скачать книгу бесплатно
Эта комната вполне обычна: длина её составляет десять локтей, ширина её составляет шесть локтей, высота её составляет пять локтей; пол её из лакированного дерева, стены её и потолок её выкрашены в белый цвет. В комнате, кроме стола, находятся: 2 стула, 1 табурет, 1 диван, с продавленной средней частью, 1 стеллаж, на полках которого, помимо книг, компьютерного монитора и объемного телевизора (которые я не включаю) – разное домашнее барахло. Только записей моих там нет! Я возобновлял поиски неоднократно, всякий раз, когда отправлял в ящик стола (верхний или средний – не помню) очередную стопку исписанных листков, но обнаруживал (вновь и вновь) пропажу предыдущей партии записей. Никаких удовлетворительных результатов поиски мои никогда не приносили. Все усилия мои в этом направлении были тщетны.
Скажу по секрету: записи не просто пропадают – их тибрят, умыкают наглым образом, прямо у меня из-под носа. Надо признать: злодейство творится филигранно, нагло и дерзко. Я не догадываюсь, как совершается гнусное воровство. Оба ящика пусты! Ну, надо признать, не совсем пусты – какая-то дребедень все же в них есть, но только нет записей, которые я доверчиво вложил прежде. Записей моих нет, но я, с упрямством осла, продолжаю опускать в один из них – средний или верхний (нижний забит всякой мелочью, всякой ерундой, которая никуда не исчезает) – очередную стопку исписанных листков. Там они неизменно и безвозвратно пропадают. Я замечаю их исчезновение лишь когда, через определенное время, выдвигаю один за другим оба ящика, чтобы вложить туда новые записи, но старых там не нахожу.
Итак, мы, тихой сапой, подобрались к п.2 описания действий таинственных злоумышленников. Не хочу опускаться до единственного числа, однако, некий голос шепчет мне: этого исключать ни в коем случае нельзя. Ну, ладно, ладно… Только тут никаких иных вероятностей нет и быть не может! Важно то, что записей нет. Никто их, пока, не возвратил мне, думаю, и не собирается этого делать. Ворье не найдено. Следствие, если кто-либо его и ведёт, должно находиться в самой активной стадии. Мне об этом ничего, ни-че-го не известно.
Из протокола опроса пострадавшей стороны,
от действий неустановленного (-ных) лица (лиц):
Следователь (ФИО): Будет ли верным утверждать, что предполагаемых похитителей
несколько? Судя по всему двое…
Пострадавший (ФИО): Намек на тех, кто приходит меня кормить?
Следователь: Круг подозреваемых должен быть очерчен.
Пострадавший: Но им-то зачем?
Следователь: Мотив не ясен, но алиби у них нет, если они присутствовали
на месте преступления.
Пострадавший: Я, кажется, говорил: в комнату мою они не заходят. Стучаться –
зовут – приглашают к пище – ждут меня на кухне.
Следователь: Но вы говорили, что не смотрите на них во время еды. Кажется,
22 минуты?! Этого времени хватит, чтобы один из подозреваемых мог
совершить кражу, а второй – отвлекал ваше внимание активным присутствием.
Версия выглядит вполне правдоподобно.
Пострадавший: Я тоже думал об этом…
Следователь: Вот видите, значит, наши мысли идут в одном направлении.
Хорошо!
Пострадавший: Да, я думал об этом, и стал запирать двери на замок – всякий
раз, когда покидал комнату. Даже, когда иду посс…, извините, в туалет.
Даже, когда нахожусь один в квартире.
Следователь: Ровным счетом ничего не значит. Где находится ключ?
Понимаете, 22 минуты… 22 минуты!
Пострадавший: Ключ всегда при мне. Вот он – прилажен к тесемке на шее; не
снимаю даже ночью. Не запираю комнату, только когда сам нахожусь в ней.
Следователь: Так, ладно, будем думать дальше. Жаль, а версия была неплохая,
очень неплохая, и раскрыли бы быстро. Ладно, вы свободны, мы вызовем
вас, когда появится нечто определенное, прояснится нечто туманное, когда мы
будем обладать неопровержимыми доказательствами…
Следователь (ФИО): _____________________________ / ___________ /
Пострадавший (ФИО): ___________________________ / ___________ /
Ага, вызовут! Сами-то существуют только в моей голове – плодами, нет, скорее отпечатками воображения, тенями фантазии… Я и заявление куда следует (о многочисленных не прекращающихся кражах) не подавал. Стало быть, следствия по данному делу не ведется, ибо оно не может существовать, ведь дела по факту исчезновения бумаг тоже нет. Дааа, эти ребята не сдвинутся с места без бумажки, впрочем, и с бумажкой они не очень-то расторопны. Попробуем управиться без всяческих логических последовательностей и хитроумных методов. Тем более, сдается мне, со всей этой дедукцией только намаешься, а толку не выудишь никакого!
Испробовал множество различных способов вложения записей в один из двух злополучных ящиков. Сначала помещал их в средний ящик (кажется средний), делая метку на его лицевой стороне. После того, как обнаруживалось исчезновение записей (метка никуда не исчезала), следующую стопочку исписанных листков помещал в верхний ящик, и теперь ставил метку на нем. Записи все так же бесследно исчезали, метка – нет. Стиснув зубы, подавив в себе клокочущее пламя справедливого гнева, следующие подготовленные листки помещал опять в средний ящик, проставляя на нем новую метку. Всё повторялось вновь и вновь и вновь, и когда меток на лицевых стенках выдвигаемых ящиков стало так много, что, продолжай я упорствовать в этой бессмысленной затее, места для них – весьма скоро – уже нельзя было бы отыскать, тогда бросил отмечать последовательность ящиков, но не прекратил помещать в них записи. С тех пор поочередно выдвигал оба ящика стола, все так же обнаруживая в них пустоту. Следует, правды ради, сказать:
а) и раньше выдвигал их поочередно, не обнаруживая внутри ничего, от предыдущих вложений;
б) и позднее соблюдал определенную очередность при выдвижении верхнего и среднего ящика (всё так же не находя в них ровным счетом ничего);
в) и когда (поправ порядок которого требовала проставленная отметина) начинал отпирать с ящика, где ничего и не должно было находиться, ни в этом, ни в другом ящике не находил записей;
г) и потом, когда забросив попытки упорядоченно вести поиски, совершенно сумбурно открывал ящики, записей там, по-прежнему, не оказывалось.
Но в тот первоначальный период, я был крайне организован в поисках и первым выдвигал ящик, на котором обнаруживал последнюю, по времени, метку. Помечался ящик особым способом, который вряд ли кому-то интересен. Разыскиваемое в нем, разумеется, не обнаруживалось, и тогда я немедля приступал ко второй, такой же пустой, попытке.
