Воспоминаниям старых б…

Выходной

Выходной. Цирковые выехали на пикник. На берегу речки костерок, шашлыки, спиртное, смех, песни под гитару. Администратор программы Светка (не моя жена) слегка под хмельком, направляется к будке деревянного туалета, что невдалеке в кустах, – место культурное! В заднем кармане Светкиных джинсовых брюк новенький мобильник – её гордость. Присаживается. Бу-ульк!.. Мобильник точнёхонько в «иллюминатор» под ногами. Там яма полным-полна.

Светка выходит с перекошенным лицом, полным отчаяния:

– Утопила!.. Дура! Овца тупая!

Её обступают. Сочувствуют, утешают. Кто-то заглядывает в «преисподнюю»:

– М-м-да-а, бесполезня-ак!..

Слово берёт душа компании клоун Серёга Колганов.

– Утопила?!

– Угу!.. – всхлип.

Серёга достаёт свой телефон. Набирает. Раздаётся глухой рингтон утопленника.

– О! Ещё живой! – Серёга протягивает мобильник Светке.

– ?!..

– На, попрощайся!..

Сява

Дело было в одном из провинциальных городов, куда закинула меня гастрольная судьба.

Так уж случилось, что в программе доминировала прелестная половина рода человеческого. Доминировала настолько, что мужчины здесь были как золотые самородки на Аляске в эпоху золотой лихорадки. То есть они теоретически были, но старателям их ещё предстояло найти. Наши молодые, цветущие «Амазонки» старались вовсю…

Я оказался в роли того самого самородка, который вызывающе «лежал» у всех прямо на виду. Мне тогда исполнилось только двадцать пять. Глаз блестел и посматривал налево. Другой – тоже сиял. И, в свою очередь, искал объекты приложения сил и реализации фантазии справа. В нужный момент они исключительно целеустремлённо смотрели вместе, куда им было нужно. Зрение о ту пору было стопроцентным и без изъянов.

Тестостерон соревновался с разумом и логикой, но побеждал всегда первый. Охотничий азарт обольстителя все одеяла и простыни сначала тянул на себя, а потом в порыве страсти широким жестом великодушно отбрасывал в стороны, обнажая суть этого затянувшегося соревнования похоти с пахотой. Здесь была вечная ничья – силы были равны. Силы просто были. Их хватало с лихвой.

Нас поселили в гостиничный номер вдвоём с акробатом. Парнем он был тихим, застенчивым и как-то не по-гусарски спокойным. Собирал марки, красивые конверты, короче, был коллекционером с трудно запоминающимся для некоторых названием – филателист. Все от мала до велика звали его Сява. Он был Сявой во всех смыслах, которые существуют на свете. Ходил, опустив глаза. Пунцовел, если речь заходила об интимных сторонах отношений между мужчиной и женщиной. На манеже был на удивление смел, решителен, исполнял рискованные трюки. Вне цирка постоянно бродил по городу, посещал музеи, галереи, выставки, короче, взращивал себя духовно. Как он умудрился сохранить девственность до своих лет – одному богу известно! Младше меня он был совсем на чуть-чуть.

То ли тот город был каким-то необычным, то ли виновата была наступившая весна, тем не менее и Сява оказался в цепких лапах Гименея. Пришёл и его час. Нет, он не женился, но… почти. Он – влюбился. В нашем полку прибыло. Хотя это был, напомню, далеко не полк и даже не батальон с ротой. «Наших» набиралось менее одного отделения некадрированного взвода. Но, как известно, и один в поле воин. Это, конечно, не про Сяву. Тут он нам был не помощник. «Недавнопотерявшийцеломудренность» ворковал со своей рыжеволосой конопатой голубкой Лариской, которая работала служащей по уходу за животными в номере дрессированных собачек. Распахивал перед ней свои кляссеры. Трепетной рукой доставал пинцетом марки и с видимым удовольствием рассказывал, объясняя разницу между марками гашёными и негашёными. Лариска, прикрыв белёсые ресницы, млела от навалившегося на неё счастья. Потом они незаметно улетали из нашей комнаты. Видимо, в «голубятню» Лариски.

Её день начинался с поисков Сявы. Лариска, не стучась, просовывала в комнату рыжую голову, задавая ежедневный вопрос: «Где мой сифилитик?» Я ежедневно ей втолковывал, что её Сява – филателист! Пора бы это запомнить! И сейчас он на репетиции, на манеже. К тому же стучаться надо, – вдруг я голый! Та хихикала и… продолжала не стучаться.

