скачать книгу бесплатно
Уволить секретаршу!
Галина Михайловна Куликова
Романтическая история #1
К выбору спутницы жизни Олег Шумаков всегда относился очень серьезно. Он мечтал встретить на своем пути добрую и обаятельную девушку, которая к тому же обладала бы твердым характером. Воплощением мечты показалась ему Даша Азарова, новый маркетолог его фирмы. Даше шеф тоже виделся завидным женихом, и дело уже шло к свадьбе, как вдруг на горизонте появилась секретарша Серафима. Порывистая, как ветер, и веселая, как солнечный зайчик, она была полной противоположностью серьезной и основательной Даше. Ее кипучая и зачастую непредсказуемая деятельность внесла сумятицу в жизнь жениха и невесты и грозила полностью разрушить их планы. Однако Даша вовсе не собиралась сдаваться без боя и просто так отказываться от своего счастья.
Галина Куликова
Уволить секретаршу!
© Куликова Г.М., 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
* * *
Глава 1
– Что-то Верочки долго нет, – сказал Глеб Васильевич солнечным голосом. – Пойду погляжу, может, ей помочь надо. А ты сиди, Симочка, сиди. Лакомься.
Глеб Васильевич был пожилым человеком с вытертым временем лицом, на котором уже проступили ржавые крапины. Он поднялся из-за стола и, мелко перебирая ногами, потрусил вон из комнаты.
Оставшись одна, Серафима сосредоточилась на конфетах, которые лежали в глубоких гнездах, круглые, обсыпанные хрустящей крошкой, словно яйца сказочной шоколадной птицы. Тетя Вера сказала, что конфеты привезли аж из самой Австрии. У каждой была своя начинка, и всякий раз, раскусывая сладкий, тающий на губах шар, Серафима ожидала чего-нибудь необычного. Как будто ей было не двадцать четыре года, а всего четыре.
Прикончив пятую по счету конфету, она заглянула в фарфоровый чайник, но увидела на дне лишь густую, похожую на ил, заварку. По ее мнению, туда следовало долить кипяточку. Девушка взяла чайник и двинулась на кухню. Дверь оказалась закрыта, хотя и неплотно. За ней говорили страшным шепотом, который Серафиму как-то сразу насторожил. Именно таким страшным шепотом люди выдают правду, которую хотят скрыть от посторонних ушей. Гостья остановилась и прислушалась.
– Она единственная из всех наших знакомых с удовольствием рассматривает альбомы с фотографиями – шипела тетя Вера. – Рассматривает часами. Это невыносимо!
Серафима сразу поняла, что говорят о ней. Она представила тетку, полную и свежую, с выпуклыми глазами, которые жадно следят за всем, что происходит вокруг.
– Ну, это и понятно, Веруся, – отвечал Глеб Васильевич примирительным тоном. – После смерти Зои мы остались ее единственными родственниками.
– Как же, родственники! Седьмая вода на киселе. Если бы она не явилась с запиской от умирающей, мы бы ее и на порог не пустили. Как нас эта записка напугала… Надо было сразу дать этой дурехе понять, что ей тут не рады.
Кровь бросилась Серафиме в лицо. Она прикусила губу, заставив себя остаться на месте и слушать дальше.
– Верочка, не такая уж она и обуза.
– Да что ты говоришь?! Она является каждые выходные, словно мне больше делать нечего, как угощения на стол метать. А потом сидеть с ней и слушать ее щебет. Не выношу, когда со мной щебечут, будто я клест какой-нибудь!
– Какой же ты клест, Верочка?
– Перестань разговаривать со мной, как с дурой! Вот иди и сам развлекай эту девчонку, раз она тебе так нравится!
– Но она мне совсем не нравится, – все тем же мягким голосом признался Глеб Васильевич. – Я ее едва выношу.
– Да? – нервически переспросила тетя Вера.
– Да, – печально ответил ее муж. – Она все время улыбается, и это меня бесит. Такая отвратительная, ни на чем не основанная жизнерадостность.
За дверью Серафима раздувала ноздри от гнева и даже начала пыхтеть. Да как же они могут?! Она ведь им не чужая!
– Надо ее выгнать. Раз и навсегда положить этому конец. Подумаешь, у нее больше нет родственников! А у нас – есть. У нас есть много замечательных родственников, которые по выходным сидят дома и не ездят сюда для того, чтобы проедать мне мозги рассказами о своей убогой жизни.
Серафима уже шагнула было вперед, намереваясь распахнуть дверь и заявить, что она все слышала, но в последнюю минуту передумала. Господи, зачем? Эти люди оказались такими жалкими, что с ними не стоило даже выяснять отношения. Они не хотят ее видеть?! Ну и пусть. Она тоже не хочет их видеть!
Переполненная гневом, Серафима развернулась и бросилась к выходу. Слова, выскакивавшие из кухни, догоняли и цапали ее, словно уродливые ракообразные. Вероятно, тетя Вера слишком долго сдерживала свою неприязнь. Запертая внутри, облучаемая раздражением, эта неприязнь мутировала, превратившись в животную ненависть.
– Меня тошнит от этой ее улыбки во весь рот. Кроме зубов, бог ничего не дал, вот потому она только и делает, что улыбается и ест…
Серафима с такой силой вцепилась в чайник, что он мертво хрустнул, оставив в ее руке толстый позолоченный нос. Ну и ладно! Она поставила изуродованный чайник прямо на пол. Нужно побыстрей убираться отсюда. Если она увидит тетю Веру, то уже не сможет сдержаться и наговорит ей гадостей.
Три замка лязгнули один за другим, неохотно выпуская добычу. Выскочив, Серафима навалилась на дверь, толкая ее всем телом, словно изнутри рвались чудовища, и от того, насколько быстро она улизнет, зависела ее жизнь. Дверь захлопнулась с грохотом, прокатившимся по голому подъезду, словно взрыв.
На улице стояла июльская жара, но воздух с асфальтовым привкусом с напором вошел в легкие, развернув их, словно парус. Слезы брызнули из глаз внезапно и бурно, и грудь ритмично задвигалась, догоняя дыхание. Серафима бросилась бежать, не разбирая дороги. «Какие подлые, лживые люди! – словно заведенная, повторяла она про себя. – Да пошли они!» Ноги мелькали, словно ножницы в руках обезумевшего портного…
Однако обида была слишком яркой и горячей, чтобы донести ее до дома. Прямо на ходу девушка достала из сумки записную книжку. На секунду притормозив, нашла страницу с телефонами тети Веры и дяди Глеба и вырвала ее с мясом. Засунула книжку обратно и, оскалившись, разорвала страницу на мелкие клочки, а клочки пустила по ветру. Ветер охотно принял добычу. Серафима бежала, а за ней летел шлейф бумажных обрывков, уносивших в прошлое еще одну ее иллюзию.
Прохожие смотрели на бегущую заплаканную девушку – тощенькую, растрепанную, с размазанной по подбородку губной помадой – и оборачивались ей вслед. Мимолетно сочувствовали и шли дальше, решать собственные важные проблемы.
Когда Серафиме бывало плохо, она первым делом вспоминала о маме. Тот, у кого есть любящая мать, даже не понимает, какая сладкая у него доля. Ворвавшись в свою квартиру, она рухнула на кровать лицом вниз и принялась терзать попавшуюся под руку подушку, словно хотела разорвать так же, как страничку из записной книжки. «Мамочка, как же так?! Почему, почему ты меня бросила одну? – взывала она. – Ты одна меня любила! А больше меня никто не любит!» Причитая и поскуливая, Серафима долго билась на диване, пытаясь вырвать из сердца отравленную стрелу, пущенную тетей Верой и дядей Глебом. Однако наконечник стрелы уходил все глубже и глубже.
Наконец слезы закончились, и девушка рывком села, сдувая с лица влажные волосы. Взгляд ее горел решимостью. Она больше не будет страдать из-за тех людей, которые ее не любили и никогда не полюбят. Одна только мама любила ее! Но мама умерла, когда Серафима была совсем маленькой. Они жили вдвоем в южном городке, в крохотном домике с садом. А потом мама заболела, и жизнь перед глазами девочки завертелась, словно чертово колесо. Ее куда-то везли, почти без вещей, с матерчатой сумкой, похожей на узелок странника, передавали с рук на руки, и в конце концов оставили в Москве у тетки Зои.
Тетка была не родная, а троюродная – то есть почти никто, если у вас есть нормальная семья. А если семьи нет – то все-таки родственница. Уже на тот момент Зоя была вдовой – властной, холодной и требовательной ко всем, в том числе и к осиротевшим детям. Маленькая Серафима боялась ее так сильно, что целый год ни с кем не разговаривала и почти ничего не ела. В честь этого ее водили по врачам и фаршировали лекарствами.
Серафима поднялась и подошла к комоду, на котором в широкой деревянной рамке стояла фотография тетки – портрет, сделанный в фотостудии. Фотографу удалось передать и теткину стать, и норов, который проявился на снимке так же четко, как само изображение. Несколько секунд Серафима глядела на портрет исподлобья.
Тетка Зоя ее не любила! Никогда не любила, ни чуточки. После того, что сегодня случилось, Серафиме уже не страшно было сказать себе самой ужасную правду. Кажется, она знала это всегда, но если бы ее резали на кусочки, ни за что бы в этом не призналась. Но теперь… Теперь все изменилось. Можно обманывать себя хоть до второго пришествия. Но кому он нужен, этот обман? Кому она хочет запудрить мозги?!
Серафима уже не выворачивала нижнюю губу наизнанку и не всхлипывала, но все еще продолжала плакать. Слезы горошинами падали из ее глаз. Громко сопя, она взяла фотографию тети Зои и вытащила ее из рамки. Рамку сунула в самый нижний ящик комода, а фотографию вернула на первую страницу пузатого альбома, который стоял в шкафу. Закрыла альбом и поставила его на место. Все, точка. Да, тетя Зоя вырастила ее. Но не более того. Она растила Серафиму так же целеустремленно и безразлично, как скотница растит поросенка, рассчитывая в будущем получить от него пользу. Впрочем, поросят не запирают в наказание в темной ванной и не привязывают к стулу, чтобы они не горбились…
Серафима выдвинула другой ящик комода, с нижним бельем, где хранились, собственно, все ее драгоценности – невесомый золотой крестик на цепочке, пересыпающейся, словно песок, с ладони на ладонь, и клочок розового шифона, который когда-то был маминым выходным платьем. Платье прожгли утюгом и разрезали на лоскуты. Один из них каким-то чудом сохранился. Серафима считала, что он до сих пор пахнет мамой.
Сейчас она достала лоскуток из плоской коробки с надписью: «Зефир в шоколаде» и оттуда же извлекла маленькую бурую фотографию, на которой почти ничего нельзя было разглядеть – так, размытые фигуры, похожие на призраков из какого-нибудь мистического фильма. Но Серафима точно знала, что на снимке – мама, а на руках у мамы – она сама. Еще совсем крошечная, в снежном коконе пеленок.
Для этой фотографии тоже имелась рамка, но до сих пор она просто лежала без дела. Серафиме казалось странным выставлять на комод снимок, на котором почти ничего не видно. Но теперь она словно прозрела. Теперь она точно знала, что снимки ставят не для того, чтобы на них смотрели другие. А для себя.
Поверх фотографии, в уголок, она пристроила лоскут ткани и прижала его стеклом. Теперь на комоде будут они с мамой – любящие друг друга, счастливые. Вот так вот.
Как только работа была закончена, условным сигналом позвонили в дверь. Пока Серафима вытирала лицо подвернувшимся под руку платком, звонок прозвенел снова.
– Да иду я, иду! – громко крикнула хозяйка, торопясь в коридор и топая.
Еще раз вытерла лицо и открыла дверь. На пороге стояла Мила Громова – единственная Серафимина подруга.
– О, Мороз – красный нос! – воскликнула она. – Опять свое дурацкое кино смотрела? Если я когда-нибудь заплачу из-за кино, съешьте меня с маслом.
– Ничего я не смотрела, – буркнула Серафима, пропуская Милу в квартиру.
– А я думала, тебя дома нет, – продолжала та, сбрасывая туфли и с трудом засовывая свои крепкие ступни в дистрофичные Серафимины тапочки. – Просто мимо шла, дай, думаю, на всякий случай загляну… Ну, ты чего? Нет, правда, чего случилось-то?
– Я сегодня была у дяди Глеба и тети Веры, – угрюмо поведала Серафима. – И подслушала, как они про меня на кухне шепотом говорили.
– Гадости небось? – догадалась Мила.
– Они меня уж и видеть не могли, – кивнула Серафима. – Оказывается, я им давно поперек горла. Они сказали, что я никчемная и только и делаю, что бессмысленно улыбаюсь. И зачем тогда вкусностями кормили? Зачем сюсюкали, будто я им в радость?!
– А ведь я тебе говорила: и чего ты к ним ходишь каждую неделю?
– Они меня звали, – угрюмо откликнулась Серафима.
– Так надо же понимать, когда от чистого сердца зовут, а когда нет, – пристыдила ее Мила. – Какая ты, Сима, все-таки наивная. Мне даже тебя иногда жалко. Хорошо, что я не такая добрая, как ты. В наши дни быть доброй – все равно, что быть глупой. Доброе сердце прожигает дыру в твоем панцире, и через эту дыру тебя можно не только ранить, но и убить.
– Дыра в панцире? – изумилась Серафима. – Ты про людей, как про черепах говоришь. В общем, к дяде Глебу с тетей Верой я больше никогда не пойду.
– Это ты точно решила? – спросила Мила с недоверием.
С недоверием и жалостью. Потому что про Серафимину жизнь она знала все. Ну или почти все. И сейчас ей как дважды два было ясно, что решение принято важное.
– Точно.
– Ты же мне все уши прожужжала, что плохие родственники лучше, чем их отсутствие. Что это твой страховочный трос и все такое…
Сказав это, Мила против воли представила себе тощую Серафиму, висящую над пропастью на веревке и с надеждой глядящую вверх. И подумала, что та преувеличивает, утверждая, будто родственники – это все. Они тоже разные бывают, родственники. Мало ли, в чьих руках окажется другой конец веревки… Может, лучше уж колышками на отвесной скале закрепляться, собственноручно вбитыми крюками? Лично она так и делала, несмотря на наличие родителей и двух старших братьев. Родители, отданные в жертву науке, давно уже были похожи на двух выпотрошенных рыб со стылыми глазами. В братьях тоже не чувствовалось живой крови, их взрослость как-то быстро переросла в солидную унылость – стыдную в наши дни, когда можно есть жизнь большими ломтями. Если ты, конечно, молод и здоров.
– Мила, я приняла решение, – прервала размышления подруги Серафима, заводя ее на кухню. – Я хочу исполнить свою мечту!
– Господи, спаси и помилуй, – словно старуха, пробормотала та. – Что ты там удумала?
На старуху Мила была совсем не похожа – статная, румяная, с темной косой и выразительными глазами, она выглядела свежей и яркой, словно жила не в мегаполисе, а в каком-нибудь благословенном месте, где имеются и лес, и река, и косогор, по которому можно носиться, время от времени падая в синюю от васильков траву.
– Я решила срочно найти какого-нибудь мужчину, влюбиться в него, выйти замуж и нарожать детей! – заявила Серафима. – Это будет моя семья, моя собственная. И я ее буду любить, как сумасшедшая.
– Отличный план, – немедленно разозлилась Мила, задетая словом «срочно». – Очень простой в осуществлении. Чего там – выйти на улицу, выбрать подходящего мужа… Пара пустяков!
Разозлилась она потому, что у нее самой с мужчинами ничего не получалось. Вот не получалось – и все. Хоть ты тресни. Лет с двадцати она была одержима мыслью закрутить роман, но ухажеры отваливались с пугающей быстротой. Вероятно, чувствовали страшную серьезность ее намерений.
– Не стоит иронизировать, – отрезала Серафима, гордо выпрямив спину. – Я тебе о самом сокровенном говорю, а ты…
– Сима, ну как ты с лету найдешь мужчину и влюбишь в себя?! Что ты, в самом деле, как маленькая? Ты же знаешь, как сейчас с этим сложно. Я вот на все свидания хожу как заведенная, и что? Ничего!
– Это потому, что ты ждешь, чтобы в тебя влюбились, – стояла на своем Серафима. – А я сама готова любить без памяти. Две большие разницы.
Рассуждая, она заварила чай, бросив в чайник высушенную мандариновую корку и несколько ягод черной смородины. Выставила на стол чашки, вишневое варенье и сушки с маком.
– Да ведь надо, чтобы оба любили, а не кто-то один, – резонно возразила Мила. – А то получится, как с твоими дядей Глебом и тетей Верой. Ты к ним со всей душой, а они…
– Это не считается, – отвергла возражения подруги Серафима, разрезав воздух рукой. – Да, я верила в родство, в узы крови…
– В зов ДНК, – подхватила Мила, разломив сушку крепкой рукой.
– Но сейчас я говорю о любви между мужчиной и женщиной.
– Ты прямо как граф Калиостро из фильма «Формула любви». Считаешь, что любовь можно рассчитать математически. Что ты вот прямо так, с ходу, составишь уравнение и решишь его.
– Да ладно тебе, Милка! Что ты мне крылья подрезаешь?! Я замуж хочу, у меня такая потребность в любви, что просто ужас! Я как спать ложусь и о любви начинаю думать, меня просто на части разрывает.
– Это называется половое созревание, – философски заметила Мила, облизав ложку. – То есть ты уже окончательно созрела, и тебе пора рухнуть с дуба.
– Ничего подобного! Если бы мне нужен был голый секс, я бы как-нибудь устроилась, – горячо заверила Серафима.
– М-да? Интересно, как?
– …А мне нужна страсть, единение и невероятная близость, – не обращая внимания на реплики подруги, продолжала она.
– Во-первых, у тебя нет объекта для приложения сил. И поэтому все твои стратегии выеденного яйца не стоят. Тоже мне, профессорша любви.
– Знаешь, я уже все обдумала. Я решила выйти замуж за Сергея Александровича.
– За какого Сергея Алекса… Погорелова? За своего начальника?!
Милка подавилась сушкой и тяжело закашлялась, высунув язык и веером выплевывая маковые зернышки. Дождавшись, пока она отдышится, Серафима азартно продолжила:
– Я в журнале «Женские капризы» нашла одну потрясающую статью. Там все пошагово расписано: что и как делать. Так вот. Статья как раз с этого и начинается. «Если вы не можете найти новую любовь, – процитировала она по памяти, – нужно оглядеться вокруг и выбрать объект из тех мужчин, которые вас окружают». То есть из числа знакомых. Я тебе сейчас журнал покажу.
Серафима бросилась вон из кухни и через минуту вернулась, держа в руках глянец с улыбающейся Джессикой Альбой на обложке. Лицо Джессики было изуродовано многочисленными кругами от чашек. Вероятно, статья прорабатывалась Серафимой долго и подробно. При этом никакого пиетета к голливудской диве подруга явно не испытывала.
– Вот, смотри, – она разложила журнал на столе и ткнула пальцем в найденный разворот. – Видишь, тут все по науке. Статистические данные, результаты опросов, комментарии психологов…
– Сима, но почему ты выбрала именно Погорелова? Он что, тебе давно нравится?
– Не могу сказать, что он мне нравится, – повела Серафима плечом. – Но не могу сказать, что и не нравится. В статье написано, что это неважно.
Мила посмотрела на нее с тревогой:
– Если бы я знала, что ты просто маешься дурью, я бы с удовольствием включилась в процесс. Но у тебя какая-то истерическая целеустремленность.
– Погорелов – лучший кандидат в мужья. Во-первых, ему всего тридцать три, – начала загибать пальцы Серафима. – Во-вторых, у него жена сумасшедшая.
– Откуда ты знаешь?
– Я же слышу, как он с ней по телефону разговаривает. Ну, может, не совсем сумасшедшая, но истеричка. Она ревнует его и постоянно проверяет, чем он занят. От такой жены муж рано или поздно обязательно сбежит. Мужчины любят, когда их ревнуют абстрактно, а вот когда их начинают реально выслеживать…
– Смотрю, ты знаток.
– Мил, но я же с людьми работаю, забыла? В приемной начальника многие переживают пиковые состояния. Либо до, либо после визита. А еще я часто бываю жилеткой, в которую они плачутся.