Вот этот способ:
Укладываю записи. Задвигаю ящик. На его лицевой стороне делаю вертикальный штрих размером около 2 см. Когда наступает время вложить новые записи, выдвигаю ящик со штрихом (разумеется там пусто); задвигаю ящик, поверх штриха провожу перекладину, образующую букву “Т”; выдвигаю следующий ящик (и там, конечно же, пусто); кладу туда новые записи, задвигаю ящик; делаю на его лицевой стороне вертикальный штрих размером около 2 см. Всё… Говорил же: любопытного будет мало.
Как уже сказал, довольно скоро (на девятом или десятом а может одиннадцатом или двенадцатом вложении впрочем оно могло быть и тринадцатым) перестало иметь значение: с какого ящика начинать проверку, и тогда перестал марать пометками лицевые планки обоих выдвижных ящиков. Вот ведь недотепа! Судя по отметкам на ящиках, перестал делать их на семнадцатом вложении, вернувшись к тому, с чего и начал этот неудачный эксперимент: среднему ящику.
Затем, пробовал помещать записи, перед тем, как отдать их на произвол стола, в различные папки, пакеты, мешочки; перевязывал их, защелкивал на кнопки, даже прошивал суровой нитью. Думаете, результат был иным? Вы правы: листки исчезали, всё остальное – нет. Веревки, кнопки и суровая нить не были повреждены. Тогда решил поместить туда абсолютно чистые листы. Операция по внедрению дезинформации провалилась с треском: пустые листы отыскал там, где их и оставил. Уже начал думать о происходящих в столе чудесах, но признаться, не пришел по этому поводу к какому-либо определенному мнению, ибо в этой области не стоит торопиться, принимать скоропалительные решения. Ведь всё (истинно говорю всё!) может обернуться самым непредсказуемым образом. Возможно, кому-то было бы проще думать о происходящем, как о чуде: то бишь о том, чего не должно быть, но оно – вот, совершается здесь, прямо перед глазами! Да, жить так было бы и веселее и проще, и не нужно задумываться о том, куда же пропадают листочки с историями, которые непрестанно придумываю, обдумываю и записываю, записываю и помещаю (вновь и вновь) в этот загадочный стол. Или не стоит ломать голову над тем, что с ними происходит, и каким загадочным образом они пропадают прямо из-под носа? Да, наверное, с чудом жить проще… Чудо на то и чудо – мы не в силах постичь его природу, а если невозможно постичь природу чего-либо, то и голову над этим трудить не стоит. Чудо – есть чудо, и нечего об этом чесать языком!
Только, отчего-то кажется: в моем случае чудом даже не пахнет. Но так просто не сдамся. Успокаиваться не стану. Записи эти (и те) не исчезают сами по себе, или в результате действия какого-то неведомого, таинственного заклинания, пускай заклинание и звучит магически-волшебно-чудесно… Да начхать! Мало того, скажу вам: если и было когда-то произнесено, или (что пожалуй вернее) продолжает произноситься подобное заклинание, значит: тот, кто его произносит и есть вор. И никакого чуда здесь нет, а даже если и есть, оно отступает на второй, на третий план… а на первый проступает криминально-воровская сущность сего презагадочного явления. Нет – действия!
Отвлекся на несколько дней от своих записей, но туда, в стол, их не погружал, ибо они далеко ещё не закончены и требуют тщательной работы. Не выступил, пока, на арену действий герой, да, впрочем, и других участников описываемых событий (кроме тех двух теней из кухни) не видать. Фабула едва намечена, кульминация повествования толком не продумана, не определена, развязка, смутно мелькая в воображении, туманна (не стоит пока и судачить о ней). С какой стороны ни посмотри, резона отправлять тощенькую стопку бумаги туда, откуда она, несомненно, никогда не будет больше извлечена, нет. Именно по той причине, что немедленно канет история эта в воды забвения (не успев ещё полностью вылупиться на свет и как следует опериться), нет, в ящик стола не засунул её, как поступал, едва лишь ставил последнюю точку в новом повествовании, ощущая внутри пустоту, точно меня кто-то вывернув, обрезал бы лишнее с изнанки, и возвратил всё, без лишней деликатности, на прежнее место. Нет, не отправил этот десяток исписанных страниц в бездонный ящик стола…
(Зачем в третий раз говорю об этом Не знаю не знаю не знаю Как будто сбился с пути и теперь хожу вокруг одного и того же места одного и того же места Какого ещё места Наверное того самого где стоит стол внутри которого пропадают мои записи которые я доверяю одному из трех выдвижных ящиков На самом деле всего лишь двум Третий ящик не в счет Я в этом почти уверен но сомнения всё равно остаются Тут я бессилен что-либо сделать Отчего Что если эти сомнения кто-то подбрасывает мне Что если кто-то желает пустить меня в ложном направлении Что если меня пытаются сбить с толку Кто Да откуда мне знать Никаких следов постороннего присутствия или деятельности не оставляют после себя эти мерзкие гадкие вороватые невидимки Они думают что я не догадываюсь Они считают меня дурачиной простофилей растяпой фетюком валенком тютей Возможно именно эти незримые негодяи желают спутать мысли мои напустить непроглядный туман увлечь в мрачные дебри в которых не разглядеть ни дороги ни тропинки запутанные дебри в которых не разглядеть верного пути совершенно не знакомые мне дебри в которых запросто можно заплутать Или они хотят заморочив меня вконец увлечь в пустыню Лучше б в пустыню Почему в пустыню Пустыня мне нравится больше чем какие-то сумрачные жуткие дебри В дебрях этих запутанно лживо обманно сам черт сломит в них свою копытистую ногу Пустыня правдива там все как на ладони там не спрячешься впрочем при определенном умении и навыках наверное можно но речь не о том не о том Вот опять тихонько-легонько кто-то уводит в сторону подменяет мои мысли своими Якобы схожими почти схожими только чуть-чуть совсем немного изменяет их уводит туда куда ему выгодно куда ему не мне необходимо Кто этот злоумышленник Не знаю не знаю Может их несколько Да я ни сном ни духом ни умом ни нюхом Но но так запросто не удастся одолеть меня)
Все эти несколько дней лежали листы на столе, внутри серой картонной папки, завязывающейся справа на тесемки (серые замызганные тесемочки с бахромистыми краями). Нет-нет, папка была другого цвета. Скорее коричневатого (не серого нет!). Скорее – бледно-коричневатого. Скорее – бледно-коричневатого с захватанными, засаленными местами, там, где часто касались её пальцы… Чьи? Надеюсь – мои. Туда, в эту папку, всегда укладываю незаконченные истории. Очень может быть: значение только что рассказанного ничтожно, но хотелось об этом поведать, потому как – хочу признаться – мне довольно симпатична эта скромненькая папочка со следами пальцев на ней.
