
– Ну, да: с красными шляпками, похожи на мухоморы, только без конопушек… Вкусные, лучше белых…
– И?!
– И видел этот балаган, за речкой, под скалой!
– Балаган – это дом?
– Балаган – это балаган. Батя говорил, вроде избушки на курьих ножках!
– Только там не баба Яга сидела, а Пугало, – подытожила я. – А дядя Андрей зашел внутрь?
– Еще чего! Ты бы зашла?