Однажды Сява притащил в гостиницу огромные оленьи рога. Глаза его радостно блестели: «Дома прибью на стену! В коридоре будут вместо вешалки!» А пока он их водрузил над своей кроватью. Я каждое утро просыпался и с улыбкой смотрел на этот символ верности…

Так день за днём, в трудах и заботах шли наши гастроли. Всё это время мне как-то удавалось передвигаться с этажа на этаж, из одного тёплого ложа в другое, не нарушая душевного равновесия ни своего, ни чужого. Но однажды, совсем незадолго до окончания гастролей, с озабоченным видом и бутылкой сухого вина заходит ко мне одна их моих избранниц. Налили, выпили. Стук в дверь. Входит вторая. Хмурится. В её руках моё любимое «каберне». Садится напротив меня на кровати, откупоривает бутылку. Первая садится с ней рядом. Молча наливают друг другу, чокаются. Я смотрю, улыбаюсь. Сравниваю. Вспоминаю индивидуальность каждой. Любуюсь. Стук в дверь. Входит целая делегация. Все как одна знакомые, даже можно теперь сказать – родные. Садятся рядком на кровати Сявы. Едва умещаются. Сидят плечом к плечу, локон к локону, бедро к бедру. Смотрят сурово, даже грозно. Выпивают. Мне не наливают. Начинают что-то говорить. Звучат упрёки. Обвинительный вердикт гласил: «Ты изменял не нам – себе!..» Приговор: «Кобель!..» Сижу продолжаю улыбаться: влип! Каждая встаёт и по очереди даёт мне пощёчину. Бьют, словно гладят, – видимо, из расчёта, втайне от соперницы, с надеждой, что сегодня же будем в объятиях друг друга, как и раньше. Я вытягиваю шею, с удовольствием подставляю щёки. Мой взгляд падает на противоположную стену выше голов моих прелестниц. Закатываюсь в приступе смеха. Ржу как лошадь! Да что там – как табун лошадей! Наконец, кто-то из них поднимает глаза и. Смех сотрясает наш номер так, что звенит люстра и полупустые бокалы в нетвёрдых женских руках. Сотрясается от хохота вся гостиница, немало повидавшая на своём цирковом веку. Мои дорогие девчонки, повизгивая и завывая, хватаются за животы. Кто-то вообще сполз с кровати, согнулся к коленям, упёрся головой в пол. Зрелище! Камасутра! Все тыкают пальцем на стену и хохочут до икоты, до истерики, не в силах сказать ни слова. Там, над Сявиной кроватью, где они всё это время сидели, во всю богатырскую ширь ветвились гигантские рога. Одни на всех…

Креатив

Новогодняя кампания – штука суетная. Артистам надо успеть заработать все деньги, которые им посылает судьба. Эти дни год кормят. Недаром среди артистов бытует анекдот: «Одному из наших коллег приходит контракт из Голливуда. Деньги шальные! Он отказывается, аргументирует: „Они там что с ума посходили! У меня – ёлки!“».

Именно в эти дни, а точнее 31 декабря, пригласили нас выступить в одном из подмосковных пансионатов. Гонорар был приличным, поэтому мы согласились встретить Новый год вне дома. Жизнь артистов она такая.

Приехали, распаковались, подготовили реквизит, ждём своего выхода. Работать предстояло в зале ресторана, где накрыты столы, висят шары и новогодние гирлянды. Там стоит гвалт, грохочет музыка, дым коромыслом. Кто-то вовсю провожает год уходящий, кто-то уже встречает год грядущий, уткнувшись лицом в тарелку. Видимо, гуляют люди уже не первый час. Мы в напряжении: как работать? Все наши номера «интерактивные», то есть в них задействованы зрители, а публика ещё та! Первая мысль – отказаться. Но столько ехали! Приехали.

Тут является к нам Гранд-дама. В прямом смысле. Высоченный парик в завитушках времён Екатерины Великой, похожий на белоснежную ёлку. Шуршащее платье, ширины необъятной, той же эпохи. Властные жесты, испепеляющий взгляд, командный голос, не терпящий возражений.

– Я режиссёр-постановщик сегодняшнего мероприятия. Быстро надевайте вот эти костюмы, парики! Вам, женщина, – тычет она пальцем в грудь моей жены, – вот это платье. Оно, правда, чуть великовато, но другого в костюмерной театра не было. Ничего, как-нибудь справитесь. Вам, молодой человек (хм, я минимум вдвое старше этой мадам), – ткнула она мою грудь указательным перстом, – вот этот камзол. Кажется, Ваш размерчик. Та-ак! Паричок! – Она вытряхнула из картонной коробки что-то кучерявое, грязновато-белое с голубым отливом, напоминающее скальп Мальвины. – Сверху на него наденете треуголку. В руки возьмёте этот посох, или как там его называют. Будете мажордомом! Когда скажу, станете объявлять подачу блюд. Их будут под музыку торжественно выносить официанты. Финальная наша фишка – жареные перепела!

Я опешил. Никакого договора о дополнительной работе не было. Какой мажордом! Какой камзол с паричком! Я – жонглёр! Моё дело кольца бросать, с людьми перекидываться, ну там ещё тарелки с ними крутить. Как это делать в парике и с посохом – я не представлял. Да и представлять не собирался! Скорее отработать и домой!

– Здесь парадом командую я! – грозно сверкнула она очами. – Я студентка второго курса ГИТИСа! Это мой креатив! Мероприятие придумано мной как петровская ассамблея. Вы будете делать то, что я скажу!

Пришлось грозной царице сдержанно, без употребления крепких слов эпохи современной объяснить свою позицию в искусстве. Не менее сдержанно изложить исходя из жизненного опыта, ЧТО я думаю об ассамблее и студентах «второго курса», которые, как правило, в этот период обучения – все сплошь Мейерхольды, Таировы и Станиславские.

Вдруг в зале что-то загрохотало, зазвенело, раздались женские визги. Все бросились туда. Первый креатив второкурсницы, похоже, не удался. Несколько минут назад она приказала сдвинуть все столы в один ряд, как это было когда-то на ассамблеях у Великого Петра. Люди, заплатившие немалые деньги, чтобы встретить Новый год в собственных компаниях, наотрез отказывались сидеть бок о бок с незнакомыми. Возникли стихийные скандалы, плавно и логично перешедшие в мордобой. Прибежала охрана. Кое-как угомонились. Под весёлую музыку и перлы перепуганного ведущего столы снова распихали по всему ресторану и кое-как расселись. Чтобы успокоить нервы, конфликтующие стороны мигом осушили графинчики, многообещающе переглядываясь друг с другом. Новогодний градус рос не только на улице…

Наша «Екатерина Великая», императрица второго курса, мадам внушительных, если не сказать великих, форм и обладательница грудного контральто, объявляла подачу блюд, ударяя в пол царским жезлом, каждый раз глядя на меня победительницей: на этом месте мог быть ты, такую роль профукал!.. Официанты с минорными лицами гусиным клином тянулись по залу на смену блюд и приборов. Они то и дело чертыхались «дурацкой затее», потому что кто-то уже давно ждал закуски, пьяно матерился и крыл обслугу на чём свет держится. Иные так же без стеснения посылали «гарсонов», которые пытались убрать со стола ещё недоеденное. Ну никак «ассамблея» не хотела подчиняться сценарию. Это была стихия.

Как мы отработали свои номера – это отдельный разговор. Скажу только, что потратили много нервов и сил, героически спасая себя и реквизит от настойчивого участия в цирковом действии совершенно нетрезвых зрителей.

Наша второкурсница со словами «Я так вижу!» мстительно поставила номер с тарелками в развлекательной программе последним, «на закуску», когда в зале уже не было ни одного адекватного лица. Мне пришлось привлекать официантов, чтобы они помогали крутить тарелки и не допускали к «фаянсу» тех, кто из последних сил рвался поучаствовать в творческом процессе. Это была ещё та ассамблея!..

В очередной раз взглянув на меня победительницей, организатор этого незабываемого новогоднего вечера вышла на середину зала и приготовилась к столь долго скрываемому сюрпризу. Вот он – звёздный миг! Вот он – апофеоз творческой мысли! Вот оно – торжество креатива!

– Дамы и господа! – Она медленно обвела поредевший зал величественным взглядом, напоследок царапнув им меня. Стукнула три раза жезлом в пол и торжественно, нараспев, объявила:

– Пе-ре-пела-а!..

В кромешной тишине раздался пьяный голос от дальнего стола и три нетвёрдых хлопка в ладоши:

– Поз-здравляю!

Из другого угла сдавленный женский голос сообщил:

– Я, кажется, тоже…

Сан Саныч, Гошка и другие

Много лет прошло. У меня тогда была другая семья, иная жизнь. Вот, вспомнилось.

Теперь всё по порядку. Представьте себе действующих лиц и исполнителей: Гошка – волнистый попугай голубого цвета, четырёх лет от роду. Сан Саныч – его «кормящая мама» и папа моей жены. Другие – это все те, кто тогда, ненадолго, между гастролями, собирался за семейным столом.

Попугай всегда был в центре внимания. А началось всё с того, что Сан Саныч принёс его в ладонях, подобранного на улице, лежащего без движений и с закрытыми глазами. Начался переполох: что делать с этой недоптицей, недонепонятнокем. Выглядел он микроскопическим, распластанным в человеческой ладони орлом-грифом: голая шея, огромная лысая голова с тремя торчащими, как у индейца, перьями и жалким, грязного цвета, пушком на тощем теле. Реанимировали его всем семейством…

Теперь, глядя на сытого шустрого красавца с царским воротником, нельзя даже поверить, что были сомнения: выживет ли?..

Глава семьи Сан Саныч из пипетки выкормил попугая, а потом научил говорить.

Гошка никогда не видел других птиц, поэтому старался общаться с людьми на их, человеческом, языке. Хохотал, подражая нашим голосам. Слёту ловил неосторожно брошенные слова, повторяя их при всех. Иногда, в самый неподходящий момент, выдавал подслушанные секреты, совсем не предназначенные для чужих ушей. Да ещё предательски точно копировал манеру говорить и даже голос. Многим домочадцам под общий смех не единожды приходилось краснеть за сказанное.

Никто из нас не мог пройти мимо попугая без его комментария.

– Тамара артистка-антиподистка! – довольно чётко выкрикивал попугай, когда в поле его зрения появлялась моя жена.

– Вовочка-морковочка-акроба-ат! – приветствовал Гошка брата Тамары.

Сан Саныч – в прошлом цирковой артист, поэтому не удивительно, что его подопечный разбирался в цирковых жанрах.

– Девочка-Ангелочка-гимна-астка! – разносилось по комнате при появлении самого маленького члена нашей семьи.

Гошка был неимоверным хвастуном и задавакой.

– Гоша хор-роший! Кр-расавчик! Гоша ла-а-асточ-ка! – нахваливал он себя, раскачиваясь в клетке на маленькой трапеции. Потом долго смотрелся в зеркало, что-то попискивал, воркуя с отражением. Затем с азартом теребил колокольчик и продолжал хвалить себя с ещё большим усердием. Слышалась знакомая интонация его учителя, как если бы включили видавший виды осипший патефон с записью голоса Сан Саныча.

Дверца в клетке попугая никогда не закрывалась, поэтому он свободно летал по дому, садился на наши головы и руки. Когда его сгоняли, он отчаянно верещал, возмущался, оспаривал своё право на вынужденную посадку.

С Гошкой мы друг другу сразу приглянулись. Для начала он меня ознакомил со своим словесным репертуаром. Затем сделал круг почёта и поставил «точку» в своём концертном монологе на… моём новом пиджаке. Дружба состоялась.

До моего появления главу семьи звали Алексеем Алексеевичем. Когда-то я был студентом циркового училища, а он там же – преподавателем акробатики. За добрый и весёлый нрав мы, студенты, ласково звали его «наш Сан Саныч». С этим именем на устах я и появился в его доме.

Жизнь шла своим чередом. Однажды Гошка громогласно объявил:

– Сан Саныч хор-роший! Сан Саныч кр-расавчик! Ур-ра!..

От неожиданности все открыли рты. Это было что-то новое! Дружный смех оборвал Гошкины дифирамбы кормильцу. В птичьем монологе слышались узнаваемый тембр и манера говорить. Все посмотрели в мою сторону. Я отвёл взгляд.

– Подхалим! – то ли в мой адрес, то ли в адрес попугая коротко сказал Сан Саныч и, пряча довольную улыбку, вышел покурить. По дороге ещё раз выразительно посмотрел на меня. Я был в восторге: сработало!..

«Сан Саныч» прочно закрепилось в лексиконе попугая.

В один из приездов домой я услышал, как Сан Саныч, видимо помня «причинённое ему добро», расширяет Гошкины познания в области циркового искусства.

– Вовчик Кулаков – жонглёр! Вовчик Кулаков – жонглёр! – то ли спрашивал, то ли утверждал глава семьи, чистя клетку. Я тогда по этому поводу был и сам ещё в сомнениях…

Попугай сидел на плече Сан Саныча и прислушивался к новым словам. Глазки-бусинки птицы хитро косили в мою сторону. За ужином я высказал свои предположения собравшейся семье.

– Надо понимать, что вскоре стоит ожидать нового сольного концерта, посвящённого международному дню жонглёра!

И не ошибся. Ждать долго не пришлось.

– Кула-кула-жан! – через несколько дней выдал Гошка.

– Эх-х!.. Недоучил! – с досадой вздохнул Сан Саныч. – Вовчик! Вов-чик! Понимаешь ты, глупая птица! – вдалбливал он Гошке моё имя и тут же добавлял фамилию.