Еще вот о чём хочу сообщить: питаю особенную слабость к скобкам. Обычным округлым скобкам. Само разнообразие скобок: прямые, косые, круглые, квадратные, фигурные, угловые, парные, – несомненно говорит об их важности, об их значимости, и широте их использования. Вот с запятыми дело обстоит не так. С запятыми, зачастую, не всегда бываешь в ладах – маленькие, юркие, они так и норовят встрять там, где не следует, где им не место, или же, напротив, соскользнуть оттуда, где им надлежит находиться. Проставление запятых вызывает в памяти детские шалости: выковыривание пальцем из носа; за ним – округлое движение или короткий штришок пальцем этим по скрытой поверхности стола или стула; либо по днищу дивана или шкафа (стараясь подсунуть палец как можно дальше); либо по торцевой части дверей – той, что ближе к дверному косяку – устремляя палец как можно ниже; по гладким и шершавым стволам деревьев; по разным заборам и оградам; по оштукатуренным или выкрашенным стенам домов и подъездов; да повсюду, где есть возможность, где дозволяют приличия. Запятые не вызывают у меня уважения…
Другое дело – скобки. Эти простые парные знаки используемые, как мне кажется, с целью напитать извлеченную из области мыслей скудную фразу смыслами, которые теснились в голове, прежде чем фраза эта была явлена на свет, или в тот момент, когда она извлекалась, а, возможно, и позже, когда была она уже извлечена… В пространстве между округлыми двумя половинками, напоминающими чаши, и отпечатывается то важное, то скрытое, то, что творилось там, в черепной коробке, которую схематично обозначают эти знаки (и там нет никаких иных знаков ни запятых ни двоеточий ни всякого рода тире дефисов кавычек и прочей пунктуационной шелухи ну там можно ещё кое-как смириться с присутствием вопросов и восклицаний да ещё и многозначительных многоточий); заключенная в них мысль заполняет напоминающую голову округлость, точно бесконечное пространство вселенной – их прообраз. Левая часть остается на месте, другая постепенно относится, просочившейся внутрь мыслью, вправо, но, вполне вероятно, округлая левая часть так же не остается на месте (как я совершенно поспешно предположил чуть выше), а, под воздействием беспокойной, шустрой, незримо её наполняющей мысли, едва заметно движется в противоположную сторону от зеркально-округлого своего двойника. Но нельзя исключить и того, что они вдвоем равноудаляются друг от друга, и движение их может быть прерывисто-импульсивным; или же они удаляются друг от друга скачками: сначала одна – скок от другой, за ней вторая – прыг в противоположную сторону от первой, следом за ней и первая – прыг-скок ещё дальше; а может очередность их удаления происходит по более замысловатому алгоритму, по ещё более загадочной последовательности? К сожалению, мне не известны какие-либо подробности, впрочем, думаю, вряд ли кто может похвастать компетенцией в подобных вопросах. В таких таинственных областях, темных и совершенно неисследованных, все может быть, все может быть. Мне не ведомо этого, этого не ведомо мне. !ывУУвы!
Время продолжить повествование. Неспешное, часто прерывистое, изредка нервно пульсирующее, но, все же, большей частью неспешное. Только, признаться, не понимаю: откуда, посреди неспешно-спокойного рассказа, появляются крайне спорные утверждения, неглубокие мысли и сомнительные доводы? Что-то идет не так, как я того хотел, как я намеревался всё это представить! Кто-то тайно вставляет в нежную мякоть моего повествования свои грубые чужеродные мысли (возможно именно для этого и похищаются мои записи), или мне это только мнится? Туман мистификации, сумерки обмана, морок мрака… Ну что ж, посмотрим-посмотрим… История, пока, не обрела завершенности, однако хочу заверить: фабула тщательно продумана (не скажу до мелочей ибо излишне!); никаких бестолковых кульминаций и банальных развязок в истории моей не предусмотрено замыслом; так же, совершенно неуместно предположение о скором появлении главного героя, либо иных персонажей. Лично мне об этом ничего не известно! И что за вульгарная фраза: «арена описываемых действий»? Категорически заявляю: это не мои мысли, не мои доводы, не мои аргументы… Выводы, следующие из них – не отрицаю – принадлежат мне, но откуда берутся все эти порочащие меня измышления, которые вкрались совершенно загадочным, необъяснимым образом? Наконец, чьи они? Да почем я знаю! О, ужас! Похоже, помимо воровства, здесь происходят попытки фальсификации, подтасовки и, даже, подмены смыслов; да что там смыслы! чужие мысли ловко выдаются за мои собственные. Случались ли подобные злодеяния прежде? Не знаю, не знаю… А ведь я, если припомните, сразу говорил о шайке злоумышленников. Они пытаются сбить меня с толку, пытаются посеять сомнения, пытаются пустить по ложному следу – тихо нашептывая сменить окончание, изобличающее преступный клубок – в иное, пусть и заключенное в скобки вероятности, но, все же, дающее им шанс скрыть свою многоликую сущность, предстать в единственном лице никчемного воришки записей из стола.
Не исключено существование тайного преступного сообщества, замыслившего виртуозную аферу. Кто знает, может их там дюжина, целый преступный клан! Цели их глубоко скрыты и неизвестны, однако теперь я ничему не удивлюсь, впрочем, отныне буду начеку, настороже и стану ожидать подвохов с разных, возможно, даже противоположных, сторон. Пожалуй, это единственно-правильное решение в свете слегка ещё только приоткрытых (исключительно благодаря слепой случайности) коварных планов. Не нужно спешить, торопиться, делать поспешные выводы, суетливые умозаключения… Выдержка, терпение, и, конечно, удача – вот триумвират, который поможет мне одолеть этот тайный заговор. Их целая шайка, я – один; они невидимы, изощрены в преступлениях и лукавы, но я обладаю твердой волей; они пытаются опорочить тех двоих, называя их “тенями из кухни”, стало быть, надо взять их к себе в союзники. Злодеи пытаются даже мысли мои извратить, посмеяться надо мной, значит, надо не дать им сделать этого. Но они проворны, хитры, их не просто поймать… Пока всё, что я знаю – исчезновение записей из ящиков стола. Остальные их преступные деяния, замыслы, планы слишком тщательно засекречены, укрыты от посторонних взоров. Улики косвенны, незначительны, пустяшны. Пока что я умолчу о них, ибо они могут бросить тень на твердость моего рассудка. Не стану торопиться, спешить, чтобы не уловить себя в их хитросплетённые, расставленные повсюду, сети. Буду шаг за шагом расплетать искусную их паутину.
