скачать книгу бесплатно
А страшные времена настали, когда у России началась война с немецкими фашистами. Тут разом все немцы (по сути абсолютно обрусевшие) стали врагами. Разметали их по стране – кого куда, за сутки сняв с насиженного столетиями места. Кого – в Казахстан, кого – на Алтай, кого – в Сибирь.
Давно это было – приезд из Германии. Уже больше 250 лет прошло. Столько поколений сменилось, а всё сохранилось и передалось: и фамилия родовая Хенкель, и имя Артур, и внешняя стать – высокий голубоглазый блондин – тевтонец.
Их семья – отец Отто Генрихович, мать Хельга, старший брат Алекс, двенадцатилетний Артур и сестра Мария были сосланы в Сибирь – в Абакан. Не успели кое-как устроиться – отца забрали на лесозаготовки в Кировскую область. Не видели его до конца войны. Иногда присылал деньги и письма. Вернулся в 1945 году. Как-то сумели выжить среди холода и голода. Летом собирали ягоды, грибы, сажали картошку. Запасали на зиму то, что могли.
Когда Артуру исполнилось 17 лет, он решил ехать поступать учиться в лётное училище. С детства мечтал летать. Его отговаривали: не езди, тебя не возьмут, ты же немец – это не скроешь, твою анкету не пропустят. Но хотелось только летать – и ничего больше. Поехал. В военное лётное училище не взяли, а вот в гражданскую авиацию приняли и ни слова не сказали про национальность. Главное – летать, неважно уже – гражданские или военные самолёты. Мечта сбывалась.
Отучился, получил специальность штурмана гражданской авиации и прожил интересную жизнь, не расставаясь со своей мужской профессией. Летал и в Арктике, и на Дальнем Востоке, и в пустынях. Многое повидал, в разных передрягах побывал. Родил двух сыновей, так что Хенкели продолжались, Екатерина была бы довольна.
Когда был ещё юным курсантом, случилась с ним такая история.
Был у них в учебной части лётчик один молодой – Виктор Соколов. Во время войны был сбит, попал в плен, но потом сумел бежать из плена. В авиацию после этого его уже не взяли – начались проверки, протоколы. Но разрешили всё же обучать молодых курсантов лётному делу. Учил он хорошо, курсанты его любили за толковость и честность, но всё рвался он в большую авиацию, а ходу ему не давали – проверяли да выясняли что да как. Особист Троекуров замучил его допросами да беседами. Как рабочий день кончается, так он его вызывает к себе – и начинает: «Объясни-ка мне, Соколов, как это тебя угораздило в плен-то попасть?.. А как же ты сумел выбраться оттуда живым?.. Что-то одно с другим не сходится…».
И так каждый день. Не один час, бывало, мучил его своими дознаниями. Виктор послал очередной рапорт начальству – с просьбой о переводе его в лётный полк, и в очередной раз ему было отказано, не без помощи того самого особиста.
В тот учебный день Артур сам был у штурвала. Виктору нравился этот курсант – сообразительный, аккуратный, чувствующий машину как себя. Они выполнили все задания и повернули назад. Посадку самостоятельно Артур ещё ни разу не выполнял, хотя был абсолютно готов к этому. И сегодня как раз Виктор ему это доверил.
Вдали горели огни аэродрома. На западе багровел необычно яркий закат, небо уже начинало темнеть. Артур уверенно вёл машину. Приземлился идеально. Душа пела. Он обернулся с улыбкой, но Виктора в кабине не увидел. Сначала растерялся, а потом холодок пополз по позвоночнику. В замешательстве Артур стоял около самолёта, оглядываясь по сторонам. Как будто надеясь увидеть инструктора. На фоне уже почерневшего неба всё ещё полыхал кровавый закат.
Затаскали на допросы.
– Ну рассказывай, немец, всё как было, – ухмылялся особист.
Расстроенный и усталый от всего произошедшего, Артур в который раз повторял:
– Я был за штурвалом. Инструктор меня спросил: «Ты аэродром видишь?». Я сказал: «Вижу». – «Сам посадить сможешь?» – «Смогу». Он меня похлопал по плечу: «Молодец, ну давай». Больше я ничего не слышал. А когда посадил самолёт – его не было уже в кабине.
– Да ну?
– Так и было, товарищ капитан. Всё как есть рассказываю.
– Не знаю, не знаю. Как-то всё у тебя, Хенкель, просто получается. Как тебе, немцу, верить? Будем разбираться – что вы там с ним против Родины и товарища Сталина замышляли, – дымил курсанту в лицо Троекуров. – Ну ладно, на сегодня свободен.
С тяжёлыми мыслями выходил от него Артур. Потом-то он вспомнит, как перед вылетом Виктор долго смотрел в небо. Прощался. А небо было огромное, чистое, голубое и ни в чём не виноватое.
Искали тело, двигались шеренгой, пересекая местность по курсу самолёта. Нашли. Лежал на спине – застывшие глаза его смотрели в небо, которое он так любил. В нагрудном кармане комбинезона – записка, чтобы курсанта ни в чём не винили. И тут же, внизу – привет любителю долгих разговоров капитану Троекурову.
Хоронили всей лётной частью, курсанты смотрели хмуро. Отдали прощальный воинский салют. Влюблённая в него юная повариха Катюша плакала долго и безутешно, как ребёнок. Видно, это было первое её большое горе. На могиле вместо креста установили пропеллер.
* * *
А через месяц особист пропал. Вроде в район вызвали. И как в воду канул.
Слухи разные ходили. Потом пришли на квартиру из милиции, собрали его вещи под опись и унесли. С тех пор его больше никто не видел. А на его место майора прислали. Неразговорчивого.
Нина. История одной жизни
Повесть
Бог ей послал жизнь долгую – аж надоело жить. По крайней мере, она так говорила всем, когда ей перевалило за восемьдесят. А впереди ещё была жизнь, ещё годы и годы. Нужные – не нужные, напрасные – не напрасные? Оказалось, не напрасные. Неисповедимы пути Господни.
Родилась Нина в Калужской губернии в маленькой деревеньке Тёмкино, где жила её бабушка по отцу Аграфена Даниловна. Тихая, застенчивая Дуся (мать Нины) замуж вышла по большой любви за разудалого гармониста Александра Полубояринова, сына бабы Груши. Он действительно был каким-то полубоярином. Породистый, высокий, с длинными руками и ногами, да к тому же блондин с голубыми глазами. Нина вся в него и удалась.
Папаша был легкомысленным, любил ходить с гармошкой по деревне, посвистывать, глазами постреливать, девок заманивать. Это ему удавалось легче лёгкого. Все диву дались, когда узнали, на ком он жениться собрался. Ну никак не для него цвела скромная умница, которая за всю свою жизнь не сказала ни одного ругательного слова, не обидела ни одну живую душу. Дуся влюбилась сразу и бесповоротно.
Или он, или жизнь не нужна. Его испугала эта бездонность её чувства, эта её готовность стоять на краю пропасти и спокойно шагнуть, если что…
Свадьба была шумная, пьяная и какая-то тревожная. Время было такое – 1918 год.
Неразбериха в стране – белые, красные, петлюровцы, махновцы. Где ж тут разобраться рядовому гармонисту или неграмотной девчонке? Куда идти, с кем? Чью сторону брать? К кому присоединяться, под чьи флаги вставать и завоёвывать себе лучшую жизнь? Обещаний все много раздавали – только пошли с нами. Крестьянское чутьё или изворотливый ум, но гармонист сообразил, что соваться никуда не нужно (дальше от царей – голова целей), сумел прожить эти годы тихо и тем самым сохранил свою семью.
Год за годом Дуся рожала ему детей. Через несколько лет у него уже был сын Аркадий, средняя наилюбимейшая дочь Анюта и младшая Нина.
Родилась она на старый Новый год – 14 января. Когда ей был месяц от роду, отец решил везти её в соседнее село – крестить. Запрягли они с родственником лошадь, наложили в сани соломы и в ту солому положили крошку Нину, завёрнутую в шерстяную шаль. Заранее довольный, папаша взял с собой гармошку. Оба были уже навеселе. Кто празднику рад – тот накануне пьян. Всю дорогу подгоняли лошадь и распевали под гармошку песни. Сани лихо неслись по ухабам. Белое безмолвие недоуменно расступалось, давая дорогу удалой компании, безрассудно несущейся вперёд.
Когда подъехали к церкви, к ним навстречу выбежали церковные служки – забрать ребёнка для обряда крещения. Весёлый папаша повернулся к саням, а ребёнка-то нет. Как безумный, он начал рыться в соломе.
– Чего теперя рыться? – сказал родственник. – Это те не мышь – в соломе искать. Ясно, по дороге потеряли. Разворачивай сани, неча орать, обратно поехали, можа найдется дитё ещё.
– Потеряли! – в ужасе продолжал кричать отец, разворачивая лошадь назад. – Где ж теперя найти! Волки уже утащили!
– Да не каркай ты, дурень. Смотри по сторонам в сугробах.
Обратно отец нёсся сломя голову. Свояк то и дело кричал ему:
– Не гони, проглядим! – Он внимательно смотрел по сторонам дороги, ища в сугробах потерянное дитя. Отец всю дорогу стонал, охал, ахал, призывал Господа помочь им, проклинал себя за легкомыслие. Докричался-таки, зря свояк его осаживал, услышал его Господь и простёр в ту минуту свою руку над его дочерью – этим маленьким беспомощным существом, навсегда защитив её от случайной злой погибели.
Через некоторое время очумелые ездоки заметили в сугробе у дороги темнеющий свёрток. Остановились. Дитя лежало тихо, без звука, уткнувшись лицом в снег.
– Молчить, замёрзло дитё, – прошептал хрипло отец.
– Да бери уже, чего зря брехать! – крякнул свояк, неуклюже слезая на снег.
Отец схватил ребёнка, ожидая худшего, но на него спокойно смотрели синие глаза его потерянной было дочери. Развернули кобылу обратно, поехали крестить. На солому дитё уже не клали. Всю дорогу отец крепко держал дочь на руках.
В церкви он суетился, всё крестился да кланялся, никого не замечая. Дошло до того, что батюшка попросил его угомониться или выйти вон из храма. Отец успокоился, замер, а губы всё шевелились в какой-то немой молитве. А заметив в глубине церкви, в полумраке скорбный лик Христа, он вдруг улыбнулся ему радостно и нежно, как дорогому другу, которого давно не видел, и закивал ему головой.
Когда вернулись домой, жене не сказал ни слова о случившемся. Потом, через некоторое время, проболтался свояк, и тогда уже отцу досталось по полной.
В деревне началась коллективизация, всех звали вступать в колхоз. Кулаки были против, бедные крестьяне соглашались. Зажиточные крестьяне, создавшие своё хозяйство большим, упорным трудом и крепко его державшие, – за что и получившие своё прозвище «кулак», – конечно, не хотели всё это отдать в какую-то непонятную коммунию босякам. А голытьба деревенская – пьяницы и потомки пьяниц, с гармошками – были согласны притулиться к большому караваю.
В общем, разудалый Полубояринов согласился вступить в колхоз. За это их ночью подожгли. В колхоз захотелось? На тебе подарочек – красного петуха! Загорелись одновременно дом, сарай, хлев с их доходяжной, плохо кормленной коровой и курями. Отец с матерью стали вытаскивать из дома детей, добро, скотину. Нину, которой было несколько месяцев от роду, так в люльке и вытащили из дому и наскоро бросили рядом с домом в траву. Спасали остальных. А на малое дитя сыпались от горящего дома, как брызги, огненные искры. И как положили её к дому правым боком, так у неё и обожгло правую ручку и правую ножку.
Шрамы от ожогов остались на всю жизнь. Про малышку вспомнили, только когда рухнул горящий дом и брёвна полетели в сторону люльки. Мать с отчаянным криком бросилась к ребёнку и не могла поверить своим глазам: брёвна валялись рядом, но ни одно из них не задело Нину.
Это было уже второе её боевое крещение. Она тогда не могла ещё знать, что в её жизни этих боевых крещений будет много.
Всё сгорело. Растерянная, раздавленная трагическими обстоятельствами семья думала, куда подаваться. Жить негде. На пепелище зиму не встретишь. Семья растерянно смотрела на тлеющую груду чёрных обгоревших брёвен, кучи вытащенного из дому барахла и уныло стоящую у берёзы коровёнку. Около неё топтались одуревшие от пожара куры. Куда подаваться? Решили ехать в Смоленскую губернию к Дусиной матери.
Тёща развесёлого зятя не любила, потому встретила его строго и вопрошающе. Всем своим видом давала понять, что прибавлению семейства не рада и надолго не примет. У Прасковьи Григорьевны было два дома. Один – маленький, старый, ещё от её родителей доставшийся ей в наследство. А рядом стоял новый дом – из хороших, крепких брёвен, высокий и светлый. Она жила в новом доме, а их поселила в старом. Погорельцы были рады и этому. Зятю она сказала:
– Ты здесь на печи не засиживайся. Езжай в Москву – там много рабочих сейчас требуется. Обустраивайся там, получай специальность – и потом заберёшь семью к себе. Я пока помогу их поднять.
Дуся огорчалась, что мать выживает её мужа из дому.
– Маманя, как же мы без него?
– Пущай едет – делом займётся. А то до седых волос с гармошкой протаскается. Наплодил детей, а кормить тёща будет? Пока помогу, а потом он вас заберёт.
Собрали Александру деревянный чемоданчик с кое-каким барахлишком, оставшимся от тестя, и спровадили в Первопрестольную под громкие рыдания Дуси и строгие напутствия тёщи. Велели писать о себе подробно и часто и поскорее обустраиваться там.
Уехал Полубояринов – и пропал. Ни слуху ни духу. Дуся извелась ненужными размышлениями. Тёща усмехалась: «Чего от него ждать, босяком был – босяком и помрёт». Через три месяца пришло письмо. Александр писал, что устроился на завод рабочим, вечерами ходит на курсы бухгалтеров. Как закончит – обещали должность помощника бухгалтера. Живёт в общежитии. В комнате пятнадцать человек. «Быт тяжёлый, но я держусь. Как только получу должность, буду искать возможность забрать вас в Москву». Дуся обрадовалась. А мать поджала губы и ничего не сказала.
Прошло ещё три месяца. Александр уже работал на заводе бухгалтером. Кажется, у него всё ладилось, но писал, что с жильём ничего не получается: «Некуда мне вас забрать, а только о вас и думаю». Так прошло ещё некоторое время, и мать сказала Дусе: «Забирай старших детей, младшую Нину оставь мне и поезжай к нему в Москву. Что-то он там балагурит, обманывает тебя, думается мне».
Робкая, тихая Дуся нехотя стала собираться. Было ей неловко без предупреждения ехать туда, не знаю куда. Где же ей с детьми там жить, если Александр сам ютится в многонаселённой комнате? Но властная мать рассуждать не давала. Усадила всех на телегу, сама села за кучера и повезла бедолаг к поезду на Москву.
В Москве окончательно растерявшаяся Дуся долго искала общежитие, держа в руках помятый конверт с обратным адресом. Было грустно видеть эту картину – как по улицам Москвы шагала невысокая хрупкая женщина, неся на плече наперевес два больших узла, а в руке плетёный короб. За ней неуверенно и устало шли два ребёнка, крепко держась за руки и провожая проезжавшие мимо трамваи зачарованным взглядом.
Наконец пришли, и Дуся с удивлением узнала от живущих в том общежитии женщин, что Александр Васильевич живёт в хорошей отдельной комнате с фигуристой мадамой Раисой Петровной. Сейчас они на работе. Придут вечером.
– Ну мы тогда посидим, на улице подождём, – грустно сказала Дуся, еле сдерживая слёзы. – Вот так Саша, что же он так с нами поступает? Бессовестный какой.
– Что значит «на улице подождём»? – закричали в один голос женщины. – Ты жена или кто? Ты к мужу приехала, а не к дяде чужому!
Женщины взяли детей, узлы и повели Дусю на второй этаж в комнату мужа. Комендантша отперла дверь комнаты. Женщины дружно собрали по комнате все женские вещи, сложили их в чемодан и выставили за дверь.
Дуся с ужасом наблюдала за всеми этими действиями, одновременно потихоньку оглядывая комнату. Комната была небольшая, но светлая и уютная. Во всём чувствовалась женская рука: занавесочки, скатерть, ваза с крашеными пуховыми перьями. Около кровати гобелен с оленями и старинным замком. На стуле около кровати Сашин баян. Под столом пустая бутылка из-под водки. На этажерке куча тетрадей и учебников.
На подоконнике кастрюля с супом и какая-то покрытая полотенцем еда. «Хорошо устроилися», – подумала с обидой Дуся.
– Это что, батькин дом? – с удивлением спросил семилетний Аркадий.
– Нет, это его общее житие, – ответила младшая Анюта, заменив щ на с, а ж на з.
Вопреки опасениям Дуси, встреча прошла без криков и скандала. Удивлению Александра Васильевича не было предела. Он даже решил было возмутиться нахальными (в его понимании) действиями жены, но, увидя свою любимую дочь Анюту, улыбающуюся ему во весь рот, и повисшего у него на руке весёлого Аркашку, непутёвый папа решил сменить гнев на милость. Раиса Петровна и вовсе не показалась, упреждённая на проходной комендантшей, которая и вручила ей её собственность – в виде потрёпанного чемодана с небрежно запиханными в него одёжками. Незаконная полюбовница, грустно тряся крашеными кудряшками, пошагала в неизвестность. Ладонью она смахивала со щеки скупую слезу, искренне удивляясь бесконечному коварству мужчин и зловредности женского рода, плоть от плоти которого была сама.
Крыть Полубояринову было нечем. Его застукали с поличным. Права была маманя. От всей этой утомительной и нервной ситуации, от пережитой неуверенности и разочарования у Дуси откуда ни возьмись открылось второе дыхание. Она вдруг твёрдо и спокойно сказала: «Здравствуй, Саша, ну вот мы опять вместе. Калужанами были, смолянами побывали, а таперича будем москвичами. Иди к комендантше – попроси кровать с постелею для детишков». И началась их московская жизнь.
Александр Васильевич устроился бухгалтером на завод в районе Сетунь. Это в то время было Подмосковье. В общежитии с семьёй жить было трудно, да и комендантша всё время намекала, что общежитие не для семейных. Стал бухгалтер подыскивать место, чтоб построиться. В Кунцево у Можайского шоссе, где сегодня неподалёку Рябиновая улица, была так называемая Красная Горка. Вот на ней отец семейства и нашёл место для строительства.
Кое-как оформил бумаги, давая кругом взятки, и начал строиться. На участке этом стояла старая развалившаяся избушка, но с фундаментом.
И вот на этом фундаменте Александр Васильевич возвёл нечто похожее на домушку об одну комнату. Строительный материал выписывал с большим трудом на заводе. Установил печку, домушку утеплил – и к зиме семейство въехало со всем своим скарбом на новую квартиру. Прожить тут им предстояло целых тридцать лет, пока дом не снесли, а тем, кто к тому времени остался в живых, не дали квартиры.
Пока они тут жили, к отцу неоднократно приходили надсматривающие службы – штрафовать и увещевать. То пожарники, то с санэпидемстанции, то из жилищного комитета. Объясняли ему незаконность и неграмотность постройки этого его жилища. Угрожали выселением и сносом. Бухгалтер со всеми договаривался, всем давал взятки и продолжал строить и надстраивать свой Шанхай, таща откуда только можно всякий подсобный материал.
Дом их отнюдь не стоял застывшим памятником архитектуры тех бедняцких времён. Он жил своей жизнью в унисон с жизнью семейства.
Семейство подрастало – и дом подрастал, постепенно расширяясь со всех сторон новыми комнатами в виде тёплых пристроек.
Нина до школы так и жила у бабушки. Только когда ей исполнилось семь лет, её увезли в Москву. Поступила в школу. Успешно училась. Она в отца была – сообразительная, с цифрами ладила. Математика ей нравилась за то, что в ней не было ничего лишнего. Не то что русский язык – чёрт ногу сломит, изучая все эти причастия, деепричастия, суффиксы и междометия.
Когда Нина пошла в третий класс, её старшие брат и сестра уже заканчивали школу. Нина ещё в куклы не наигралась, а у старших уже начались амуры. Аркадий был красавец, спортсмен. Успех у девчонок был необыкновенный. Они писали ему записочки, а передавали через младшую сестру. Нина не терялась, за передачу депеш она с влюблённых девчонок брала деньги и всегда обеспечивала себя конфетами и мороженым.
А сестре Анюте не давали прохода друзья Аркадия. Она была хорошенькая и очень любила мужское внимание. От красоты своей и унаследованного легкомысленного папенькиного характера Анюта была искательницей приключений. Она была настоящей женщиной – модницей и кокеткой. Даже в те убогие времена неразвитого социализма ухитрялась выглядеть нарядной и шикарной. На этой почве у неё было много скандалов с родителями. То загуляется допоздна, то не по сезону слишком легко одевается, чтобы выглядеть модно. То школу прогуляет. Все сидят за партами, а она с каким-нибудь офицериком прогуливается по Красной площади или на теплоходе по Москве-реке. Отец её безумно любил, гордился и потому за неё всегда очень волновался. Может, от этого бывал порой излишне строг с нею.
Однажды на Новый год она нарядилась в лёгкое платье, изящные ботики, лёгкий шарфик, накинула пальтецо и отправилась в гости. Это морозной-то зимой. Ни мать, ни отец не сумели её остановить.
Произошёл скандал, и она сказала: «Уеду от вас, надоели со своими придирками». И действительно, не вернулась. Оказалось, уехала на все зимние каникулы к бабушке на Смоленщину.
Через несколько дней приходит от бабушки телеграмма: «Анюта сильно болеет воспалением лёгких, немедленно выезжайте». Повисло тяжёлое предчувствие непоправимого. Когда добрались – её уже отправляли в Москву. Она была всю дорогу в бреду. В Москве с вокзала Анюту сразу повезли в больницу. Помочь московские врачи не смогли. Через два дня она умерла, оставив всю семью в растерянности и давящем чувстве вины.
Хоронили неподалёку – на Кунцевском кладбище. Народу было как на демонстрации. Пришла вся школа, вся улица, коллеги отца с завода. Нина несла венок и недопонимала непоправимость случившегося, не плакала, а всё смотрела по сторонам и удивлялась количеству народа, пришедшего посреди зимы попрощаться с ихней Анютой. Стояли морозные яркие денёчки, снег весело хрустел под ногами идущих, природе не было дела до людских горестей – у неё было своё расписание. Когда гроб опустили в могилу, отец бросился к ней туда. Его вытащили и крепко держали два здоровых мужика. Они незаметно дали знак могильщикам быстрее закапывать могилу.
На дворе стоял студёный январь, а Александр Васильевич каждый день после работы – на кладбище. Среди глубокого снега проторена дорожка к дорогой могиле, в кармане – чекушка. У семьи встала проблема. Боялись, что он там замёрзнет или над собой что-нибудь сотворит. Отрядили Аркадия каждый день после работы отца встречать у проходной завода и вести домой. Устала вся семья. А в какой-то день, видно, отпустило – сказал сыну: «Не приходи за мной, я справился, не волнуйся».
Нина между тем росла и расцветала. Высокая, длинноногая блондинка, с тонкой костью и весёлым нравом, она жаждала всех земных радостей и наслаждений. Лёгкая, изящная, она была всем своим юным существом открыта миру, ждала от него взаимности и понимания. И мир её принимал и понимал, и так бы всё и было в её жизни, но случилась война. Та тяжёлая, неожиданно долгая и кровопролитная война с немецкими фашистами.
Изменилось всё. У всех. И у Нины тоже. Жизнь её свернула совсем в другое русло. И с того дня Нине стало казаться, что она проживает не свою жизнь, что всё происходит не с ней, а с другой такой же молодой девушкой. А её жизнь застряла где-то на пути к ней и когда-нибудь непременно её найдёт. Так оно и случилось, только уже после войны.
Отец ушёл в ополчение. Брат Аркадий, к тому времени работавший на оборонном заводе, занимался эвакуацией на Урал оборудования завода. Загрузит эшелон – и уезжает с ним на восток. Приезжает оттуда весь простуженный, завшивленный, грязный. Придёт домой – мама кричит ему: «Не входи в комнату! Иди в сарай – я тебя вымою сначала». Вымоется, отоспится – и опять на завод – следующий эшелон загружать. Как перевёз на Урал завод – так там и остался работать до конца войны.
В Москве стало голодно. Один раз пришёл на побывку из ополчения отец. Привёл еле живую лошадь. Зарезали её и делили на всю улицу. Всем по куску досталось. Нина в эти годы училась в педагогическом техникуме.
Приходили плохие вести от бабушки со Смоленщины. Гитлеровцы в июле 1941 года захватили Смоленск и всю прилегающую к нему территорию. Народ оказался под тяжким игом оккупантов, которое продлилось двадцать шесть месяцев. Пришли фашисты и в деревню Нининой бабушки. Немецкий офицер сразу заметил большой добротный дом Прасковьи Григорьевны и со своими помощниками сразу заселился в него. Старуху выселили в её старую избушку и приказали ей готовить им еду и обстирывать господ офицеров. Так и пришлось гордой и хозяйственной старухе нести такое и морально, и физически тяжкое бремя.
Фашистам на Смоленщине было неспокойно. Партизаны не давали им чувствовать себя хозяевами. Когда Красная армия начала гнать фашистов со своей земли, те особенно озверели. Жестокости творились страшные. Уходя, они старались уничтожить всё. Всех жителей деревни, в которой жила Прасковья Григорьевна, согнали на окраину, заперли в овине (это был такой сарай, где перед войной сушили снопы перед молотьбой) и подожгли его. Погибли в этой душегубке все, в том числе и бабушка Нины. А потом фашисты подожгли все дома. От красивой русской деревни осталось одно пепелище с торчащими тут и там из обугленных брёвен печными трубами. Известный пейзаж войны.
Трагическая смерть бабушки потрясла всю семью. Эта трагедия стала решающим моментом для Нины. Не закончив техникум, приписав себе год, она записалась на курсы радисток, чтобы потом уйти на войну. Их отправили в Белоруссию – в Кричев. Там был лагерь в лесу. Жили в землянках. Постели представляли собой ящики, наполненные еловыми ветками. Каково после маминой перины-то? Укрывались собственной шинелью. Было холодно и голодно. На войне как на войне. Кроме землянок, там был учебный корпус и столовая. Ложку носили с собой в сапоге. Тоненькая нога Нины бултыхалась в нём, и болели натёртые мозоли. Утром выдавали норму хлеба на весь день, но с голодухи девчата съедали её сразу, стараясь всё-таки один кусочек припрятать в сапог.
Девчонок учили работать на ключе. Нина была в лучших, у неё получалось очень хорошо. Может быть, потому, что у неё было врождённое чувство ритма и она очень любила танцевать. Через четыре месяца приехали офицеры с фронта – отобрать десять лучших радисток. Среди лучших, конечно же, оказалась Нина. Среди офицеров оказался он.
В войну Нина вступила в марте 1943 года сержантом связи 44-й тяжелой пушечной арт. бригады Второго Белорусского фронта. Она недопонимала, идя на войну, что вступает во взрослую, жестокую и циничную жизнь. Семнадцатилетняя девчонка пошла поиграть в войнушку. А оказалась на настоящей войне – среди смерти, крови, грязи, мужчин. Всяких.
Наверное, каждый встречает в своей жизни чёрного человека, который незаметно может завладеть твоей душой и телом. Но не каждый сможет не поддаться ему. В жизни Нины им оказался интересный, высокий майор Григорий Балагур. Поначалу она не поняла нависшей над нею беды. Отбивалась от внимания майора шутками. Но постепенно её стала давить эта разраставшаяся страсть майора, привыкшего подчинять окружающих своей воле. Вскоре он уже открыто стал ей говорить: «Никуда не денешься. Будешь моей. Я свободный. Жена у меня в тюрьме сидит за растрату. Я с ней давно развёлся. Не сомневайся, я женюсь на тебе. Всё будет как положено».
Нина была в ужасе. Майор ей был невыносимо противен со своими слюнявыми поцелуями и сладострастными взглядами. Он ей казался старым деревенским волокитой, хотя ему было всего 32 года и родом он был из города. Никаких «замуж» ей задаром было не нужно, тем более за такого постылого.
– Отстаньте от меня, товарищ майор. Я ребятам пожалуюсь на ваше поведение, – наивно заявила Нина, на что Балагур расхохотался и сказал:
– Дурочка молодая. Тут некому жаловаться – мамы, папы нет.
Нина отчаянно сопротивлялась. В один день она решила идти в штаб армии с рапортом обо всей этой ситуации. Не прошла она и трёхсот метров, как её нагоняет на коне майор и наставляет на неё пистолет. На всю жизнь запомнила, как чёрное дуло пистолета смотрело ей в лицо, а майор командовал:
– А ну, поворачивай назад! Я не шучу. Застрелю – и никто не узнает, где могилка твоя.
Давясь слезами и чувствуя свою полную беспомощность, она побрела обратно. Видя всю эту ситуацию, её утешила взрослая медсестра:
