Политическая философия австрийской школы: К. Менгер, Л. Мизес, Ф. Хайек

скачать книгу бесплатно


Критика Менгером Книса в основном была связана с разделением экономической науки на три группы наук[85 - Там же. С. 303.]; с независимостью «экономического элемента» по отношению ко «всей совокупности жизни государства и народа»[86 - Там же. С. 338.]; с попыткой вывести невозможность «экономических законов» из демонстрации ложности догмы личной заинтересованности[87 - Там же. С. 346–347.] и с представлением об экономических теориях как о результате исторического развития и, следовательно, об относительности их статуса на разных этапах исторической эволюции[88 - Там же. С. 375–376.]. Менгер не отрицал того, что Книс дал импульс экономической науке, однако упрекал его за то, что тот не сформулировал четко свою позицию по вопросу «природы и задач исторического направления экономической науки и ее подразделений», за отрицание автономии точной экономической науки и за отношение к историческому исследованию как к единственно правомерному подходу в сфере экономической науки, понимаемой как наука о коллективных экономических явлениях[89 - Там же. С. 448–450.].

Оценивая Рошера, Менгер также критиковал непонимание им задач теоретического исследования[90 - Там же. С. 302.] и упрекал за смешивание задач теоретической экономики и задач истории и экономической статистики[91 - Там же. С. 307.]. Серьезное непонимание природы исторической науки привело Рошера к «иллюзии, что, изучая историю вообще и историю экономики в частности, можно понять общий характер и общие взаимосвязи явлений человеческого хозяйства вообще»[92 - Там же. С. 377.]. Эти ошибки усугублялись тем, что Рошер считал, будто объективные истины, относящиеся к политике, можно извлечь из исторического знания, полученного сравнительным методом[93 - Там же. С. 444.], а также присущим ему представлением об экономике как об «учении о законах развития народного хозяйства, хозяйственной народной жизни»[94 - Там же. С. 458.].

По отношению к идеям Шмоллера Менгер ограничился тем, что указал на банальность мнения о том, что хорошо и правильно не отделять понимание экономических явлений от всей совокупности социальных и политических явлений (если оставить в стороне его борьбу против «догмы своекорыстия человека»)[95 - Там же. С. 347. О полемике со Шмоллером, а также о работах Мизеса (Mises, 1929, pp. 54–90; Mises 1969; Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009) см.: Pfister, 1928, pp. 6—13; Ritzel, 1950; Hansen, 1968, pp. 137–173; Bostoph, 1978, pp. 3—16; H?user, 1988, pp. 532–542; Milford, 1988a и 1990, pp. 215–239; Alter, 1990a. Недавно «спор о методах» был реконструирован с позиции исторической школы немецких экономистов, в особенности Шмоллера: Gioia, 1990.].

По мнению Менгера, «категории Шмоллера» не дают более глубокого понимания этих проблем, а лишь усложняют дело[96 - См.: Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности // Менгер К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2005. С. 339 сн.].

Критика Менгером представителей исторической школы немецких экономистов в «Исследованиях» продемонстрировала, что их попытка расширить горизонты экономической науки была основана на ряде серьезных ошибок. В отличие от «Оснований», замечания Менгера в «Исследованиях» не лишены сарказма. Однако полностью его полемический талант проявил себя в памфлете «Ошибки историзма», где Шмоллеру отводилась уже не второстепенная, а главная роль.

Если не считать полемической формы, «Ошибки историзма» содержат мало концептуально нового. То новое, что есть в этой работе, имеет иной характер. Во-первых, это выбор Шмоллера в качестве главной мишени для критики. Менгер понимал, что успех его собственных идей в немецкой культуре зависит от итога его спора с тем, кто стал наиболее авторитетным и влиятельным представителем катедер-социалистов. К сожалению, эта стратегия неизбежно влекла за собой ряд нежелательных последствий. Менгер осознавал разницу между Шмоллером и основателями исторической школы немецких экономистов. И в самом деле, главным предметом спора (не считая вопросов методологии) была возможность рассмотрения истории как «эмпирической базы практических экономических наук»[97 - См.: Menger, 1884, p. 44.]; этот вопрос был лишь слегка затронут в «Исследованиях». Другое новшество состояло в расширении значения понятия «историзм», который в «Исследованиях» использовался для обозначения взглядов Георга Гервинуса, на всю историческую школу.

Таким образом, Менгер был намерен доказать невозможность создания «новой экономической науки» на базе теории исторической школы немецких экономистов. Кроме того, уже в «Исследованиях» он заявил, что отрицание подразделения экономики на исторические, теоретические и практические науки привело бы к «строго социалистической организации общества, т. е. к такому типу организации, когда единственной формой хозяйства было бы общественное хозяйство, а не частные индивидуальные хозяйства». Существовало бы лишь «народное хозяйство в собственном смысле слова [Volkswirthschaft]», «хозяйствующим субъектом его был бы народ [Volk] (или его представители)», и его целью было бы «возможно более полное удовлетворение потребностей всех членов общества». Соответственно экономическая наука свелась бы к «единственной практической экономической науке», иначе говоря, к науке «об основаниях, по которым общественное хозяйство [Gemeinwirthschaft]… может быть устроено и ведено наиболее целесообразно. То, что в наше время весьма неточно называют «социалистическими теориями», суть стремления к этой практической науке, и этим выясняется сущность и положение их в системе наук о хозяйстве»[98 - См.: Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности // Менгер К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2005. С. 470.].

Менгер сосредоточил свою критику на действенности и эффективности практических норм деятельности, извлекаемых из исторического знания. Проблемам, на которые он обратил внимание, тем не менее было суждено остаться на задворках дискуссии среди представителей гуманитарных наук той эпохи, которая характеризовалась ростом позитивизма, исторического материализма и «возвращением к Канту». Вдохновляясь Кантом, такие мыслители, как Дильтей, Виндельбанд и Риккерт создали классификацию наук, их целей и методов, обладавшую лишь поверхностным сходством с классификацией Менгера[99 - Применительно к Дильтею достаточно подумать о фундаменте, на котором основано различение Geisteswissenschaften (наук о духе, т. е. гуманитарных наук) и Naturwissenschaften (естественных наук), или о его представлении о психологии и ее воздействии на процесс «понимания» (Verstehen). Риккерт (Rickert, 1899, p. 7) привлек внимание к «Исследованиям» Менгера в кратком историческом обзоре, посвященном актуальным методологическим проблемам, обсуждавшимся в Kulturwissenschaften (гуманитарных науках); однако он не смог по достоинству оценить значение «Исследований», ограничившись замечанием о том, что этот труд «принадлежит к типу изолированных исследований, актуальных для той или иной конкретной области». В связи с этим Хайек (Hayek, 1968b, p. 125) ошибался, полагая, что предложенная Менгером классификация наук оказала влияние на Риккерта и Вебера.]. Они говорили о «типах», «номотетическом знании», «идиографическом знании», «историческом», «теоретическом», «индивидуальном» и «универсальном» направлениях научного знания, об индуктивном знании и о ценности исторического знания. Однако и их посылки, и их заключения существенно отличались от взглядов Менгера.

Задача Менгера была более масштабна, чем у упомянутых мыслителей. Если последние стремились найти оправдание существованию двух типов научного исследования и в конечном счете соглашались с позитивистской моделью, то задача Менгера состояла в том, чтобы установить соотношение между теоретическими, историческими и практическими науками в рамках единой концепции знания. Однако он решил ее таким образом, что его решение не привлекло никакого внимания современных ему философов, так как они были равнодушны к проблематике и теоретическим моделям экономической науки.

В связи со всем этим поразительно то, что идеи Менгера были подхвачены уже Вебером в статье «Рошер и Книс и логические проблемы исторической политэкономии» («Roscher und Knies und die logischen Probleme der historischen National?konomie»), которой он надеялся поставить точку в споре о методах; правда, Вебер понял их неправильно, и в его работе трудно узнать взгляды Менгера[100 - См.: Weber, 1903–1906, pp. 3—4n.; Weber, 1904, pp. 187—90; Weber, 1906, pp. 227n.; Weber, 1918, pp. 534–538; Weber, 1908, p. 395. Это различие, которое было очевидно и Мизесу, и Хайеку, позже отрицали, опираясь именно на Verstehen, некоторые из американских последователей Мизеса, на которых повлияла герменевтика Гадамера, а также интерпретация Вебера Лахманном (Lachmann, 1970).Критический анализ методологии Вебера с «австрийской» точки зрения см. прежде всего в Mises, 1933 (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009), где можно найти краткое сравнение на pp. 71ff.; Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск, Социум, 2005. С. 32 сн., 119; Mises, 1978, pp. 122–123. В каталоге библиотеки Менгера упоминания о работах Вебера отсутствуют.Об отношениях Менгера и Вебера (малоизученный вопрос) см.: Kauder, 1959, p. 60; Tenbruck, 1959, pp. 573–630; Lachmann, 1970, pp. 24, 55ff.; Nishiyama, 1979, pp. 34–35; Bryant, 1985, pp. 57—108; Ashcraft, 1987, pp. 289–324; Hennis, 1987, pp. 38, 51; Osterhammel, 1987, pp. 110–112; Sch?n, 1987, pp. 60–62; но прежде всего Hennis, 1991, pp. 27–59, Burgalassi, 1992, pp. 71—102.]. Бесспорно, Вебер находился под влиянием Менгера; однако остается впечатление, что Вебер толкует «абстрактную экономическую науку» в неокантианском духе, чего и следует ожидать в свете его философской позиции. В своих работах Вебер заменил выражение «теория субъективной ценности» (Theorie des subjectiven Wertes) «субъективным учением о ценности» (subjektive Wertlehre), тем самым приписав «субъективность» (относительность) не ценности, а теории (т. е. идеально-типическим схемам, посредством которых возможно познать реальность явлений). Это словоупотребление показывает, какое расстояние отделяет Вебера от австрийцев: для него (как и для других представителей исторической школы немецких экономистов) в это выражение вложено все то, что было сказано во множестве работ, посвященных историчности теории предельной полезности и экономических организаций[101 - См.: Weber, 1918, pp. 534–537.]. Это совершенно противоположно тому, что подчеркивали австрийцы, когда исследовали «точные законы» и неожиданные результаты человеческих действий.

От «Исследований» может возникнуть впечатление, что Менгер был равнодушен к эпистемологическим проблемам современной ему экономической науки, хотя из этого и не следует делать вывод о том, что он плохо понимал эту проблематику[102 - См.: Menger, 1926—55, а также уже упомянутые работы Каудера. Перечень авторов и источников, на которые ссылается Менгер в «Исследованиях» (см.: Cubeddu, 1985), показывает, что в тексте нет упоминаний Кантильона, Рикардо, Мальтуса, Юма, Канта, Гегеля, Фихте, Госсена, Маркса, Вальраса и Джевонса (однако в библиотеке Менгера были книги всех этих авторов, за исключением Канта и Гегеля). Само по себе отсутствие упоминаний о них не слишком существенно, однако это дает нам общее представление о том, кто был близок Менгеру. Это может также способствовать прояснению проблемы, которую Джонстон (Johnston, 1972, p. 80) называет проблемой «источников формирования взглядов Менгера». В «Исследованиях» отсутствуют ссылки на следующих трех авторов (хотя это не обязательно означает того, что они не оказывали на Менгера никакого влияния в более позднее время): Ф. Брентано, И.-Ф. Гербарта, Р. Циммермана (в библиотеке Менгера не было их книг, за исключением одной работы Циммермана).]. Можно сослаться, в частности, на то, что Менгер не стал сравнивать взгляды Вальраса и Джевонса со своей собственной позицией, несмотря на то что хорошо осознавал существенные различия между их экономической эпистемологией и своей собственной[103 - О взаимоотношениях Менгера с двумя другими столпами «маржиналистской революции» см.: Jaffе, 1965, 1, письмо 566, pp. 768–769, II, письмо 602, pp. 2–6, (письма Менгера к Вальрасу); I, письмо 569, pp. 771–773, II, письмо 769, pp. 179–180, письмо 794, p. 206 (письма Вальраса к Менгеру). Об отношениях Менгера с Вальрасом см.: Antonelli, 1953; Kauder, 1957, pp. 412ff.; 1959, pp. 62–63; 1961, pp. 69–70; 1962, pp. 15–16. Вальрас и Джевонс не просто не упоминаются в тексте «Исследований», как пишет Каудер (Kauder, 1961, pp. 69–70), «имена Джевонса и Вальраса, которые открыли теорию предельной полезности одновременно с Менгером, отсутствуют в тексте рукописи» второго издания «Оснований»; о различиях между первым и вторым изданием «Оснований» см.: Weiss, 1924. Каудер, вероятно, не обратил внимания на то, что во «Введение» ко второму изданию «Оснований», написанное сыном Менгера Карлом (1923, pp. vii – viii), включен отрывок из подготовленного Менгером-старшим, но не включенного в окончательный текст предисловия, где он упоминает Джевонса и Вальраса.О различиях между австрийской школой и «лозаннской школой» см.: Morgenstern, 1931, pp. 6—42. О разнице в позициях Менгера, Вальраса и Джевонса см.: Stigler, 1937, p. 230; Kauder, 1953b, pp. 571–572, 1965, pp. 66–80; Lachmann, 1966, pp. 161–162; Streissler, 1972, pp. 438–440; Jaffе, 1976, pp. 511–524; White, 1977, p. 4; Gram and Walsh, 1978, pp. 46–56; Vaughn, 1978, p. 61; Shand, 1984, pp. 32–41, 43–49; Alter, 1990a, pp. 151ff.]. Последующие годы, однако, показали, насколько различными – и несовместимыми – оказались пути развития соответствующих концепций социальной философии[104 - Об этом см.: Vannucci, 1990, pp. 141–177.].

Все это не означает, что Менгер избегал обсуждения современной ему эпистемологической проблематики[105 - См.: Milford, 1988a.]. Однако его интересовало не изучение влияния экономистов, занимавшихся методологическими проблемами, а, во-первых, борьба против колоссальной популярности (не только в Германии) необоснованной попытки создать «новую экономическую науку», политические последствия которой он был в состоянии предвидеть, и, во-вторых (и прежде всего), пересмотр всей теоретической структуры социальных наук в свете значения, которое теория предельной полезности могла иметь для конфигурации этих наук в целом. Если такова была его главная задача, то не имеет особого значения то, ссылался ли он или нет на конкретных авторов.

Мы уже упоминали о том, что следы экономического спора о методах отсутствуют в работах других мыслителей, которые интересовались в это время проблемой метода в социальных науках[106 - Ведь авторы, пишущие об историзме, редко упоминают о Менгере; например, о нем не упоминается в: Rothacker, 1920, несмотря на то что этот текст посвящен историзму и «историческим школам». Первое описание «спора о методах» см.: Philippovich, 1886, pp. 27ff., 50n., 52—53n., 54n; см. рецензию Менгера на него: Menger, 1887, pp. 212–215.]. Если просматривать литературу, посвященную методологии гуманитарных наук и историзму (разумеется, с учетом естественной разницы в том, что касается ее воздействия на область экономической теории), мы практически не находим упоминаний Менгера. Однако даже в сфере экономической эпистемологии до недавнего времени исторические исследования были в основном сосредоточены на моменте рождения «маржиналистской революции» и не уделяли внимания значению теории субъективной ценности для социальных наук[107 - Действительно, даже ссылки на Менгера в Keynes, 1891, pp. 5, 21n., 124n., 266, 324n., создают впечатление, что Кейнс неверно понял Менгера. Естественно, Кейнс хорошо осознавал значение идей Менгера, но он вряд ли был в состоянии оценить всю значимость методологии Менгера в своей книге, оказавшей глубокое влияние на развитие исследований экономической методологии. В книге М. Блауга «Методология экономической науки, или Как экономисты объясняют» (М.: НП «Журнал Вопросы экономики», 2004) Кейнсу уделено большое внимание, австрийской методологии (см. с. 147–149) – значительно меньшее, а «Исследования» вообще не упоминаются. То же самое относится к Boland, 1982, где, однако, можно найти интересные замечания о связях австрийской школы, в особенности Хайека, с Поппером (см. с. 169ff.). То же самое можно сказать о Collini et al., 1983, где тоже есть глава о политэкономии и об историческом методе с упоминанием Рошера и Шмоллера. Для понимания значения методологии Менгера сохраняют актуальность (по разным причинам) Ingram, 1888, pp. 233ff.; Schumpeter, 1914 и 1951; Eucken, 1938, pp. 63–86, Eucken, 1940, pp. 37–51; Hutchison, 1953.].

Это все, что осталось от спора о методах в истории философии социальных наук, однако с точки зрения Мизеса и Хайека этот вопрос предстает совершенно по-иному. Они сразу восприняли спор о методах как столкновение двух различных концепций роли индивида в мире, и их интерес к работам исторической школы немецких экономистов был связан с тем, что она заложила теоретический фундамент тоталитаризма. Однако следует отметить некоторые различия. Нужно отделять позицию Менгера от взглядов Мизеса и Хайека, хотя бы для соблюдения хронологического порядка. Однако и применительно к Менгеру тоже важно не забывать, что он видел опасность, которая вытекает из приписывания экономической науке этических целей. Менгер также осознавал, что отказ в экономической сфере от политического признания индивидуальных актов выбора приводит к политико-экономической организации социалистического типа, в которой субъектом выбора становится не индивид, а надындивидуальная общность – государство, подчиняющая индивидуальные акты выбора собственным целям.

В свою очередь в провозглашении принципа историчности знания и экономической организации[108 - См.: Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск: Социум, 2005. С. 191.] в соединении с отрицанием теоретической науки о человеческой деятельности и экономической науки, основанной на вечных и универсальных законах, Мизес распознал корни критики, направленной против рыночной экономики. Кроме того, он показал несостоятельность претензий социалистической экономической, социальной и политической организации на осуществимость[109 - См.: Mises, 1952, p. 2.].

Историческая школа немецких экономистов отнюдь не случайно трансформировалась в движение, выступавшее за своего рода «государственный социализм», которое характеризовалось исключительной враждебностью по отношению к экономическому либерализму. Тем не менее, несмотря на серьезную вину исторической школы перед немецкой историей, Мизес и Хайек рассматривали ее всего лишь как немецкую версию более общего феномена – смешения социальной философии с этатизмом и коллективизмом. Слова Мизеса позволяют представить себе, как они понимали суть и значение спора о методах: «…в дискуссиях школы Джона Бейтса Кларка с американским институционализмом на карту было поставлено значительно больше, чем вопрос о том, какой подход плодотворнее. На самом деле предметом разногласий были эпистемологические основания науки о человеческой деятельности и ее логическая законность»[110 - См.: Мизес Л. фон. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск: Социум, 2005. С. 8.].

Поединок с исторической школой немецких экономистов продолжался до 1933 г. Затем эти темы стали восприниматься как культурное наследие, едва ли заслуживающее дальнейшего теоретического анализа. Чтобы объяснить это, вероятно, достаточно сказать, что Мизес и Хайек перестали считать необходимым дальнейшее обсуждение вопроса, который они считали закрытым по причине доказанности эпистемологической непоследовательности исторической школы.

В дальнейшем Мизес и Хайек уделили большое внимание изучению воздействия методологической позиции историзма на подход к экономическим и политическим проблемам. Они пытались показать, какое воздействие историзм исторической школы немецких экономистов оказал на коллективистские и тоталитарные доктрины. Тем самым они восстановили связь между историзмом/историцизмом и возникновением тоталитарной ментальности.

§ 3.?Критика?историцизма

В австрийской традиции словом historicism обычно переводится на английский язык немецкий термин Historismus в значении, в котором его употреблял Менгер в «Исследованиях» и в «Ошибках историзма»; этот термин обозначает веру в то, что посредством изучения исторических событий можно обнаружить их смысл и сформулировать законы, которым они подчиняются[111 - Однако термин «историцизм», который употребляли и Хайек, и Поппер, причем Поппер использовал также термин «историзм», относится также к марксистским и гегельянским концепциям истории. Например, немецкий перевод известной работы Поппера (Popper 1957) звучит как Das Elend des Historizismus (1965), и в ней термином Historismus (c. 14) переводится английский термин Historism (c. 17) (см. русск. изд.: Поппер К. Нищета историцизма. М.: Издательская группа «Прогресс» – VIA, 1993). Альберт (Albert, 1988, p. 576) пишет: «Историзм (historism) представляет собой продукт философии истории, которая вдохновляется теорией и вынуждена отказаться от натуралистического подхода к социальной реальности в силу своего происхождения от идеи истории как откровения Господа»; к этому он делает примечание: «Я использую этот термин в качестве перевода немецкого „Historismus“, поскольку Поппер сформулировал свою концепцию „историцизма“ (Historicism) таким образом, что его значение не совпадает со значением термина „историзм“ (Historismus)». Однако в 1973 г. Альберт использовал именно термин «историзм» для описания первого «спора о методах» в: Albert, 1973, pp. 132–135; см. также Albert, 1957, p. 133; 1963, p. 364; 1977, pp. 59ff. Критику Альбертом «методологического историзма» можно найти в: Albert, 1987, pp. 120–143.Критический анализ гегельянского и марксистского историцизма см.: Hayek, 195la; Popper, 1945 и 1957. О соотношении попперовской концепции «историцизма» и позиции австрийской школы по этому вопросу см.: Nadeau, 1986, pp. 127ff.; Cubeddu, 1987b; Clontz, 1988, p. 51.].

Критические возражения Мизеса и Хайека против историцизма (а также критика ими позитивизма и сциентизма) тесно связаны с идеями «Исследований». Ко времени появления их работ теоретические и исторические контуры понятия историцизма не претерпели изменений и оно, хоть и было обогащено новой проблематикой, по-прежнему соответствовало историзму Менгера. Не изменилась и критическая установка австрийцев по отношению к применению эмпирически-индуктивного метода в теоретических социальных науках.

В силу этого анализ критики историзма/историцизма (Historismus/historicism) и конструктивистского сциентизма позволяет, пусть и косвенным образом, пролить свет на то, каким образом вслед за открытием следствий из теории субъективной ценности произошли глубокие изменения в концептуальной и методологической структуре теоретических социальных наук.

В качестве первого приближения можно указать на общую цель критики, воплощенную в историцизме, который понимался как спекуляция на историческом процессе. Однако внутри одной и той же традиции существовали – как правомерно, но тщетно отмечал Хайек – и абсолютистские концепции (истолкование исторического развития как некоего целого, подчиняющегося единственной первопричине и движущегося к единственной цели, которая может быть трансцендентной или имманентной), и индивидуалистические концепции, которые стремились осознать, насколько разнообразен (и иногда непостижим) может быть вклад отдельной личности во всеобщую историю[112 - Об этом см.: Tessitore, 1987.].

Может показаться, что такая ситуация требует термина, который мог бы более точно соответствовать историзму в обеих значениях. Однако такого термина до сих пор не возникло и маловероятно, что он появится в будущем. Отчасти это связано с двойственностью происхождения историзма, тесно связанного не только с исторической школой немецких экономистов, стремившихся исследовать исторические события, чтобы обнаружить их скрытый смысл и всеобщие законы становления[113 - Здесь мы имеем дело с двумя разными системами философии. Сам Менгер не устанавливал связи между позитивистско-компаративистской концепцией истории Рошера, Книса и Гильдебранда и концепцией истории у Гегеля.], но и с исторической школой права, идеи которой были созвучны и Менгеру, и Хайеку. В этом свете может иметь некоторое основание помещение Савиньи в контекст традиции эволюционизма, которую Хайек воспринял от Мандевиля и Юма, поскольку взгляды Савиньи резко отличались от гегельянской историко-философской и юридическо-политической традиции[114 - Об этом аспекте вопросов, поставленных Савиньи, см.: Marini, 1977, 1982a, 1982b, Хайек позитивно отзывается о Савиньи в: Hayek, 1960, pp. 148, 452n. (Хайек Ф. Конституция свободы. М.: Новое издательство, 2009); Hayek, 1967, pp. 103n., 104n.; Hayek, 1978, p. 265n.; Хайек Ф. фон. Право, законодательство и свобода. М.: ИРИСЭН, 2006. С. 40, 93, 508 сн. 44, 549 сн. 34, 549; Хайек Ф. фон. Пагубная самонадеянность: ошибки социализма. М.: Новости, 1989. С. 64, 122.].

Всех австрийцев объединяет то, что они воспринимают историю как переплетение, зачастую случайное, способов, которыми отдельные люди пытаются достичь своих личных субъективных целей, с (желаемыми или нет) результатами этой деятельности. Такой взгляд исключает возможность восприятия истории как движения по направлению к чему-то, что будет осуществлено с помощью более или менее осознанной деятельности человека, и как некоего процесса, чей смысл можно раскрыть с помощью откровения или философских спекуляций. В то же время он исключает возможность воспринимать историю как цветение разума, который лежит за пределами земных забот и, преодолевая невежество и индивидуальные предрассудки, трудолюбиво направляет свои усилия на построение некоторой конфигурации человеческих отношений, соответствующей его велениям. Представители австрийской школы отвергли эти две дополняющие друг друга попытки проникнуть в смысл жизни, вернув этому понятию его подлинный характер – трансцендентный по отношению к человеческому познанию. Как они отмечали, естественные пределы человеческого познания настолько разнообразны, что любая попытка истолковать историю, исходя из сознательной человеческой деятельности или намерений человеческого разума, означала бы признание того, что возможно познание смысла всего этого процесса. Это значило бы, что у этого процесса есть какой-то иной смысл, кроме того бесконечного множества смыслов, которыми отдельные люди стремятся наполнить свое существование[115 - Вероятно, наиболее глубокий критический анализ этой традиции можно найти в: Strauss, 1953, pp. 295–323 (в связи с концепцией истории у Бёрка).].

Иначе говоря, это было бы эквивалентно утверждению о наличии первопричины и ее познаваемости. Однако и это не решило бы проблемы. Если бы первопричина была полностью известна всему человечеству, то не было бы ни истории, ни философии. В то же время если бы она не была полностью известна всему человечеству, то проблема ее познаваемости в итоге смешалась бы с загадкой того, каким образом различные, противоречащие друг другу интерпретации, соединяясь, формируют исторический процесс. Тем не менее это знание не исключало бы возможности индивидуального или коллективного поведения, противоречащего тому, которое было предписано теоретически: такую возможность могла бы исключить лишь успешная тоталитарная организация. Этот аргумент лег в основание критической позиции Хайека и Мизеса (а также Поппера), которые считали тоталитаризм результатом историцизма.

Невозможность основать экономическую науку на сборе и классификации данных об исторических аспектах человеческой деятельности не означает, что история как дисциплина бесполезна для экономической науки и политической философии. В связи с этим можно процитировать замечание Менгера по адресу Шмоллера в «Ошибках историзма», в котором говорится об отношениях между экономической, исторической и этической наукой: «На самом деле совершенно очевидно, что даже самое полное знание жизни народов мира нельзя счесть достаточным основанием для принятия надлежащих экономических мер; иными словами, оно не гарантирует, что действия будут действительно соразмерны намеченным целям. Экономическая сторона жизни народов постоянно ставит новые задачи тем, кто стоит на страже их интересов… задачи эти нельзя исполнить, обратившись к изучению прошлого, их можно решить, исключительно основываясь на знании, которое не ограничивается историческими и статистическими фактами, а учитывает требования современной жизни государства»[116 - Menger, 1884, pp. 44–45. О критике Менгером историзма и о соотношении историзма и исторической школы права см.: Alter, 1990a, pp. 42ff.].

На этом основании Менгер, не подвергая сомнению значение истории и статистики для понимания явлений жизни людей, бросил вызов мнению, согласно которому нормы практической деятельности можно извлечь из изучения истории и ее предполагаемых законов. Если предметом истории и статистики являются исторические проявления человеческой жизни, то их не следует путать ни с теорией, которая «занимается формами и законами этих проявлений», ни с «практическими социальными науками», которые, в свою очередь, должны заниматься «принципами политической и социальной деятельности, приспособленной к какой-то конкретной цели»[117 - Menger, 1884, pp. 17–18.]. Таким образом, его атака была направлена против главного тезиса философии истории исторической школы немецких экономистов: против представления о возможности извлечь практические правила поведения из сравнительного изучения истории и сформулированных на этом основании «законов».

С точки зрения Менгера, истоки этой школы связаны не с Гегелем, Фихте или Фридрихом Листом, а с той конкретной группой историков и экономистов, работавших в Тюбингене и Гёттингене в конце XVIII в., которые пытались построить политическую науку, опираясь на «философию» истории, часто смешивая между собой две научных дисциплины и два соответствующих им типа знания[118 - Эти ученые: Л.-Т. фон Шпитлер, Г. Луден, К.-Г.-Л. Политц, Г.-Б. фон Вебер, К.-Г. фон Вэхтер, Ф.-К. Дальман, Гервинус – проявили восприимчивость к усилиям Л.-Г. фон Якоба, Листа, Г.-Ф. Краузе, Э. Баумштарка, Рау и Ф. Шмиттгеннера по созданию экономической науки, основанной на опыте и истории; см.: Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности // Менгер К. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2005. С. 437–438.]. В отличие от основателей исторической школы права, которые были консерваторами, эти предшественники исторической школы немецких экономистов относились к либеральному направлению («хотя и не к… абстрактно-либеральному») и намеревались использовать свои «превосходные и основательные знания политической истории в политической науке»[119 - Там же. С. 434–437.].

Мы видим, что историческая школа немецких экономистов возникла в результате смешения истории и политической науки, а также исторического и теоретического знания[120 - Там же. С. 315–317.]; итогом этого стали ошибочные представления о природе и целях социальных наук. Соответственно, объектом критики Менгера было представление о том, что сравнение явлений (т. е. эмпирических фактов), политических систем и экономических систем позволяет получить общее видение этих явлений[121 - Мишенью был Рошер. Как мы уже видели, возражение, выдвинутое Менгером против его теорий по поводу истории (там же, с. 377), состояло в том, что «лишь тот, кто совершенно не понимает природы исторических наук, может вообразить себе, будто путем изучения истории вообще и истории народного хозяйства в частности можно уразуметь общую (родовую) сущность и общую (родовую) связь явлений человеческого хозяйства вообще».]. В основном его критика была направлена против попытки перенести метод анатомии и физиологии в сферу гуманитарных наук, подходя к ним как к «естественным организмам»[122 - Там же. С. 396–409.].

С политической точки зрения та концепция общества и политэкономии, которой придерживалась историческая школа немецких экономистов, приводила к типу политической организации, при которой – как мы уже видели – индивидуальный выбор подчинялся коллективному. Однако Менгер предпочел не созерцать «редкое зрелище исторической школы экономистов с социалистическими склонностями», т. е. не стал концентрироваться на политическом аспекте, а обратил внимание на внутренне присущую этой школе ошибку: на восприятие «народного хозяйства [Volkswirthschaft]… как отдельной единицы, отличающейся от человеческого хозяйства [menschliche Wirthschaft]». Он также сосредоточился на том, что «стремление свести [Zur?ckf?hrung] явления народного хозяйства [Volkswirthschaft] к единичным явлениям человеческого хозяйства [menschliche Wirthschaft] характеризовалось как „атомизм“». Закладывая основы того, что позже стало характерной особенностью критики коллективистской экономики австрийской школой, Менгер писал, что «феномены «народного хозяйства» [Volkswirthschaft] отнюдь не суть непосредственные жизненные проявления данного народа [Volk] как такового, непосредственные результаты «хозяйствующего народа» [wirthschaftendes Volk], но равнодействующая (Resultans) всех бесчисленных единично-хозяйственных стремлений в народе, а потому мы и не можем теоретически уразуметь их с точки зрения указанной фикции»[123 - Там же. С. 352–356.].

Итак, фундаментальная ошибка историзма возникла в результате восприятия исторической реальности и социальных институтов как органических единиц натуралистического типа, подчиняющихся законам, которые можно обнаружить методами, характерными для естественно-научно-сравнительного знания, а также на базе представления о том, что из этих законов можно извлечь относящееся к социальным явлениям знание теоретического и практического характера[124 - Там же. С. 373, 377, 385–386, 443, 447, 449. На с. 434–440 Менгер отделял «историческую школу права» Бёрка и Савиньи от упомянутой группы мыслителей (см. прим. 103 на с. 437–438), которых он рассматривал как основателей «исторической школы немецких экономистов», отмечая при этом, что фундаментальная концепция Бёрка и Савиньи, «учение об органическом, несознательном происхождении целого ряда человеческих явлений», осталась им «вполне чуждой». «Они противники абстрактного мышления (как и исторической философии!), но по большей части не противники литературы эпохи просвещения XVII и XVIII в. и либерализма в политике; противники априорной конструкции в государственных науках и в истории, но не противники одностороннего прагматизма в понимании общественных явлений» (см. с. 436). Но они все-таки не впадали в «односторонний эмпирицизм» и даже в «односторонний историзм [einseitiger Historismus]»; «однако одностороннего историзма во всяком случае не имеется в суждениях названных авторов». Сдвиг к «одностороннему историзму» произошел только в первые тридцать лет XIX столетия. Это случилось благодаря Гервинусу, «который имел сильное влияние на молодые умы Гёттингенской исторической школы ученых и, благодаря странному стечению обстоятельств, такое же влияние на понимание методологических проблем немецкими экономистами» (см. с. 440). О влиянии историцизма Гервинуса на Рошера см. с. 442.]. Такое представление о людях и их жизни было связано с органицистским политическим мировоззрением, которое рассматривает отдельного человека как представителя рода. В политическом и экономическом отношении это приводит к критике индивидуалистических оснований классической политэкономии (которые Менгер, напротив, защищает). Это также приводит к «общинному» представлению об экономической деятельности, в структуре которой политические и этические аспекты господствуют над индивидуалистическими.

Как и Менгер, Мизес тоже был склонен отождествлять историзм с исторической школой немецких экономистов и катедер-социалистами. Кроме того, он также был склонен рассматривать его как конструкт социальных наук, основанных на вере в то, что единственным методом, подходящим для изучения человеческой жизни, является «исторический». Однако Мизес отделял тех сторонников историзма, кто отрицал возможность существования теоретической науки о человеческой деятельности, от тех, кто не исключал такой возможности, а лишь откладывал ее до того момента, когда станут доступны плоды более широкого исторического исследования[125 - Mises, 1933, p. 104 (Мизес Л. фон. Эпистемологические проблемы экономической науки. Челябинск: Социум, 2009). В цитатах из этой книги термин «историзм» (Historismus) мы всегда будем переводить как «историцизм».].

С этой точки зрения спор о методах представляет собой в первую очередь поединок между сторонниками исторической социальной науки и приверженцами теоретической социальной науки. Значение этого далеко выходит за пределы дискуссии Менгера с представителями исторической школы немецких экономистов.

Мизес сочувствовал попыткам Виндельбанда, Риккерта и Вебера создать теоретическое основание исторического знания и подчеркнуть его специфику. Однако он также считал, что в их позиции проявилась неспособность «представить себе возможность существования общезначимого знания в сфере человеческой деятельности». Несмотря на то что они выступали против мнения, будто бы единственные истинные науки – это науки, основанные на модели ньютоновской механики, Мизес не мог разделять их претензии на то, что «область социальных наук включает исключительно историю и исторический метод». С точки зрения Мизеса, суть проблемы была связана с влиянием субъективистской экономической теории на теорию человеческой деятельности. Поскольку даже Виндельбанд и Риккерт не учитывали этого влияния, то они оценивали открытия субъективистской экономической теории «в том же духе, что и историческая школа. Таким образом, они остались связанными с историзмом (что не исключает эмпиризма)». Они не поняли, что если ограничить сферу науки о человеческой деятельности историей и ее методом, то это неизбежно ведет к отрицанию возможности построения теоретической системы социальных наук. Следовательно, и этим ученым казалось, что представление об исторических событиях как о нередуцируемых единицах представляет собой «единственный приемлемый метод в области социальных наук»[126 - Ibid., pp. 4–7.].

Теоретические предпосылки критики Мизеса в отношении историцизма ясно видны и по тому, как он рассматривает методологию Вебера и различие между социологией и историей[127 - Ibid., p. vii. Их разделял вопрос о природе «идеальных типов», которые Мизес считал «концептуальными инструментами исторического, но не теоретического исследования».]