Итак, приступая к дальнейшему повествованию, я вынул из старой папки исписанные листы, мудронедоверенные столу, положил их перед собой, внимательно прочел два-три последних листа. Задумавшись немного (совсем немного), глядя в глубины лаково-темной поверхности стола, будто в загадочную сердцевину магического шара, в котором можно увидеть всё-всё, что только пожелаешь (пускай не сразу пускай пока только гадательно как бы сквозь тусклое стекло), я продолжаю историю.
Как уже сообщал ранее, в столе было три выдвижных ящика. Они были сделаны из светлой фанеры. Они были когда-то сделаны из светлой фанеры, но теперь время и различные события нанесли на светлую – с легким оттенком желтизны – фанеру, слои трещинок, царапин, надписей, вмятин, щербин, сколотых краев, надрезов и бороздок, а ещё столбики пометок и дат, нанесенных на лицевую сторону верхнего и среднего ящиков. Нижний ящик благополучно избежал всевозможных пометок и дат, но не остального! Вообще-то, был и четвертый выдвижной ящик. Он находился прямо под столешницей. Не помню, чтобы когда-нибудь открывал его. Ящик этот был заперт на ключ, повернутый в замке, не помню уже сколько раз. Судя по замку – не больше двух. Местонахождения ключа я не знаю, а может быть и знаю, но не помню, а может быть и помню, но не знаю о том, что помню. О чем я должен помнить? Ах, да…
Широкий, просторный ящик с лаково-благородной темно-коричневой передней стенкой, на которую временем была наброшена мелкая сеть трещинок, был исключен из игры, которой я тешился с остальными тремя ящиками. Насколько помню, он никогда не участвовал в этой потехе. Увлекательную игру я назвал: «выдвинь-и-вдвинь». Обычно она протекала вяло, без азарта, без усердия именно с моей стороны, а не со стороны ящиков, готовых (со своей стороны) к самым активным действиям; но им отведена была крайне пассивная, зависимая роль, вопреки тому, что они всегда были готовы к весьма активным действиям. Пускай податливо, пускай услужливо, даже с легким поскрипыванием от удовольствия, которое ящики испытывали от развлечения, придуманного, к сожалению, не ими. Итак, я уже сказал: обычно упомянутая забава протекала вяло, без «огонька», но в определенные дни увлекательное развлечение достигало особого накала экспрессии. Это были именно те дни, в которые я (в очередной раз) обнаруживал пропажу своих записей. Тогда, для верхнего и среднего ящика стола наступала великолепная пора, звездный час, апогей незамысловатой затеи, когда могло совершиться до двадцати! выдвижений и возвращений обратно двух ящиков. Рондо в исполнении маленького оркестра, состоящего из (начинаем внимательно загибать пальцы): меня (один), стола (ещё один), хиленькой пачки листков (опять один), моих рук (ещё два), ящиков стола (вновь два). Итого семь! Как и тех удивительных, крохотных значков, с помощью которых и возникает любая мелодия. Мои губы шептали какие-то слова (не помню какие); глаза внимательно смотрели внутрь ящиков (обнаруживая там пустоту); руки, согнутые в локтях, сообщали от плеч движение кистям, а те мягко, но энергично выдвигали и обратновдвигали ящики; ящики с неприкрытым удовольствием поскрипывали… Почти не смолкала песня, извлекаемая их деревянными, шуршащими пазами, не утихал магический танец скольжения по деревянным реечкам, удерживающим ящики по бокам, вновь и вновь совершалось страстное соитие передней стенки ящиков с мягкой ладонью правой руки, жаждущей близости с каждым из этих двух ящиков. Нижний ящик никогда не вызывал такого страждущего желания; за всё время увлекательного развлечения, он бывал тревожим не более двух полных циклов, но чаще обходилось и одним. Совершить неполный цикл игры, то есть произвести «выдвини» без «вдвинь», было неприемлемо. Но, справедливости ради, необходимо сказать: такая интенсивность была возможна не более двух-трех дней, да и то, уже на второй день количество полных циклов у верхнего и среднего ящика падало до десяти циклов в день, а на третий день – не превышала пяти в день. Нижний ящик на протяжении второго и третьего дня имел всего лишь один цикл в день, если, конечно, не требовалось извлечь что-либо из его содержимого, чтобы употребить для действий, не связанных с поисками пропавших записей. Обыкновенно на третий день, ближе к вечеру, вкладывались листки с очередной историей, и тогда оба ящика выбывали из игры до того удаленного временем момента, пока, должным образом подготовленная, очередная порция листков с новой историей не торопилась пропасть в одном из двух бессовестно прожорливых ящиках. А вот о нижнем ящике никак нельзя было сказать, что он, в этот летаргический период, выбывал из игры. Я им пользовался почти каждый день, а иногда и неоднократно (но вряд ли более трех раз в день), а бывали дни, когда и вовсе не пользовался.
Итак, если бы объявился обожатель сухих цифр, любитель статистики, и, после того, как разузнал он об активности выдвижений ящиков правой тумбы стола (левой не было это был заурядный письменный стол), и захотел бы ознакомиться с ежемесячным, довольно усредненным, графиком циклов пользования упомянутыми ящиками, этот любопытный исследователь мог бы получить следующие данные:
а) нижний ящик: 30, может быть 40 (не исключаю 45!) циклов/месяц;
б) средний и верхний ящики: 30, может быть 40 циклов/месяц на оба ящика (т.е. по 15-20 циклов/месяц на каждый из них). Важно: разумеется, в учет не идут те несколько дней, когда интенсивность вышеупомянутых циклов лихорадочно возрастала!
Так вот, если бы ключ от запертого замка, который избавил от полных (да и неполных) циклов широкий ящик под столешницей, был найден, и «заклятие неподвижностью» с него было бы снято, то, разумеется, часть циклов нижнего ящика перешла бы к широкому, верхнему ящику под столешницей. Думаю, это могла быть как раз половина циклов, в результате чего была бы достигнута несомненная гармония в использовании всех ящиков письменного стола, которой он в данный момент, совершенно очевидно, не обладал, если, конечно, все мои, к слову сказать, достаточно приблизительные и довольно усредненные данные, были верны. Однако, неподвижность верхнего ящика, в силу описанных выше причин, несомненно, можно принять за аксиому, а стало быть, распределения циклов по всем четырем ящикам стола было не равномерно, вне зависимости от правильности или ошибочности иных расчетов. Стало быть, закономерно и то, что никакой речи о гармонии циклов, в движении “туда-сюда” ящиков стола, вестись не может. Если, конечно, мы правильно применяем тут понятие гармонии.
Потуги не стоящие выеденного яйца, неважно с какого конца разбитого?.. проза бытия, банальность, обыденность?.. щегольство, пижонство, выпендреж?.. Вполне может кому-то показаться мелочным, нелюбопытным или же, напротив: заумным, слишком-слишком заумным. Постойте, постойте, не торопитесь с преждевременным мнением, не торопитесь захлопнуть простой рассказ. Ведь книга, если она не раскрыта – мертва! Или нет? и внутри, как блохи в старом забытом диване, копошится вся эта выдуманная братия, со своим выдуманным бытием… Переплетаются одни истории с другими… Спаривается, надеюсь не физически, кто-то с кем-то, чего нет (уже не повторяю, кричу: НЕТ!) в замысле… Пойди-ка их вразуми!
Закрытая книга, напоминает плоский, скудный мир. Страницы, буквы, слова слипаются, перепутываются намертво, сплющиваются вакуумом… Жизни там нет? Или есть? Такая же плоская, сплющенная, скудная? Обращали внимание на то, как бывает непросто порой открыть книгу! Вот об этом я и пытаюсь сказать… Но едва лишь удастся книгу открыть, и распахнутые страницы (правая и левая или – левая и правая, как говорится: на вкус и цвет…), точно легкие, которым не давали воздуха, начинают жадно впитывать в себя все, что окажется перед ними, или же над ними; начинают жадно впитывать жизнь.
Чувствую: меня время от времени как будто сносит в сторону, и повествование лишено плавности, оно рвется-сновавозобновляется-опятьсбивается. Словно в него бестактно вклинивается нечто (а может быть некто?), пытается стать частью нехитрого рассказа, перетягивает одеяло на себя, запутывает и неимоверно всё усложняет. Иногда эти вторжения происходят почти незаметно. Даже швы, неровности, выпуклости связующих узелков, не так грубы, не так бросаются в глаза. Подумав, тщательно взвесив все «за» и все «против» решил: пожалуй, не стоит сопротивляться такому вмешательству (по сути дела, я и дозволил его), ведь история любой жизни лоскутна, фрагментарна для постороннего глаза, но каждая жизнь, если вдуматься, всего лишь нить в ткани, которую непрерывно ткет, распускает и снова сплетает в свой замысловатый рисунок Творец. Узорный ковер бытия… Насколько хватает моего скудного рассудка понимаю: Он и не собирается заканчивать эту работу – приходится прибегать к средству, которое многие не одобряют: расплетать созданный узор и начинать заново кропотливую работу. Кто скажет Ему, что подобное недопустимо?
До сих пор не прибегал в своей истории к обозначению имени, потому как имя не играет значения. Скажу больше: оно вредно, оно лживо. Да-да, лживо, и хочу ещё добавить: любое! Не верите? Припомните, как давали имя вам, или, хотя бы – как вы нарекали кого-то; и то и другое – похоже до ужаса… Производились длительные, мучительные раздумья и, в результате, выбиралось одно единственное из тьмы имён; ещё напоминало это попытку слепить из множества имен словесного снеговика, милого вашему сердцу или уму. Что-то наращивалось, что-то отсекалось, совершались скурпулезные, тщательные поиски в множестве журналов, книг и всевозможных календарей. Оттуда на вас изливался неиссякаемый поток всевозможных имен, раздражая, веселя, удивляя, вызывая недоумение, смех, одобрение… Вы просили совета, выслушивали новый нескончаемый поток, затыкали уши, не в силах уже ничего понять. Вы начинали рыться в тайных смыслах имен, но вскоре, все эти «воскресающие», «горячие», «царственные», «великие», «победители», «мудрые», «славные», «богоданные», «кроткие» так же надоедали, сбивали с толку, скручивали в бараний рог мозги; и отчаявшись придумать нечто путное, вы нарекали того, безымянного, глупо-красивым заморским именем, обрекая его на муки липких прозвищ в школе и последующей жизни, или обряжали его в имя святого, который почил в день, когда появилось на свет чадо (разумения не хватало воспользоваться хотя бы мирским его именем), язычески уповая, будто бы это имя способно творить чудеса. Вот и выходит: почти все имена фальшивы, за исключением редкой случайности, да ещё монахи не особо грешат против правды, выбирая себе имя почившего святого и стараясь делами подобными, когда-то совершённым этим святым, походить на своего незримого вожатого и покровителя. Но вот всем ли удается?
Не стану начинать историю с неправды. Начав со лжи, в ней и погрязнешь! Итак, назову его N. Тьфу ты, гадость какая-то! Так и повеяло чем-то старым полузабытым, наивным, похожим на названия старинных стихов из альбомов. Нет, стихов тут точно не требуется, с ними пока повременим. Слышу ещё что-то, не такое манерное, куда более скромное, куда более незамысловатое. Негромко звучит внутри головы простым мотивчиком: Ни-мант, Ни-мант, Ни-мант… А что? Без выпендрежа, да и вообще – мило, скромно, и, кажется, присутствует определенный вкус. Почему бы не Нимант? Не знаю, правда не знаю, зачем, для кого делаю это? Очень похоже на то, как назойливый ребенок, не прерываясь, дергает вас за рукав, и настырно требует исполнить свою волю. Не вижу рядом никакого ребенка, но мотивчик: Ни-мант, Ни-мант… слышу отчетливо. Ну да ладно, Нимант так Нимант. Не называть же его дикими буквами. Это было бы ещё хуже, чем выдумывать притянутые за уши странноватые имена. Например: назвать его А. было бы подобно безрассудному выбору модных веяний; наречь вычурным Z., пускай и отстоящим псевдоскромно в самом конце, всё равно, что выбрать редкое жеманное имечко. Впрочем, сама по себе буква не имеет никакого значения. Тут хоть М., хоть Т., хоть Х. назовись – разницы никакой. Поэтому пусть будет Нимант.
Чую, вот каким-то почти звериным чутьем (только зверем никогда не довелось побывать хотя если верить индусам… ничего нельзя исключать!), что-то не то происходит; как будто пытается мной управлять что-то (или быть может кто-то?). Вот уж хрен этому неизвестному или этой неизвестности… Или наоборот? Да, без разницы! Не на того нарвались. Сколько помню себя, не по душе мне были всякие манипуляции мной, и я сопротивлялся таким попыткам, как только мог. О, я всегда был отнюдь не приятный подарок, тщательно упакованный в красивую обложку. Недурно сказано, не правда ли? Да уж, красивой обложкой облик мой никогда нельзя было назвать. Что можно сообщить об этом подробнее? Да, в общем-то, не так уж и много, не так уж и много. Вообще-то, толком ничего не могу сообщить, кроме того, что тщательно было продумано мной и вот именно это теперь я принимаю за чистую монету:
Лицо – да и форма головы – были округлы в детстве (ведь должно было быть у меня детство), даже можно сказать: эллипсоподобно вытянуты к востоку и западу. С годами это должно было перемениться, и вытянутость эта постепенно переместилась к северу-югу. Волосы кудрявились (мне всегда казалось что кудрявые волосы должны придавать лицу утонченный оттенок), и если бы их не подрезали, спирали волос множились бы, и множились, и множились… Однако, в силу неизвестных, и можно даже сказать загадочных причин, неимоверная кудрявость волос вдруг, в какой-то (теперь уже позабытый) день, перестала развиваться, а затем (сразу после того самого дня) волосы стали выпрямляться, а затем ещё и начали укорачиваться. Разгадать причины этого укорачивания мне не удалось. Прошло время. Вместе с переходом горизонтальной вытянутости головы в вертикальную, в некоторых местах на ней волосы укоротились настолько, что начали обнажаться участки гладкой кожи головы. Это напоминало таяние весной плотного снежного покрова. Конечно, о полном облысении речи пока не шло, но и полностью исключить его в далекой, или же, относительно близкой перспективе, не взялся бы ни один мало-мальски опытный трихолог. Впрочем, положение мог бы спасти какой-нибудь трихологический консилиум… Допускаю, что обсуждали бы там не катастрофическое состояние убывающих волос, а, скорее, прощупывали все возможные способы по сохранению достойного лица упомянутой области медицины. Как? Да очень просто! Одна сторона консилиума стала бы утверждать: о-о-о, разве можно было так варварски относиться к своим волосам? Увы, время упущено и, кажется, сделать уже ничего невозможно! Другая, напротив, будет совершенно не согласна с предыдущей, пессимистичной точкой зрения: нет-нет, непременно все будет хорошо, нужно только запастись терпением! Третья сторона (и весьма вероятно наиболее многочисленная) не стала бы принимать ни первую, ни вторую точку зрения, но, скорее всего, выставила бы перед собой крепкий щит осторожных суждений и слов:
– Ну, конечно, нет ничего невозможного… Однако, всякое, всякое может случиться. Да-да, может произойти любая неожиданность. Не исключено, что эта неожиданность совершится совершенно неожиданно. Возможны ли чудеса? Разумеется, конечно, очень даже возможны… Возможны ли ухудшения? Хмм, ммдаа, нууу, это зависит от множества, множества мельчайших причин и обстоятельств, не зависящих, собственно говоря, от медицины. Это и внезапная перемена внешнего атмосферного давления; и возможное ухудшение (равно как и улучшение) внутреннего самочувствия больного; это и сквозняки, жара или холод, чрезмерная сухость или высокая влажность; это и отсутствие благоприятных или же присутствие нежелательных микроорганизмов, впрочем, бывает достаточно и незначительного недостатка, как и едва заметного избытка вышеупомянутых bacillum[3 - – (лат.) микроорганизмы;]. Ничего! ровным счетом ничего нельзя исключать…
Похоже на треп искушенных финансистов, обращенный к некоему олуху, который совершенно ничего не смыслит в финансовой области: крайне важно указать на все варианты – что-то обязательно произойдет. Ладно, ладно, продолжим оттуда, где остановились: голова в некоторых – пока ещё немногих – местах начала лишаться волос и приобрела относительную гладкость… А ещё был мясистый нос, губы под ним, над ним – глаза; по бокам головы, слева и справа, выпячивались округлые уши. Да! на носу были очки, которые, крепко ухватившись дужками за уши, прикрывали упомянутые уже глаза. Правильнее было бы сказать: помогали глазам, ибо прикрывают глаза скорее очки, оберегающие их от солнечного света, а эти, вероятно, были обретены в результате рано развившейся тяги к чтению, и предназначены были выполнять совершенно иную работу: возмещать зрению утраченную зоркость, ибо вернуть ее в первозданном виде таким ветхим способом невозможно. Почему очки? Зачем они? О, это совершенно необходимый атрибут для лица, которое хочет казаться исполненным знаний, образованности и, разумеется, ума. Без них не могу себя представить… О них, об этих столь близких мне (во всех отношениях) стекольцах, хочу сказать чуть подробнее:
Будем считать, что с очками пришлось породниться ещё в то далекое время, когда горизонтальная эллипсоподобность головы уже миновала несколько фаз, и голова, более чем когда-либо до или после, напоминала шар (чтобы немедленно перейти к фазам удлинения). Тогда очки и водрузились на носу, закрепившись, для равновесия, за ушами, и это было началом крепкой, настоящей, мужской дружбы! Очки, вслед за изменениями в форме головы-эллипса, разумеется, так же меняли свою форму, но не столь округло. Правда, иногда изменения эти происходили весьма радикально. Посудите сами: из круглых они перешли в квадратные; затем – в восьмигранные; затем, в две приземистые призмы, зеркально разместившиеся по обе стороны носа; затем – в узкие прямоугольники; затем прямоугольники расширились… Думаете, следующим этапом снова был квадрат? Не угадали! Ну, не то, чтобы не угадали совсем… Это был квадрат, стремящийся к кругу: углы довольно сильно скруглены; стороны, особенно боковые, обладали весьма заметной выгнутостью. Очень удобная, замечу, форма. А вот следующей фазой – очень даже вероятно – станет настоящий квадрат, у которого будут лишь немного округлые края, потому что, как мне кажется, именно внушительный квадрат роговых или пластиковых очков, очень подходит к преклонному возрасту лица. Впрочем, это должно случиться ещё не скоро.
Итак, вроде бы, ничего не упустил. Правда, слегка отодвинувшись (нет-нет не в физическом плане), и внимательно рассматривая этот странный портрет, нахожу: скорее похож он на клоунскую маску. Но разве, на самом деле, люди не таковы? Ладно, ничего изменять у меня нет желания, да и фантазия, признаюсь, у меня скудновата, так что пусть остается всё так, как я выдумал. Ведь это ещё не конец.
Описание остального, смею уверить, не займет много времени: рук, ног – две пары, пальцев на них по пять, туловище одно. Есть ещё пара сосков, глубоко упрятанный в разрез зада анал, и, конечно, пиписька. В данном случае – представляющий индивид мужского пола плотный огурчик, свешивающийся прямо на две помидоринки, упрятанные в мешочек слоновоподобной кожи, утыканный вьющимися (как когда-то в былые времена на голове) волосками. Розовый, озорной птенчик, выглядывающий из кудрявокоричневого, мягкого гнездышка. О, его милый, спокойный и, на первый взгляд, неказистый внешний вид пусть не вводит в заблуждение… Прочих анатомических подробностей описывать не стану. Кажется, обещание сдержал: времени немного отнял. Вышло компактно, ничего лишнего. Сомнение в одном: уж если довелось запечатлеть (пускай на скорую руку пускай бегло) в некотором смысле личность, пожалуй, следует и назвать её каким-нибудь образом. А иначе нехорошо, даже скандально определенным образом получается: видимость вроде присутствует, а наименование у видимости этой не то, что задевалось куда-то, а и вовсе отсутствует… Одним словом, необходимо теперь и представиться.
Какое имя подойдет? Может, загадочное, краткое N.? Что ещё за глупости – N. похоже на собачью кличку. Нет, хуже! У клички есть, по крайней мере, некоторые alludere[4 - – (фр.) намек, аллюзия;], а это N. можно сравнить разве что с превращением человека в мерзкое насекомое. По сути, это N. должно коробить всякого живого, мыслящего, чувствующего… Обычное имя тоже не подходит: вдруг перепутают с каким-либо новоиспеченым тезкой, который совершил по своему скудоумию глупость или гнусность, или еще хуже: какое-то ужасное деяние. Пойди тогда, доказывай, что на тебе нет малейших подозрений, и тебе вдруг не начнут лет через 20-30 предъявлять вздорные обвинения всякие нимфоманки-истерички или хитрые пассивные педерасты, и что тебе, вообще, можно доверять! О, нет, такая перспектива совершенно не подходит (потому как стать тезкой достойного человека вероятность крайне мала). Нужно придумать и выбрать необычное имя, чтобы никто, повторю: никто! не смог запамятовать его обладателя. Тогда, вот оно: Нован. Почему Нован? Действительно, почему? Может потому, что звучит неплохо: кратко, звучно и, к тому же, необычно. Много знаете вы Нованов? Что значит оно – мне не известно. Анаграммно будет звучать: Навон. Напоминает о навозе и вони – многовато дерьмезина! То, прежнее, лучше: Нован напоминает «новый», а не «навоз» или «вонь». Хорошо, если то и обозначает, или несет в себе таковое значение. Впрочем, и то уже, что наводит на подобные мысли – неплохо. Уж куда лучше, чем Навон! Решено: отныне буду Нованом.
Он ощущал всё больше и больше, и больше, и больше потребность писать (не сочинять, нет-нет, не сочинять) всевозможные истории. Разумеется, он помнил о том, что ожидает эти записи потом, в одном из ящиков стола, но не мог ничего поделать с собой. Как можно что-то поделать с внутренними потребностями, желаниями, стремлениями? Попробуй попротивься внутреннему миру! Захотелось кушать, не стоит обращать на это внимание; захотелось поспать, а ты не думай об этом; захотелось пописать, но ты сопротивляйся, противься… Ну и так далее! можно составить достаточно длинный список… Но он не сопротивлялся, он писал, оставляя немного времени на завтрак, немного времени на ужин, и 22 минуты на обед.
С утра до ночи – труд, с ночи до утра – отдых, с утра до ночи – труд, с ночи до утра – отдых, с утра до ночи – труд, с ночи до утра – отдых, с утра до ночи – труд, с ночи до утра… и опять… Ненавижу унизительные перечисления! Он в своей квартире, в своей двухкомнатной квартире, в своем коридоре, в своей спальне, в своей ванной, в своем туалете, в своей кухне, в своей запертой комнате, в своей сумрачной комнате, в своей тихой комнате, находясь в своей комнате (вот опять!). Как будто собираешь необходимую сумму из горсти мельчайших монеток… Там, в своей комнате, за столом в своей комнате, на стуле в своей комнате, у окна в своей комнате, писал в своей комнате, перечитывал в своей комнате, переписывал в своей комнате, рвал листки в своей комнате, доставал чистые листки в своей комнате, писалписалписалписал в своей комнате, обедал на кухне, дальшеписал в своей комнате, когдасмеркалосьзажигалсвет в своей комнате, когдауставалпрекращалписать в своей комнате, шел в туалет, затем отправлялся спать.
– Хватит, хватит, хватит! Довольно, довольно, довольно…
–Утром всё повторялось вновь и вновь, вновь и вновь, вновь и вновь, вновь и вновь…
– Да останови свой понос, свой гнусный, свой мерзкий, свой никогда не прекращающийся, смердящий, отвратительный словесный понос!
– Какоевитогесформировалосьмнение?
– Несомненные признаки развивающейся болезни.
– А ежедневно ходить на работу – не болезнь? Вновь и вновь, вновь и вновь? Дом-работа, работа-дом, дом-работа-работа-дом, дом-работаработадом, домработаработа…
– Хватит, прошу, хватит! Ведь есть и свободное время, есть выходные, не хочу думать о работе постоянно.
– Ага, значит, работа не нужна? Ты с удовольствием отдыхал бы, ты мечтаешь освободиться от работы, ты притворяешься, ты лжешь?..
– Я не ленив, не ленив. Я не болен!
– Не притворяйся! Ни к чему притворяться.
– Не болен, не болен, не болен…
– Не болен? не болен? не болен?
Да кто ты есть? Ты голос в моей голове! Ты отзвук, эхо речей тех двух, кто были когда-то рядом, когда-то близко, когда-то вместе. Тесно-тесно, одним-одной целым… Почти близнецами, почти отражением друг друга. Вздор, вздор, всё вздор! Они не были рядом, они не были близко, они не были вместе. Они даже знакомы никогда не были. Зачем весь этот маскарад? Кто позволил им приходить сюда? Разве они приходят. Да – приходят! Пускай приходят… Теперь они не отнимают время, не заводят разговоры на прежние темы, никакихразговоровсовсем. Они теперь не докучают, не жалят. Все эти разговоры, вся эта речь, эти ежедневные двадцать тысяч словоизвержений, лавословий, потокаслов… Запрещено, строго запрещено. Никаких разговоров! У них есть ключ. Зачем им ключ? Отмыкать ими двери? Ну что ж, пускай будет так, если кто-то этого хочет, если кому-то это необходимо. Только не мне, только не мне… Разумеется, мне известно, что это всего лишь игра, всего лишь иллюзия. Прихоть желания, и ? вот: они беззвучно шевелят губами (я отнял у них речь но желания выговориться отнять не в моих силах), они неслышно там переговариваются. Не запрещено, ведь они – подобие облаков, отражения теней. Я не слышу их шепота, он не может пробраться сквозь вакуум, в котором они обитают, ко мне сюда, но нельзя исключить и того, что они молчат, молчат, будто рыбы, плавающие в толще воды; будто рыбы они двигают губами в своем бесплотном мире (этого не в моих силах у них отнять). А рыбы разве молчат? Рыбы ? не знаю, а они молчат, я лишил их голоса. Запретил им, не дал им речи, не дал слов, не дал песен, ибо я так желал. Никакого воска в ушах – воском залеплены рты. Милосердно дозволил звать себя к обеду. Это было моё желание, моя прихоть. Чужое наречие. Три раза. Как же сквозь воск пробивается их зов? Почем мне знать? Возможно, вновь спустились огненные язы?ки, как тогда, в горнице. Только дозволения многоглаголить не было. Три раза. Только три. Такова моя воля. Я в этом мире всесилен, он создан был мной. Вот и они ? два отпечатка, которые никогда не были вместе. Теперь вместе, теперь неразрывно связаны друг с другом, потому что я так захотел. И они, два отражения тел, которые никогда, нигде там не соприкасались, здесь послушны моей воле: приготовив пищу, они идут близко, рядом, как сиамские близнецы, взяв друг друга за руки. Эта, своей левой рукой ? правую руку той, другой, а та, другая, своей правой рукой – левую руку этой. Они выходят из кухни, эта пропускает ту, другую, вперед, или та, другая, пропускает эту вперед. В просторном коридоре они вновь принимают облик сиамских сестер (только никакие они не сестры), подходят к двери в мою комнату, и там, перед дверью, делают вместе, чтобы сохранить свою сиамистость, поворот на 90°, разворачиваясь лицом к двери. Одна из них, скорее всего эта, делает поворот по более короткой дуге, имея осью вращения свою правую руку, правую ногу и всю правую часть своего тела, включая правое ухо. В это время та, другая, совершает свою часть поворота по дуге более длинной, продолжая держать эту за руку у своего правого бедра, и осью её вращения остается правая рука и правая нога, и вся крайняя правая часть тела, включая правое ухо, её сиамистой сестрицы (только никакие они не сестры!). Стоят вдвоем, устремив светлый свой взор на дверь в мою комнату, в мой таинственный кабинет. Обе желают стучать в эту дверь, и стучат по очереди: то одна, то другая. Та, другая – левой рукой, эта – правой. Обе – не размыкая другие свои левую и правую руки, которые крепко прижались ладонями, и переплелись пальцами, и для верности зажаты с обеих сторон мясистыми бедрами. Нет, бедра у них вовсе не мясисты, но вид у них, несомненно, какой-то мясистый.
Дверь в мою комнату, мою запретную ultima thule[5 - – (лат.) дальний предел;], мою тerra incognita[6 - – (лат.) загадочная земля;] не отверзается им немедля, и они продолжают стучать, выпевая по слогам то, что им дозволено, то, что им разрешено. Вначале было имя. Имя, которого не было. Имя, которое сотворено было мной. Я дал его: берите, молвите… И вот они приняли, и уста их отверзлись. Первый слог достался этой, а второй – той, другой, или второй достался этой, а первый – той, другой, или сначала имя говорит эта, а потом повторяет его та, другая. Только подобное маловероятно, ведь я отчетливо слышу, как один слог сливается со вторым, пускай даже первым, вопреки всякой очередности, произносится второй слог, а уже за ним следует первый, внося короткую сумятицу. Затем, выправляя образовавшееся неуклюжее нагромождение, вновь появляется второй слог, и тогда, исковерканное до неузнаваемости – на краткий миг – имя, вновь обретает стройность и последовательность. Надеюсь, очень надеюсь: мне это не чудится.
Но, возможно, нет никакого шествия сиамских близнецов. Выходят из кухни вдвоем; идут, как им вздумается, по коридору; подходят к двери в мою комнату; поворачиваются, как заблагорассудится, лицом к запертой двери; светлым своим взором обратясь к глухой, безответной двери, как взбредёт им на ум, стучат и поют песнь, в которой зовут меня напитать изголодавшуюся плоть.
А, быть может, только одна из этих не-сестер выплывает и стучит, и настойчиво зовет меня, поет для меня лукавую песнь, заманивает меня, словно сирена проплывающих мимо моряков? Одна подплывает, сладко поет, заманивает (то и дело меняя голос), другая притаилась, ждет, едва сдерживая искушение принять участие в этом обмане… Нет-нет, исключено! Та, другая, вряд ли откажет себе в удовольствии тоже участвовать в подобной мистификации – и она желает подманить меня, проплывающего мимо. Но я никуда не плыву, напротив, скорее стою на якоре… Что мешает им самим подплыть и манить, манить, манить меня? Ветер внезапно утих. Какой ещё ветер? Откуда здесь ветер? Не важно, не важно, ветер утих. Они зовут меня. Поют, поют свою обманную песнь, выдувая пухлыми, розовыми, зовущими, сладкоголосыми губами имя, которое вложено мной в их выдуманный, сотворенный мной разум:
К нам поспеши, Нимант, к нам поспеши утомленный,
Остановись и услышишь, что мы скажем тебе, скиталец:
Ни-мант, яства готовы, плыви к нам, Ни-мант;
Ни-мант, всё на столе, все ждет тебя, Ни-мат;
Ни-мат, насыть уставшее тело, Ни-мант…
Замок на двери – мои путы; комната – мачта; слух мой свободен, но я сопротивляюсь, сопротивляюсь… У тех, других, уши залеплены; да и нет здесь никого. Я один, я сопротивляюсь, голоса так сладки… запахи так влекут… руки мои свободны, желудок мой пуст, ключ в руке моей… Я сопротивляюсь изо всех сил, но я так слаб, так слаб. Внутренности мои изнывают. Там, за дверью, знают: он так слаб, так слаб.
Ни-мант, Ни-мант, ступай к нам, ступай к нам, ступай к нам…
Я не могу сопротивляться. Я встал. Я слышу легкий шум, как будто хвостом плеснули по поверхности воды. Я подошел к двери. Я слушаю. Я слышу их легкие, их тихие голоса, переместившиеся дальше, дальше – в кухню. Я открываю дверь. Я выхожу. Я сбрасываю путы. Я один. Я плыву, плыву, плыву…
Только не смотреть им в лицо, только не смотреть им в глаза, чтобы не смогли околдовать меня. Слух мой свободен, сердце моё смирно бьется. На вопросы их отвечать не стоит. Вопросов никаких нет. Им не позволено задавать вопросов! Но они хитры, хитры, они изворотливы… В глаза не смотреть, не смотреть, не смотреть! Пускай себе ворожат, пускай сплетают сладкую паутину из приятных слов:
