Музей «Шпионский Токио»

скачать книгу бесплатно

Музей «Шпионский Токио»
Александр Евгеньевич Куланов

Об истории можно рассказывать в книгах и статьях, можно снимать о ней фильмы и разглядывать музейные экспонаты – овеществленную память прошлого. Увлекательными бывают и сами истории – о шпионах, например. О знаменитых или о необычных – таких как ниндзя. Увы, все музеи ниндзя находятся далеко. Да и с музеями разведки дела в нашей стране не очень хороши. Поэтому Александр Куланов написал книгу об экспонатах из его личного собрания и о коллекциях его коллег, занимающихся историей противостояния японских и отечественных спецслужб – от ниндзя до Рихарда Зорге. Получилась кураторская экскурсия по пяти залам необычного музея с рассказом о той самой истории, о ее героях и уникальных экспонатах.

Это не просто книга, это – билет. Купили? Добро пожаловать в «Шпионский Токио»!

Александр Куланов

Музей «Шпионский Токио»

Коллекционер – это первая ячейка музея, коллекционеры – актив музея. Это «кровеносная система», связывающая государственное хранилище с жизнью.

    Ираклий Андроников

Если превратить вещи в миниатюры, удастся выскользнуть из временно?го порядка действительности и достичь своего рода состояния безвременья.

    Ёмота Инухико

© Куланов А. Е., 2022

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2022

Предисловие

Как автор, я должен признаться, что создал довольно странный проект, ибо это не просто книга, не только книга и, возможно, не совсем книга. Это текстовое воплощение моей идеи о создании музея, посвященного долгой, удивительной и, как ни странно, где-то даже романтической истории противоборства российских и японских спецслужб. Сама же идея эта оформилась не сразу, а прошла в своем созревании несколько этапов и состоит из нескольких частей. Во-первых, мне когда-то довелось написать несколько книг, посвященных героям этого противоборства с нашей стороны. Сбор материалов для биографий сопровождался обязательными походами в архивы, встречами с родственниками, продолжателями дела героев по профессиональным линиям (все они были отнюдь не только мастерами тайных дел). У некоторых из моих корреспондентов сохранились уникальные реликвии – вещи, фотографии, документы, связанные с жизнью и деятельностью героев, – то, что теперь называется недавно пришедшим в русский язык словом «меморабилия». Своими меморабилиями делились и архивы: в некоторых из них разрешено заказывать копии интересующих исследователей дел, и эти копии поистине бесценны, ибо дают возможность прикоснуться к истории тем, кто по разным причинам архивы не посещает. Да, копии – это не вполне меморабилии, они не сохраняют запаха старой бумаги, не передают дрожащим кончикам пальцев ощущение ветхости, заставляющее трепетать и сдерживать дыхание настоящего исследователя. Но они сохраняют информацию, слог и даже почерк людей, многих из которых нет с нами уже около столетия, – сохраняют если не дух, то свидетельство времени.

По мере того как я читал и собирал эти документы, держал в руках вещи, которыми пользовались мои герои, крепло желание разрушить собственную монополию на это прекрасное чувство обладания историей, пусть и временного. Иногда это получалось. В 2013 году в Москве в Доме русского зарубежья имени А. И. Солженицына состоялась первая выставка меморабилий, связанных с именем японоведа и разведчика, выдающегося спортсмена и теоретика спорта Василия Сергеевича Ощепкова и его однокашников – русских выпускников Токийской православной духовной семинарии. В несколько измененном виде выставку удалось показать потом в Токио и Южно-Сахалинске. В 2016 году, снова в Москве, по просьбе ветеранов УФСИН (именно так!) в культурном центре при СИЗО-2 – печально знаменитой Бутырской тюрьме, где Василий Ощепков погиб в 1937 году, состоялся вечер его памяти с демонстрацией некоторых реликвий.

К тому времени я опубликовал книгу, посвященную японоведу, писателю и чекисту Роману Николаевичу Киму. Исследование биографии этого человека превратилось в настоящий детектив, точка в котором не поставлена до сих пор. И как в каждом правильном детективе, сюжет время от времени подбрасывал исследователю «улики»: документы, фотографии, вещи самого таинственного писателя Советского Союза. Словом, все те же меморабилии. В мае 2016 года, через месяц после выхода в серии «Жизнь замечательных людей» биографии Романа Кима, в Библиотеке-читальне имени И. С. Тургенева в Москве состоялась выставка «Роман Ким: пароль не нужен». Когда в скором времени началась работа над монографией о следующем персонаже – Рихарде Зорге, я посетил музей в московской школе № 141 имени Героя Советского Союза Рихарда Зорге на улице Зорге, а потом снова и снова возвращался туда. Это место до сих пор остается единственным в Москве собранием овеществленной памяти о человеке, достойном настоящего музея. И тогда у меня впервые возник вопрос: почему у нас нет нормальных, общедоступных экспозиций, посвященных не только Зорге, но и Ощепкову, Киму и многим, многим другим героям своего Отечества, при жизни на славу не рассчитывавшим, но своими делами эту славу, бесспорно, заслужившим?

Второй составляющей идеи создания коллекции «Шпионского Токио» стали мои многолетние путешествия по Японии. Путешествия не только в туристическом понимании, но и в исследовательском – с целью сбора материала для книг. Благодаря этим поездкам были, например, найдены интереснейшие документы, вошедшие в книгу «В тени Восходящего солнца», опубликованную в 2014 году[

, среди героев которой значились уже знакомые Ощепков, Ким, Зорге и другие – те самые – герои. При изучении разнообразных материалов, связанных с этими личностями, выяснилось, что многое для правильного понимания того, что, как и где происходило, может дать элементарная привязка имеющихся рассказов к местности. И тогда я, вооружившись всеми свидетельствами, в которых упоминались те или иные районы японской столицы и других городов, явки и адреса, отправился в поход по токийским книжным магазинам и лавкам – нужны были старые карты и справочники. Адресная система Токио в ХХ веке не раз менялась из-за пожаров, землетрясений и бомбежек, а потому, чтобы сопоставить старые адреса с сегодняшней топографией, понадобилось немало усилий и бумаги – карт и брошюр. В результате на свет появилась книга «Шпионский Токио: Топография Восточной столицы в истории советской разведки»

, а в мой книжный шкаф мертвым грузом легли те самые японские карты и справочники. Увы, «Шпионский Токио», как многие «первые блины», не избежал «комов» ошибок. Основную их часть удалось исправить к его следующему изданию, вышедшему в 2017 году. Но оно увидело свет только на японском языке и под названием «Токио-о айсита супайтати» – «Шпионы, которые любили Токио». Благодаря необходимости исправления ошибок старые карты ненадолго были извлечены на свет, а потом снова – убраны в запасники.

В Москве тем временем удалось опубликовать биографию Василия Ощепкова в той же серии «Жизнь замечательных людей», и я задумался над одной из центральных тем творчества Романа Кима – ниндзя. Задумался и отправился путешествовать по Японии – по памятным местам знаменитых ниндзя. Оказалось, что таких немало, и один из главных факторов их популярности – наличие в каждом случае своего, местночтимого или известного на всю страну музея. Даже самые маленькие, со скромными экспозициями – они все равно становятся точкой притяжения для туристов, помогая развиваться небольшим провинциальным городкам, и для школьников, у которых таким образом тренируются историческая память и патриотизм. Сочетание размышлений о воодушевленности Кима идеей своеобразной реинкарнации ниндзя и совершенно очевидный тренд на ниндзя в современной Японии побудили заняться чуть более глубоким исследованием темы. Выяснилось, что в японской Википедии есть даже статья о «российско-ниндзевских отношениях» – невиданное для нас дело. На Кима там, конечно, тоже имеются ссылки, потому что именно ему принадлежала мысль о том, что ниндзя – понятие вневременное и вненациональное. Проще говоря, идея о том, что ниндзя – это просто шпион, только японский. И точно так же как слово «шпион» отнюдь не русского происхождения, но мы все чаще заменяем им куда более славянское «разведчик», так и термин «ниндзя» со временем может получить полные права на место в этом лингвистическом ряду. И уже в ходе этого исследования все новые и новые меморабилии буквально посыпались в мои руки. Стало понятно, что в музее «Шпионский Токио», если бы таковой существовал, помимо персональных экспозиций, посвященных Василию Ощепкову, Роману Киму и Рихарду Зорге, непременно присутствовали бы и другие залы. Было бы никуда не деться от виртуального павильона под названием «Штабс-капитан Рыбников», посвященного, ясное дело, спецслужбистской подоплеке Русско-японской войны 1904–1905 годов, и, конечно от зала «Ниндзя», ибо определение того, что есть ниндзюцу и имеет ли оно право на существование в рамках темы «Шпионского Токио», очень скоро превратилось в главную идею построения музея, а затем и написания книги о нем.

Сразу надо заметить, что в любом музее имеется экспозиция, открытая для посетителей, и есть запасники. Их размеры зачастую зависят от вместимости музейного помещения. Но не только. Представленные в экспозиции меморабилии необходимо атрибутировать, должным образом разъяснить, для чего эти вещи были предназначены, какую роль они играли в свое время, а значит, хотя бы в какой-то степени обрисовать и исторический фон. Если есть возможность, рассказать о провенансе – происхождении и истории владения каждым предметом. Желание проделать все это с имевшимися меморабилиями привело меня к знатокам коллекционного дела – Михаилу Михайловичу Тренихину и Алексею Анатольевичу Сидельникову, издателям и редакторам интернет-журнала «Sammlung / Коллекция». Внимание, оказанное читателями первым же статьям автора о некоторых предметах из моего собрания (например, о купленной в Токио визитной карточке владыки Николая, архиепископа Японского

, с запиской дяде Михаила Булгакова), вдохновило на продолжение рассказа в более развернутом формате. Одна история следовала за другой, их становилось все больше, и все же… Часть (и весьма значительная) осталась в виртуальных запасниках, ибо нельзя объять необъятное. Более того, немалая доля описываемых экспонатов находится в руках многих владельцев, проживающих от Берлина до Окинавы, и порой только возможности интернета или печатной публикации позволяют желающим увидеть их.

Как и в настоящем музее, я в роли организатора такой публикации и ведущего кураторской экскурсии предваряю вступление в каждый зал разной продолжительности преамбулой. Например, для того чтобы понять, насколько обоснованно наше обращение к теме ниндзя в контексте российско-японского шпионского противостояния, придется довольно подробно поговорить о том, кто такие ниндзя, кого мы имеем право так называть и были ли эти люди действительно связаны с Россией.

В случае с залом «Штабс-капитан Рыбников» нет необходимости рассказывать о причинах, ходе и последствиях Русско-японской войны, но стоит сказать несколько слов о довольно сильно мифологизированной истории того же шпионского противостояния в тот период.

Вступление в зал «Монах», названный так по одному из оперативных псевдонимов его героя – Василия Сергеевича Ощепкова, предваряется краткой биографией разведчика, а если кто-то захочет узнать о нем больше и подробнее, я отсылаю любознательных к уже упоминавшейся биографии серии «ЖЗЛ».

Зал «Мартэн», посвященный Роману Киму, построен по тому же принципу, и о его герое тоже можно узнать массу интереснейших подробностей из биографии, изданной в «ЖЗЛ».

Что касается биографии героя зала «Рамзай», то я рекомендую обращаться не только к своей книге, также вышедшей в серии «ЖЗЛ», но и ее важному дополнению 2021 года издания под названием «Другой Зорге. История Исии Ханако», написанному в соавторстве с Анной Борисовной Делоне.

В каждом из этих залов не только представлено далеко не все, что собрано или, может быть, собрано хотя бы в нашей стране на соответствующую тему (зал «Рамзай» в этом смысле вообще стоит особняком). Важно, что экспозиция каждого не завершена и окончательно не сформирована в принципе. Она является лишь поводом для того, чтобы кто-то заинтересовался ею, ее героями и дальше уже самостоятельно получил шанс ощутить радость первооткрывателя, счастье коллекционера, удовлетворение экскурсовода и терзания исследователя, думающего о том, кто продолжит его дело. С точки зрения автора этого собрания, смысл существования музея в значительной мере заключается не только в демонстрации редкостей, но и в том, чтобы однажды очередной посетитель ткнул пальцем в экспонат и сказал: «О! Я знаю об этом больше!» Мне кажется, что особенно справедливо это в отношении тех музеев, где среди главных реликвий числятся не только вещи, но и бумаги – дела, записки, письма, воспоминания, забытые книги. Их много, но они невзрачны. Старый выцветший текст бывает нелегко прочесть, но сделать это необходимо: так раскрывается история. И если нет у нас возможности почувствовать терпкий запах подлинных архивных дел, то книги – это то, что сохраняет аромат старой бумаги, чернил, лекарственных трав, ядов, а порой и пороха. Именно поэтому впереди вас ждет множество цитат, обилие курсива – это курсив не автора, это курсив истории.

Конечно, эта экскурсия, этот музей были бы совершенно невозможны без труда и помощи их создателю со стороны большого количества людей. Помимо упомянутых, это прежде всего мой бессменный личный редактор – Мария Береснева и главные и единственные профессиональные ниндзюцуведы нашей страны Алексей Горбылев и Федор Кубасов. А также: Георгий Брылевский, Александр Будзинский, Анна Делоне, Руслан Демидов, Ёсида Синго

, Татьяна Казнина, Галина Ким, Алексей Колесников, Татьяна Ксендзова, Татьяна Кузнецова, Наталья Лобанова, Миямото Татиэ, Василий Молодяков, Мурано Кэцуаки, Александр Налимов, Владимир Нехотин, Анастасия Плотникова, Владимир Семибратов, Дмитрий Соков, Андрей Федоров, Дмитрий Шин и многие другие. Спасибо вам всем!

И добро пожаловать – музей открыт!

Часть 1

Ниндзя против русских

Словарная форма

Первый точно известный нам случай, когда ниндзя столкнулись с представителями нашей страны, по счастью, являлся примером не вооруженного противостояния, а напротив: гуманитарного, филологического обмена. Правда, случилось это в характерной для XIX века приключенческой манере, а потому поверить в некоторые нюансы этой истории может оказаться непросто.

В конце славной эры Токугава, на излете эпохи добровольной самоизоляции Японии, а если точно, то в 1855 году, случилось так, что бывший бродячий самурай по имени Татибана Косаи познакомился с русским переводчиком и дипломатом Иосифом Антоновичем Гошкевичем. Оба они были людьми незаурядными, необычными, но при этом совершенно непохожими друг на друга ни по происхождению, ни по складу характера, ни по деталям биографии. Каждый из них пришел к судьбоносной встрече с другим своим затейливым путем.

Татибана Косаи родился в 1820 году в семье низкорангового самурая княжества Какэгава (это территория современной префектуры Сидзуока, недалеко от самого подножия горы Фудзи) и при рождении получил имя Кумэдзо. Позже сам он называл себя Масуда Косаи, но смена имени и фамилии для японцев тех времен – обычное дело. Их разрешалось менять по самым разным поводам – конечно, при вступлении в брак или при усыновлении, но еще и при смене профессии, места жительства, а учитывая отсутствие хоть какого-то централизованного учета – едва ли не по простому желанию владельца. Знакомых бывшего Кумэдзо это волновало мало. Окружающих куда больше беспокоили увлечения странного юноши, на взгляд нормальных японцев той поры и того окружения, безусловно, необычные. Позже японские исследователи писали, что «был он широкой души, любил военное дело и разбирался в артиллерии. Косаи учился в голландской школе (то есть изучал европейские науки, обрывочные сведения из которых в те времена доносили до Японии голландцы. – А. К.)…и выступал против политики изгнания иностранцев»

.

Последнее выглядело не просто удивительно. Это было вызывающе и даже опасно – антигосударственно. Следование наперекор популярной идеологии сонно дзёи – «почитать императора, изгнать варваров» вкупе с порочной в глазах вышколенного самурайского сословия тягой к свободомыслию сделали из Татибана маргинала в родном княжестве. Покинув его, он фактически стал ронином – самураем без хозяина и, следовательно, без гарантированного источника дохода. Такие отверженные нередко подавались в разбойники, связывались с мелким ворьем, занимались рэкетом, игорным бизнесом, создавая историческую базу для будущей японской мафии – якудза. Косаи пошел как раз по последнему пути: он увлекся азартными играми – сферой интересов преступных групп еще с феодальной эпохи – и трижды попадал в тюрьму. Судя по тому, что он так же трижды выходил из нее, проступки были невелики, но опыт Косаи приобрел немалый. Общаясь и с представителями сил самурайского правопорядка, и с теми, кого они ловили, он получил шанс близко познакомиться с традиционными японскими методами розыска и задержания преступников. Вот только выглядели перспективы такого знакомства весьма печально, и, выйдя, наконец, на свободу в третий раз, Татибана ощутил себя не только человеком с чистой совестью, но и отчасти даже просветленным. Ничтоже сумняшеся он принял постриг и стал буддийским монахом. Увы, скоро выяснилось: просветление оказалось лишь краткой вспышкой, после которой бессмертная душа Татибана вновь погрузилась во мрак. Как ни удивительно, но косвенно этому «поспособствовал» встреченный японцем дипломат из России.

Иосиф Антонович Гошкевич когда-то хотел быть священником. Он родился в 1814 году в селе Стреличеве на территории современной Гомельской области Белоруссии и в 1835 году окончил Минскую духовную семинарию. Отучившись следом еще и в Петербургской духовной академии, в 1839 году Гошкевич был назначен в Русскую православную миссию в Китае. Снискав за почти десять лет службы в Поднебесной славу не только как миссионер, но и как талантливый дипломат и энтомолог (его коллекция китайских насекомых и бабочек до сих пор хранится в Зоологическом музее Российской академии наук), Гошкевич получил за труды праведные орден Святого Станислава 3-й степени и по возвращении в русскую столицу был назначен на службу в Министерство иностранных дел Российской империи. В 1852 году он отправился в Японию в роли востоковеда. Людей со знанием восточных языков, а уж тем более китайского, да еще с опытом жизни и непосредственного общения с восточной государственной системой отчаянно не хватало. В МИДе сочли, что Китай от Японии отличается мало – кто тогда мог рассказать иное? – и для миссии в последнюю Гошкевич подходит как нельзя лучше. Так бывший семинарист занял место драгомана – официального переводчика с китайского языка – и одновременно советника главы русской делегации адмирала Евфимия Васильевича Путятина.

Переговоры об установлении торговых и дипломатических отношений между Россией и Японией, участником которых стал Гошкевич, успешно завершились зимой 1855 года. Это произошло уже после того, как в декабре 1854-го разрушительное цунами прямо в виду горы Фудзи отправило ко дну фрегат «Диана», на котором прибыла миссия из России. Спасенные русские моряки поселились в деревне Хэда, где по стечению обстоятельств как раз в это время находился бывший самурай, преступник и монах Татибана Косаи.

Обстоятельства знакомства дипломата-миссионера и монаха-авантюриста нам точно неизвестны. Вполне возможно, что Косаи, с юности тяготевший к западной цивилизации, изъявил желание давать уроки японского чужеземному толмачу, и так они и подружились. Местные власти не могли не заметить такого тесного общения соотечественника с иностранцем, и Татибана должен был почувствовать пристальное внимание к себе со стороны чиновников, надзирающих за русскими. Но тяга к неизведанному пересилила. Тем более подкрепленная материальными соображениями. В 1915 году еще один важный исторический персонаж – переводчик Сига Уратаро, лично знавший Иосифа Антоновича, писал, что однажды Гошкевич попросил Косаи купить материалы военного характера: топографические карты Японии. Это был, мягко говоря, подозрительный поступок для иностранца, особенно в закрытой, всего опасающейся и управляемой военными стране. Под еще б?льшим ударом оказался Косаи, из-за жадности не сумевший отказать Гошкевичу. То, что это была именно жадность, а не, скажем, благодарность за общение, подтверждает дальнейший ход событий.

Русские, прожившие в Японии несколько месяцев и целиком полагавшиеся в быту на местных жителей, плохо ориентировались не только в японской топографии, но и в туземных ценах. Дипломат снабдил своего нового знакомого гигантской суммой в 50 рё, на которую тот не только выполнил заказ, но и пустился во все тяжкие – в увеселения, несовместимые с его тогдашним монашеским статусом. Косаи вернулся к Гошкевичу с обещанными картами, лишь прокутив большую часть выданной ему суммы, и не один, а с… «хвостом». Сведущий в таких делах монах (пригодился опыт трех арестов) «срисовал» слежку по пути, не на шутку испугался и попросил у Иосифа Антоновича убежища: теперь дело могло кончиться не тюрьмой, а мучительной казнью, на выбор которых богата любая феодальная юстиция. Быстро оценив обстановку, Гошкевич рискнул собой и любезно предоставил беженцу свое жилье, укрыв его от преследования. Когда же русским пришла пора покидать Японию, Татибана оказался на вывозившем наших соотечественников американском судне «Грета» вместе со своим спасителем. В июле 1855 года, чтобы преодолеть самурайский пограничный контроль, на Татибана надели рыжий парик (японцы всех европейцев называли «красноволосыми», так что это было вполне обоснованно), укутали шерстяным одеялом, а для надежности еще и уложили лицом вниз, дабы черты лица под париком не вызвали лишних вопросов. Контролирующим погрузку чиновникам сообщили, что у матроса опасная инфекция, и брезгливые японцы не стали упорствовать в проведении личного досмотра

. Корабль благополучно покинул гостеприимные японские берега.

В Европе в то время шла Крымская война, но боевые действия, еще вполне в духе пиратских времен, распространялись и на колониальные владения. «Грету» перехватил английский военный пароход «Барракуда», и когда выяснилось, что на борту есть русские, они были немедленно объявлены пленными вплоть до окончания боевых действий. Десять месяцев, которые провели в невольной изоляции от соотечественников, но в компании друг друга Иосиф Гошкевич и Татибана Косаи, дали замечательный результат, вошедший в историю: первый печатный японско-русский словарь. Он был издан в 1857 году Азиатским департаментом Министерства иностранных дел Российской империи, куда Татибана поступил на службу переводчиком. Словарь удостоился Демидовской премии и Золотой медали Императорской академии наук. На его 369-й странице мы можем найти хорошо знакомое Косаи слово: «Синоби – шпион».

Трижды судимый, совершивший подозрительную закупку по просьбе представителя иностранной державы, бежавший из-под присмотра «контр-синоби» и скрывавшийся от властей японец наверняка не раз слышал и употреблял это слово. Да и не только его. На странице 348 встречается, например, термин мэцубуси с разъяснением: «Средство для поражения глаз, употребляемое при поимке» – понятно кого. Возможно, испытавший на себе действие этого самого «мэцубуси», Татибана приводит даже рецепт его изготовления: «Для этого высушивши яйцо наливают едкою жидкостею или насыпают песком и потом стараются бросить его в лицо тому, кого желают поймать». А для желающих не оказаться пойманными, пожалуйста, – страница 380: «Сюрикэн – род небольшого кинжала, которым бросают в противника». Даже немного скучно – никакой романтики, никаких метательных звездочек с краями, смазанными ядом, но таков исторический факт – просто маленький кинжал.

Через год Татибана Косаи крестился в православие с именем Владимир и стал Владимиром Иосифовичем Яматовым, приняв отчество от имени своего спасителя, а фамилией сделав происхождение – мол, человек из страны Ямато, как называли Японию в древние времена. Потом женился на русской девушке, родившей ему двоих сыновей, а в 1870 году Владимир Яматов стал первым штатным преподавателем японского языка в Санкт-Петербургском университете. В 1874 году он внезапно оставил семью и вернулся на родину, где жил затворником, и скончался в мае 1885-го.

Пройдет еще несколько десятилетий, прежде чем введенное им в японско-русский лексикон слово синоби в самой Японии трансформируется по иному чтению иероглифов в современный его вид – тот, в котором его знают сегодня миллиарды людей во всем мире: ниндзя. По меткому замечанию историка ниндзюцу Федора Витальевича Кубасова, открываемое сейчас наследие японского авантюриста оказывается столь неоднозначно, интригующе и расплывчато, что вполне годится как основа для захватывающей воображение «легенды о трофейной школе Косаи-рю, вывезенной Татибана и передававшейся из поколения в поколение в недрах МИДа Российской империи».

Если же говорить серьезно, то кто именно и как следил за Татибана и членами русской миссии в Хэда, пока остается тайной – как и многое из следующего эпизода использования ниндзя против русских моряков.

Боевой пловец Савамура

В год издания Японско-русского словаря Гошкевича – Татибана из Кронштадта в Японию отправился только что построенный 48-пушечный парусно-винтовой фрегат «Аскольд». Часть его экипажа была набрана из моряков, недавно вернувшихся из плавания в Страну солнечного корня. По пути на фрегат перешел и поднял свой вымпел главный герой первых успешных переговоров с японцами граф Евфимий Васильевич Путятин. 7 июля 1858 года по старому стилю и 19-го – по новому корабль вошел в знакомую и ему, и многим офицерам «Аскольда» бухту Нагасаки.

Еще через десять дней фрегат доставил адмирала Путятина в порт Канагава близ Эдо

. «Стоим в Канагаве, пришли сюда 18 (30) июля, – записал в своем дневнике участник тех событий гардемарин Павел Сергеевич Муханов. – Японцы не могли удержаться от своей старинной тактики, и несмотря на то, что успехи их по многим частям действительно заслуживают удивления, они все-таки доказали нам, что им долго придется перерождаться. Вчера не хотели пустить нас на берег и только сегодня, после долгого прения с адмиралом, согласились, чтобы наши больные поселились в городе, и то на каких-то стеснительных условиях. Переговоры начинаются; уполномоченные приезжали на фрегат; однако нам на берег ездить еще не позволяется»

.

Похоже, именно этот малозначительный, в общем-то преследовавший протокольные цели, связанные с переговорами о сходе русских моряков на берег, визит японских чиновников на русский фрегат имеет полное право претендовать на то, чтобы занять свое место в мировой истории разведки. Ведь одним из членов делегации был самый настоящий синоби – из тех, что упоминались в словаре Гошкевича – Татибана. Звали этого человека Савамура Дзиндзабуро Ясусукэ, и он уже не впервые инкогнито ступал на палубу корабля иностранной державы.

Ровно за пять лет до прибытия в Канагаву «Аскольда» означенный Савамура Дзиндзабуро посетил американское судно, но, возможно, при значительно более экзотических обстоятельствах. Когда в июле 1853 года американская эскадра коммодора Мэтью Перри внезапно вошла в залив Эдо и встала на якорь в бухте Урага

, правительство Японии обуяла паника. Что делать с американцами, было непонятно. Согласиться на открытие и явно кабальные условия договора? Свои не простят, а многие из эдоских самураев еще хорошо владели искусством фехтования. Отказать незваным гостям? Сам внешний вид эскадры «Черных кораблей», как прозвали японцы американские парусно-паровые суда, оснащенные по последнему слову техники и вооруженные самыми современными орудиями, вселял в бестрепетные самурайские сердца священный ужас. Огромные корпуса, возвышающиеся над легкомысленными японскими суденышками подобно горам, вращающиеся колеса по бортам, позволяющие легко идти против ветра, торчащие жерла пушек, так непохожие на тупые рыльца средневековых японских орудий – все было внове, удивительно и пугающе. А наглый краснобородый Перри, прекрасно зная это, все настойчивее требовал незамедлительных переговоров с правительством об открытии Японии для торговых и дипломатических контактов. Его решимость, так выразительно подкрепленная огневой мощью эскадры, и полная японская неспособность к обороне требовали срочного поиска несимметричного ответа. Тогда японским властям и пришло в голову вспомнить о синоби и рискнуть в надежде собрать хоть какую-то информацию о потенциальном противнике и его подлинных намерениях – не блефует ли?

Была только одна проблема: после того как еще в XVII веке значительная часть профессиональных шпионов переселилась в Эдо, их потомки за 200 лет практически полностью утратили свою квалификацию, занимая передаваемые по наследству должности охранников, полицейских и чиновников сёгунского правительства. Посылать на корабль оказалось некого. За настоящим специалистом пришлось отправлять гонца в далекую провинцию Ига, где с давних времен проживали многие семьи синоби, тоже передающие мастерство шпионажа из поколения в поколение (нынешние эдоские в основном переселились как раз оттуда). Представитель одного такого рода – Савамура, служившего главе провинции князю Тодо Такаюки, и прибыл в Иокосуку для проведения военно-морской разведки.

Ему удалось пробраться на корабль (считается, что на флагманский), каким-то образом собрать несколько загадочных предметов, оставаясь незамеченным, изъять документ, начертанный, как долгое время полагали, рукой самого Перри на английском языке с явно совершенно секретной информацией, и после выполнения миссии вернуться на базу. До сих пор остается загадкой, насколько тайным был его визит. Разумеется, в более поздних преданиях Савамура предстает неуловимым и неустрашимым боевым пловцом. Незаметно, под покровом темной канагавской ночи он поднялся на борт пока еще вражеского корабля и точно так же тайно его покинул, с честью выполнив задание. Но так ли это было на самом деле, доподлинно неизвестно. В городке Цу бывшей провинции Ига, ставшей теперь префектурой Миэ (сейчас там расположен главный кампус местного университета – единственного в мире, где изучается история ниндзюцу), поныне существует старинная самурайская школа плавания Канкай-рю, в анналах которой находится упоминание, что ближе к концу периода Эдо, когда в прибрежных водах Японии все чаще стали появляться варварские корабли, местные синоби – ига-моно принялись изучать методы плавания этой школы, стремясь наловчиться незаметно подплывать и проникать на иностранные суда. Вот только имел ли отношение Савамура Дзиндзабуро к этой или другой подобной школе? Этот вопрос пока что остается открытым.

Трофеи Савамуры тоже не дают возможности понять, что именно и как произошло, поскольку предпринятая его командованием идентификация с риском для жизни добытых на американском пароходе вещей дала неожиданный результат. Среди доставленного им на берег имущества американцев оказались свечка, спички и кусок мыла. Осмотрев их, руководители импровизированного «разведцентра» ниндзя в недоумении погладили чисто выбритые лбы, сказали «мммм» и пришли к выводу, что такая добыча вряд ли поможет раскрыть секреты американской эскадры. Оставалась еще надежда на тот самый лист бумаги с таинственными письменами, но по какой-то загадочной причине переводчика тогда не нашлось. Как и не нашлось его в следующие… около 110 лет. Лишь в 1960-х годах «шифр», до сих пор, кстати говоря, хранящийся в семье Савамура, удалось прочитать. Оказалось, что великому синоби посчастливилось выкрасть текст разудалой и не совсем приличной морской песенки, начинавшейся словами: «Француженки хороши в постели, немки – на кухне…», написанной к тому же почему-то на голландском языке

. И вряд ли рукой коммодора Перри.

Еще один документ, тоже пребывающий ныне в семье Савамура, свидетельствует, что пять лет, минувшие после фиаско с американским кораблем, не прошли для ниндзя Савамура Дзиндзабуро даром. На этот раз, получив задание проникнуть на прибывший в Канагаву русский фрегат, Савамура совершенно точно не стал изображать из себя «воина ночи», что соответствовало бы низшему уровню мастерства ниндзя – гэнин. Вместо этого синоби перешел на следующий, средний уровень – тюнин. Задействовав возможности официального прикрытия, он поднялся на «Аскольд» легально – под личиной правительственного чиновника. Об этом прямо свидетельствует «Сообщение о досмотре русского судна в Канагава, в июле 5-го года Ансэй (1858)», написанное Савамура Дзиндзабуро. Рапорт синоби сходится с записью в дневнике русского гардемарина, подчеркивая формальный и слишком мимолетный характер нахождения японской делегации на русском военном корабле. Савамура остался крайне недоволен быстротечностью визита. Склонные к формализму местные бюрократы слишком быстро вернулись на берег, лишив тем самым ниндзя возможности тщательно осмотреть судно. Он успел лишь зафиксировать и без того открытые данные о численности экипажа и некоторых особенностях русских артиллерийских орудий. Его «Сообщение…» вообще вряд ли можно назвать полноценным разведывательным отчетом, способным принести практическую пользу японской стороне. Несмотря на рост мастерства в добыче сведений, в аналитической работе синоби по-прежнему отставали. Помимо перечисленных данных, особое внимание Савамура Дзиндзабуро почему-то привлекла военная форма моряков: его потрясли медные пуговицы, которых он, видимо, раньше не видел, и головные уборы, которые Савамура творчески сравнил с мисками для еды. Сообщение же о том, как командир судна «Футяси» (Путятин) предпринял высадку на берег, вряд ли могло иметь разведывательную ценность, поскольку все присутствовавшие явились ее свидетелями

.

Дальнейшее наблюдение за делегацией графа Путятина, отправившейся вскоре в Эдо для переговоров с японским правительством, поручили уже столичным синоби. Эти фактически полицейские по японской традиции не слишком таились, следя и за русскими, и за контактировавшими с ними японцами. Гардемарин Павел Муханов в своем дневнике отметил: «Приезжали двое полномочных и императорский Opziener (шпион). В Японии шпионство играет важную роль в общественной жизни; нет ни одного чиновника, к которому не был бы приставлен шпион, чтобы наблюдать за каждым его действием; но это не мешает им быть лучшими друзьями. Адмирал дал им несколько подарков»

.

На этой вполне мирной ноте история с борьбой синоби против русского флота образца 1858 года закончилась. Неудачи Савамура показали, что способы ведения разведки надо менять, а такие сложные технические устройства, как военные корабли, необходимо осматривать долго и тщательно. И надо сказать, со временем японцы всему этому отлично научились. Но предварительно им предстояло набить немало шишек. И не только на своих головах.

Врубиться в историю

Самый известный по степени неприятности и самый неприятный из известных инцидентов, связанный с русскими гостями Японии, случился в 1891 году. И до и после от ударов самурайских мечей, выстрелов револьверов и даже на виселице здесь гибли наши, но, как правило, моряки – народ простой и никому не известный. Поэтому то, что произошло на этот раз, шокировало весь цивилизованный мир. Еще бы: одним главным героем ужасных событий стал наследник российского трона, а вторым – японец смутного происхождения и, по некоторым данным, чуть ли не настоящий ниндзя. Что же тогда произошло?

23 октября по старому стилю, или 4 ноября по новому, сын русского царя Александра III, цесаревич (наследник престола) Николай Александрович, отправился в долгое заграничное путешествие. Маршрут пролегал в основном по странам Ближнего, Среднего и Дальнего Востока, а оттого иногда эту поездку называют Восточным вояжем цесаревича. Довольно подробно и по «горячим следам» она описана в книге служившего в свите князя Эспера Эсперовича Ухтомского под названием «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича. 1890–1891»

. Главные задачи вояжа – ознакомиться с жизнью удаленных от мест, где вершились тогда судьбы мира, но в то же время чрезвычайно важных для мировой политики регионов, показать свое благорасположение тамошним правителям и, по возможности, упрочить неофициальные контакты с ними. Конечной целью среди заморских стран должна была стать Япония. Отношения с ней складывались непросто, соперничество на китайском и корейском направлениях вырисовывалось вполне явственно, однако японских принцев в Петербурге и Москве к тому времени уже принимали и чествовали с большой помпой. Этим в глазах японской аристократии Россия выгодно отличалась от Великобритании или Соединенных Штатов, для которых Токио хоть и числился в друзьях и союзниках, но все же воспринимался несколько холодно и вторично: в то время на Западе царили весьма обидные для японцев расистские настроения. Общение цесаревича с тэнно – а в Японии Николай планировал встретиться с великим императором Мэйдзи, при котором страна сбросила с себя феодальное кимоно и облачилась в сюртук респектабельного буржуазного общества, – должно было подсластить Токио эту горькую пилюлю. Покинув их страну и достигнув берегов русского Приморья, Николай Александрович должен был дать символическое начало строительству Транссибирской магистрали (Великому сибирскому пути). А уж это, в свою очередь, должно было принести в Китай и Корею не только русскую цивилизацию, но и русские штыки – защиту от тех же японцев.

В начале путешествия Николай Александрович со свитой быстро пересек Европу с севера на юг, затем пересел на борт фрегата «Память Азова», поджидавшего его в сопровождении небольшой эскадры, в Греции навестил своих монарших родственников и захватил в путешествие одного из них – принца Георга, Джорджа или, как называл его сам цесаревич, кузена Джорджи. Георгу был 21 год, Николаю – 22, и молодые люди неделю за неделей весело проводили время вдвоем, посетив по пути Египет, Индию, Цейлон, Яву, Бангкок и китайские Ханькоу и Нанкин. 15 (27) апреля подуставшие и изрядно пресыщенные увиденным, попробованным и полученным в подарок, они прибыли в Нагасаки.

Трудно сказать, было ли в истории наших с Японией контактов время, которое абсолютно благоприятствовало бы визитам на высоком государственном уровне. Разве что краткий период с 1909 по 1917 год, часто называемый Золотым веком российско-японских отношений, когда градус вражды, резко подскочивший во время Русско-японской войны, упал, и побежденные русские уже не рассматривались как представляющие хоть какую-то опасность для Великой Японии. Во все прочие годы обязательно находились и те, кто приветствовал сближение с Россией, и те, кто яростно, порой ценой пролитой крови, готов был ему противостоять. Так получилось и с Николаем Александровичем. Узнав о том, что в Японию едет наследник русского престола, всполошились местные ультрапатриоты. В ноябре 1890 года они попытались атаковать русское посольство в Токио, но ограничились в основном криками и угрозами убить цесаревича. Посланник России Дмитрий Егорович Шевич не на шутку встревожился, а поскольку правые и не думали утихомириваться, 16 (28) февраля 1891 года доложил о крайне неспокойной внутриполитической обстановке и распространении среди японцев антирусских настроений. Он даже предложил японцам ввести в уголовное законодательство их страны статью, предусматривающую наказание за нападение на представителей царских семей и миссий иностранных государств. Посол верно оценивал перспективу развития событий и считал, что японское правительство должно «серьезно позаботиться о доставлении себе легальных средств для укрощения каких-либо поползновений со стороны японских анархистов оскорбить чем-либо неприкосновенную особу августейшего гостя Императора»

. Министру иностранных дел Японии Аоки Сюдзо удалось погасить зарождающийся конфликт заверением Шевича в полной безопасности Николая на время его пребывания в стране. Но министр ошибся.

Хорошенько отдохнув несколько дней в Нагасаки, принцы со свитой перебрались в городок Кагосима – столицу бывшего княжества Сацума, славного своими самурайскими традициями, невыносимо сложным диалектом (Сацума была тесно связана с королевством Рюкю на архипелаге Окинава и в местный говор проникла масса китайских и окинавских лингвистических закавык) и главным своим героем – великим маршалом Сайго Такамори. Один из творцов консервативной революции, приведшей к власти императора Мэйдзи и уничтожившей самураев как сословие, Сайго стал почитаем еще при жизни, но в 1877 году он возглавил восстание против действующего правительства, был побежден и погиб в бою (со многими оговорками можно сказать, что эти события послужили основой для сюжета голливудского блокбастера «Последний самурай»). Со временем слава Сайго перевесила его репутацию бунтовщика, и за два года до визита Николая его реабилитировали. Проблема заключалась в том, что далеко не все в Японии считали, что Сайго вообще нуждался в прощении. Некоторые особенно горячие головы верили, что он не погиб, а лишь был ранен, чудом спасся, бежал через Окинаву в Китай, а затем в Россию, и теперь русский принц привез его на родину, чтобы тот поднял новое восстание против бюрократов и казнокрадов. Была даже напечатана гравюра, реалистично (по японским меркам) изображавшая прибытие Сайго и Николая в Кагосиму. По тем временам это был практически репортаж, а уж верить в него или нет, каждый читатель решал сам.

Пробыв в Кагосиме всего один, хотя и чрезвычайно насыщенный день («много ли надо, чтобы высадить на берег одного человека?» – смекнули местные сторонники теории заговоров), Николай и Георг отправились дальше. «Память Азова» бросил якорь в порту Кобэ, и 27 апреля (9 мая) русские прибыли в древнюю императорскую столицу – Киото.

Бегло посмотрев в первые два дня на местные достопримечательности, 11 мая по принятому в Японии европейскому летосчислению утомленные путешественники отправились в маленький городок Оцу, отделенный от Киото высоким холмом. Хотя между Киото и Оцу уже действовала железная дорога, принцев покатили на рикшах. В итоге путь занял два часа, каждую повозку приходилось толкать вдвоем вверх, а потом придерживать при спуске вниз с холма. Добравшись, наконец, до Оцу, путники пересели на небольшой катер, совершили круиз по крупнейшему в Японии озеру Бива и посетили буддийский храм Мии-дэра, с территории которого открывался чудесный вид на озеро. Оба оставались совершенно спокойны, благостны и ничего не подозревали о том, что события, которые чрезвычайно дорого обойдутся будущему русскому царю, уже начались.

Для оцепления по маршруту следования высочайших гостей в Оцу стянули с окрестностей все имевшиеся в наличии силы защиты правопорядка. Одним из рядовых, охранявших порядок в пути, стал полицейский по имени Цуда Сандзо (русские газеты на следующий день передадут его должностной статус как «японский городовой»). Цуда был немолод, ему шел уже тридцать седьмой год, и он служил в армии, когда в 1877 году в Кагосиме случилось восстание Сайго Такамори. Цуда участвовал в его подавлении, несмотря на то, что для него, как и для многих японцев, Сайго продолжал оставаться настоящим героем Реставрации. Но война есть война, приказ есть приказ и, преодолевая серьезный моральный конфликт, будущий полицейский храбро сражался, потерял в боях нескольких товарищей и был ранен сам. Для оправившегося от ранения Цуда Сандзо память о том, что произошло в 1877 году, стала священной и очень личной. И теперь то, что было так дорого и свято для него, грубо и бестрепетно растоптали грязные сапоги чужеземных варваров. Мало того что, как судачили в японском народе, русский принц привез в Кагосиму Сайго, а это, как ни крути, вмешательство во внутренние дела империи, так еще и во время поездки в Оцу русский решил побывать в Мии-дэра! Там, в этом священном месте, стоял (и сейчас стоит, только передвинут чуть выше по склону Миюкиямы) памятник однополчанам Цуда, погибшим в боях с мятежниками Сайго. И вместо того, чтобы отдать им должные почести, эти принцы (в тот момент Цуда еще не знал, кто из двоих Николай) нагло повернулись спиной к монументу и принялись рассматривать озеро Бива и Оцу в подзорные трубы, явно выведывая секреты японской обороны!

Когда в воспаленном воображении ветерана сложилась вся картина чудовищного поведения чужаков, участь русского принца была решена. По мере того как свита на рикшах спускалась в город, полицейское оцепление позади сворачивалось, «японские городовые» быстро перебегали вперед и снова занимали свои места по пути следования кортежа на расстоянии 18 метров друг от друга.

Спустившись в Оцу, Николай и Георг отправились на завтрак в дом губернатора. Там, на выставке-ярмарке местных производителей, греческий принц купил себе красивую и прочную бамбуковую трость, после чего гостей снова посадили на рикш и повезли обратно – в Киото. Цуда Сандзо к тому времени уже узнал порядок следования кортежа. Нужный ему человек – цесаревич Николай ехал в пятой по счету коляске, Георг – в шестой, родственник императора Мэйдзи принц Арисугава – в седьмой, но это уже не имело значения. Цуда интересовал только номер пятый. О том, что произошло дальше, оставил запись в своем дневнике сам Николай Александрович: «Мы… повернули налево в узкую улицу с толпами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы над ухом, повернулся и увидел мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблею: в обеих руках. Я только крикнул: “Что тебе?” И выпрыгнул через дженрикшу на мостовую; увидев, что урод направляется на меня и что его никто не останавливает, я бросился бежать по улице, придерживая кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны. Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джоржи, бежавшего за преследовавшим меня полицейским. Наконец, пробежав всего шагов 60, я остановился за углом переулка и оглянулся назад. Тогда, слава Богу, все было кончено: Джоржи – мой спаситель – одним ударом своей палки повалил мерзавца; и, когда я подходил к нему, наши дженрикши и несколько полицейских тащили того за ноги; один из них хватил его же саблей по шее»

.

Часто приходится слышать, что Цуда Сандзо напал на Николая с мечом. Это не так. «Урод» был вооружен штатной полицейской саблей, которую правильнее было назвать сабелькой и которая был отобрана у него рикшами после того, как Георг нанес решающий удар свежекупленной тростью. Она, кстати, вернулась потом в Грецию уже усыпанная бриллиантами – в знак благодарности Александра III за спасение жизни сына и будущего царя. Если бы в руках у Цуда был меч, последствия наверняка оказались значительно серьезнее. Но и так заключение придворного медика Рамбаха не оставляет сомнений в том, что Николаю крупно повезло:

«Удар сделан чрез фетровую шляпу… Поранение представляется следующим:

1) первая, или затылочно-теменная, рана – линейной формы, длиною 9-ть сантиметров, с разошедшимися краями, проникает чрез всю толщу кожи до кости… У заднего угла раны теменная кость, на протяжении около сантиметра, обнажена от надкостницы, по месту, соответствующему удару острия сабли.

2) Вторая, или лобно-теменная, рана – находится выше первой на 6 сантиметров и идет почти параллельно ей, имеет 10-ть сантиметров длины, проникает через всю кожу до кости; находится в области теменной и частью лобной кости, начинаясь приблизительно над последнею третью длины, или протяжения, первой раны и оканчиваясь на границе волосистой части головы, на 6-ть сантиметров выше средины правой бровной дуги»

.

Покушение потрясло Японию. Хотя Николай выжил и, по его собственному признанию, чувствовал себя весьма неплохо, это было вопиющее нарушение не только закона, но и всяческих норм конфуцианской этики – русский принц был личным гостем самого императора. Мэйдзи подтвердил чрезвычайность случившегося необыкновенным для Японии поступком. Император прибыл поездом в Киото, на следующий день в своей карете вывез Николая в Кобэ, где того ждал фрегат, после чего тэнно ступил на палубу иностранного корабля, чтобы лично выразить сочувствие своему высокому гостю. Историки отмечают: Николай курил папиросы, и в знак солидарности Мэйдзи покурил вместе с ним, чего никогда не случалось ни до, ни после. Цесаревич был осыпан подарками, которые вручались не только от имени императора и правительства, но и были присланы от чиновников, коммерсантов, губернаторов и самых простых японцев. Обыкновенная японская женщина по имени Хатакэяма Юко, решившая, что в отместку на нападение Россия объявит войну Японии, принесла себя в жертву, перерезав горло перед зданием мэрии Киото. В общем, как писал цесаревич венценосному отцу, «все министры, приехавшие в Киото, просили Шевича повергнуть пред Вашим Величеством извинения от имени всей страны, говоря, что пятно, наложенное на нее ужасным происшествием, никогда не изгладится. Вообще, все здесь, начиная с Императора, убиты горем»

.

Но войны не случилось. В том числе и потому, что тщательно проведенное расследование, а затем и суд не установили в действиях Цуда Сандзо признаков преступного сговора, политического мотива, выполнения чьего-то заказа и т. д. Проще говоря, он не был ниндзя, он был сумасшедшим, приступ болезни которого спровоцировали ксенофобские слухи и личная встреча с их предметом. Версия о том, что Цуда был как-то связан с синоби, вообще появилась уже много позже, в ХХ веке, когда на Западе стало известно, что родители Цуда происходили из того самого городка Ига, который уже известен нам как «родина ниндзя», и где сам Цуда начинал свою карьеру полицейского, уволившись из императорской армии. Кстати говоря, он и из Ига перебрался в почти что соседний Оцу, когда после словесной перепалки бросился с кулаками на сослуживца. Цуда Сандзо приговорили к каторге, но уже в сентябре того же 1891 года он умер то ли от болезни, то ли уморив себя голодом.

Николай Александрович сократил свой визит в Японию и из Кобэ прямиком отправился во Владивосток, где провез символическую первую тачку земли на строительстве Транссиба. В том же году Россия запустила в производство трехлинейную винтовку Мосина, с которыми русские солдаты спустя 14 лет, доставленные в Китай по этому Великому сибирскому пути, вступят в противоборство с солдатами японскими. Что же касается пресловутых синоби, то противостояние разведок не кончалось никогда. И пусть Цуда Сандзо не имел к ним никакого отношения, даже легкомысленный отдых Николая Александровича в Нагасаки показал настоящим ниндзя, как можно добывать информацию, одновременно со сведениями получая деньги и удовольствие.

Ниндзя-черепашечники

Простое сопоставление затраченных усилий, риска и полученных результатов скрытого (как, возможно, в случае с «Черными кораблями») и полулегального («Аскольд») шпионажа на иностранных судах неизбежно должно было привести японцев к мысли о том, что второй путь явно предпочтительнее. Даже при одинаковых примерно итогах, как это получилось у Савамура Дзиндзабуро, шансы провалиться во время разведки под прикрытием выглядели существенно ниже. А если исхитриться да иностранные языки изучить, чтобы прочитать то, что удалось добыть, или хоть разговоры иностранных офицеров понять… Конечно, романтика при этом совсем не та, что при ночных заплывах на тщательно охраняемый вражеский корабль, но верить в романтику в искусстве шпионажа – все равно что надеяться на воскрешение убитых на войне – себе дороже. Японцы и не верили – в отличие от многих наших соотечественников.

Так совпало, что «японский круиз» фрегата «Аскольд», заходившего в тамошние порты на протяжении еще и следующего, 1859 года, стал поводом для создания первого большого русского анклава в этой стране – так называемой «русской деревни» в Нагасаки. Повреждения, полученные судном во время ураганов, подхваченные во время странствий по иностранным портам холера и лихорадка, а затем, после высадки на японский берег, еще и повальный сифилис среди членов экипажа привели к решению о немедленном строительстве на японском берегу казарм для матросов, лазарета для больных и кладбища для невыживших. Чтобы после плаваний по тропическим водам русские моряки могли ремонтировать корабли, построили док, а для отдыха экипажей – рестораны и кабаки с экзотическими для Японии названиями типа «Волга» или «Кронштадт». Местные власти выделили под застройку деревни Инаса обширный участок земли, но не в самом Нагасаки, а на противоположном от основной части города берегу бухты. Сын старосты деревни из бедного самурайского рода Сига скоро начал учить русский язык – и под именем Александра Алексеевича вошел в историю как переводчик всех русских адмиралов, генералов и большинства офицеров, побывавших в этом замечательном городе в последней четверти XIX столетия.

Кстати, Алексеевичем бывший Сига Уратаро был наречен потому, что его крестным отцом стал посетивший Инасу в 1872 году великий князь Алексей Александрович Романов. Еще один из великих князей – Александр Михайлович в 1886 году перенял новомодный обычай иностранных моряков и «женился» (то есть заключил в Нагасаки контракт на временное сожительство) на местной конкубине. Его пример вдохновил племянника – цесаревича Николая Александровича, перед посещением Нагасаки писавшего: «Хочу жениться на японке, как дядя». Увы, посещение этого города во время восточного вояжа совпало со Страстной неделей, когда предаваться веселью, да еще в компании язычников, православным не очень уместно. Максимум, что можно было позволить себе открыто, – вызвать на корабль мастера татуировок, который нанес Николаю нагасакского дракона – символ города – на правое предплечье, чего русский царь потом никогда не скрывал. Но в целом упоминания об этих днях в дневнике цесаревича, выезжавшего в город инкогнито, сдержанны до скудности, а отчеты тех самых синоби, никогда не публиковавшиеся на русском языке, но время от времени появляющиеся в японском интернете, полны пикантных подробностей встречи цесаревича с местной жительницей по имени Митинага Эй. Впрочем, тема использования в шпионаже «сферы обслуживания» стара как мир. Совсем другое дело – магазин-мастерская изделий из панцирей черепах: побывавший в Нагасаки вскоре после цесаревича, в 1895 году, капитан торгового флота Дмитрий Афанасьевич Лухманов заподозрил его владельца в двойной игре.

«Заговорив о нагасакских ресторанах Ойя-сан

и Амацу-сан, нельзя обойти молчанием и знаменитого “черепаховых дел мастера” Езаки. Его мастерская действительно артистически выделывала из черепаховой кости самые разнообразные вещи: и модели, и силуэты кораблей, и всевозможные предметы роскоши. Модели кораблей выполнялись в точном масштабе и с изумительной тщательностью. От мастера не ускользала ни одна мелочь, даже снасти делались из тончайших черепаховых нитей. Это стоило дорого. Модели кораблей заказывались для подношений высокопоставленным лицам, и они являлись, бесспорно, музейными вещами. Но черепаховые портсигары с миниатюрными силуэтами кораблей продавались по вполне доступным ценам. Было в большой моде у моряков иметь портсигар с силуэтом своего корабля, и Езаки на них специализировался. Однако для выполнения заказанной модели или силуэта было необходимо или получить чертеж корабля, или его замерить и зарисовать различные детали. Для последней цели “подмастерья“ Езаки постоянно околачивались на кораблях русской Тихоокеанской эскадры с рулетками, масштабными линеечками и рисовальными принадлежностями. Езаки почти исключительно работал на русских моряков и широко их кредитовал»

, – писал капитан.

Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, была ли на самом деле мастерская Эдзаки (Езаки) Эйдзо причастна к военно-морскому шпионажу, но допустить подобный вариант не только не сложно, а даже наоборот – совершенно логично. Не будет, пожалуй, преувеличением и еще более общее предположение: русская деревня Инаса вообще послужила своеобразным полигоном, на котором японские, уже вполне официально существовавшие, синоби из военной и военно-морской разведок обкатывали разные системы получения информации от расслабленных отдыхом иностранных офицеров, чтобы потом воспроизвести эту модель в увеличенном масштабе в Хабаровске, Владивостоке и Порт-Артуре. Тем более что на некоторые приемы дал благословение наследник русского престола.

Побывавший в магазине «Эдзаки» цесаревич подарил тогдашнему владельцу мастерской свой портрет с автографом, золотые карманные часы с цепочкой и гербом Российской империи на крышке и два перстня с драгоценными камнями. Эдзаки же немедленно принялся за работу. Как мы помним, Николай Александрович прибыл в Нагасаки на паровом фрегате «Память Азова», и японские мастера тут же приступили к изображению этого корабля из черепахи. Фрегат не вставал в док, но в таких случаях японцы создавали модели по ватерлинию, а то и просто искусные барельефы. В профиль они смотрелись точь-в-точь как в артиллерийский прицел, а феноменальная скрупулезность исполнения позволяла – при некоторой тренировке, конечно – безошибочно определять в море силуэт любой единицы русского флота, который через 13 лет окажется для Японии вражеским.

В Центральном военно-морском музее Санкт-Петербурга и сегодня хранится, возможно, одна из самых больших в мире коллекций моделей военных кораблей, выполненных из черепаховых панцирей, – их там около сорока. Около десятка из них – подарок последнего российского императора в память о его невероятном путешествии на Восток, едва не стоившем цесаревичу головы

.

Усмешка судьбы: капитан Дмитрий Афанасьевич Лухманов, первым открыто высказавший подозрения по поводу чрезмерной инженерной активности мастеров магазина «Эдзаки», считается потомком московского купца Дмитрия Александровича Лухманова, во владениях которого на углу улицы Большая Лубянка и Варсонофьевского переулка в Москве страховым обществом с очень морским названием – «Якорь» было построено здание, в которое весной 1918 года вселилась Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК).