скачать книгу бесплатно
«Чтоб тебе на том флэту провалиться на мосту…» – процитировал про себя бескомпромиссный Н.
Идя меж кресел по ногам зависающих, Н. протолкался к Г. и, подняв забрало, спросил:
– Скажите, а как вы относитесь к явлению современных художественных плеяд?
– «Блея-я-я-яд!».. – саркастически проблеял, закуривая, Г. – Как к ним можно относиться, молодой человек?
– Как?
– Человеческая многоножка! – презрительно выцедил Г.
Не разговаривая далее, вскипевший духом богатырский Н. мощно, коротко и без замаха, заушил Г. Сигарета того рассыпала звездные искры; перхоть посыпалась с велюровых плеч пиджака; критик свистнул и улетел, резко уменьшаясь в открывшейся космической перспективе.
«К созвездию Плеяд!» – удовлетворенно подумал постоявший за правду Н. и стал пробираться к выходу.
На выходе его остановила многоочитая и благоутробная плеяда митьков.
– Ну как там критик-то Г., братушка? – спросила Н. плеяда.
– Ты, Оксана, не надейся. – Н. натягивал в прихожей свои разношенные по моде армейские кирзачи. – Один казак зарубил его… саблей напополам.
– Ёлы-палы! – одобрительно приветствовала известие плеяда.
– Дык, – скромно отвечал на это молодой Н.
* * *
– О, смотри, что нашел! – Костя Иночкин вытащил из коробки небольшую покоробленную фотокарточку с обломанным уголком. На карточке, темно-серым и светло-серым по серому, мутно, но узнаваемо, отобразилось какое-то злаковое поле, посреди поля – сколоченные из горбыля козлы, а верхом на козлах – юные Костя и Н.
– Как молоды мы были, как верили в себя!.. – дрогнувшим голосом сказал Н., бережно поднеся карточку поближе к глазам.
– Где это вы? – спросила Ностальжи. – Что-то не помню…
– Это в стройотряде, в деревне Ромашко-во. Ты болела тогда, с нами как раз не ездила, – сказал Костя.
– И что за козлы? – спросила Ностальжи.
– Это мы позируем Феде Вилкину, – сказал Н. – Он же до того курса, помнишь, вместе с нами учился, пока в армию не забрали… Ну как учился, не учился, конечно, все картинки красил, бухал да акции устраивал, вот и забрали… Это мы позируем, изображаем всадников, для его полотна «Масоны травят пикачами русского зайца». Картина колоссальная, представь, поле ржи вечереет, багровым наливается закат, стая кислотных пикачей, весело и кровожадно скалясь, рассыпалась по полю, на переднем плане мчит не чуя ног удалой обреченный заяц, на заднем – аспидные фигуры всадников, ату его, колорит, гибель русской цивилизации, все дела!..
– Погоди, – сказал Костя. – Он же ее так и не написал вроде.
– Ну да. Не успел. Это я по его устному описанию воспроизвожу. Не дошло тогда дело до холста: сперва у нас деньги кончились, потом ему продавщица в лабазе кредит закрыла…
– Слушай, а чего вы тогда с ним подрались? – спросил Костя.
– А!.. – усмехнулся Н. – Да ну, ерунда вышла. Ну, просто пили сидели, да и заспорили, как всадников надо решать: в надменном стиле чтоб были, как барские ягайлы, или в сгорбленно-зловещем, как закулисные вампиры!.. А Федя, кстати, потом с нами в город не уехал. В Ромашкове остался. Кредит свой отрабатывать, иначе участковый грозил дело завести… Сперва в колхозе на силосных ямах спутники таскал, потом еще на частном огороде, у местного одного как раз ягайлы, вампира, в общем.
– Да… Затравили, значит, русского зайца! – сказал Костя. – Так он и не доучился, бедняга…
– Бедняга! – фыркнула Ностальжи. – Это вы бедняги! Вилкин теперь вон в каком тренде. В соцсетях во всех постах его картинки. Каталог его работ видела, там такие ценники!
Н. и Костя, соглашаясь, вздохнули: у них самих ни каталога, ни ценников ни на чем не было, и цитировали их в соцсетях далеко не во всех постах.
* * *
Н. распечатал на принтере текст из соцсетей и, нахмурив брови, что-то там черкал карандашом.
– Что это у тебя? – спросил Костя Иночкин.
– Да вот, статья о современном литпроцессе, – не отрываясь от черканья, ответил Н.
– Дельная?
– Да не знаю, не читал еще…
– А сейчас ты что делаешь? – удивился Костя.
– Да вот, у феминитивов окончания исправляю…
Костя испуганно заозирался и даже, подошед к окну, свесился из него и оглядел дом напротив, как будто ожидал в каждом окне его увидеть по феминисту.
– Ты что, против политкорректности?
– Ну что ты! – Н. откинулся на спинку стула. – Я-то не против. Просто многие новообразования эти, они как-то… ну, цепляют, мешают читать. Вот и исправляю. Например, «поэтка» эта самая. Нимфетка, старлетка, ранетка, табуретка!.. Неуважительно как-то, неблагозвучно.
– А как благозвучно?
– На мой вкус, с суффиксом «-иц-» куда лучше. Поэт – поэтица, автор – авторица.
– Царь – царица, – согласился с ним Костя. – А то, прикинь, было бы: «Царь с цесаркою простился, в путь-дорогу снарядился»…
– Ага. Или – «светская левка». Жесть.
И Н. снова склонился над своим занятием.
* * *
– О чем задумался? – спросил Костя Иночкин.
– О возрасте, – сказал Н. – Представляешь, мне уже столько лет, что вот только что, прочитав в соцсетях новые стихи одного поэта, подумал с ностальгической нежностью: «Ух ты, старый добрый подражатель Бродского!..»
– Старый, значит!.. А что, нынешние разве у Бродского больше не воруют?
– У него уже невозможно ничего своровать. Бродский стал как природа, у него можно только почерпать.
* * *
– Вы знаете, молодой человек, – сказал Чехов, по старой докторской привычке он всех пациентов называл молодыми человеками, – роман, доложу я вам, умирает. Или уже умер.
– Почему это? – спросил Н.
– Потому что краткость – сестра таланта, – весомо изрек Чехов и облокотился на столик по-старинному, как на фототипическом портрете в своем собрании сочинений: локоть утвердив в столешницу, указательный палец уперев в скулу, большой – под челюсть в бородку, средним как бы прикрыл губы, а прочие слегка подобрал.
– То есть, Антон Павлович, вы хотите сказать, что этот самый брат краткости, словно некий маньяк, излавливает романы, оглушает, тащит в подвал, там окончательно их убивает, расчленяет и, сояя растерзанное по-иному, составляет из них книгу афоризмов? – не сдавался Н. – Из большой художественной правды настригает бессвязную кучу блестящих, хлестких, маленьких враньев?
Чехов поправил пенсне и, озадаченный таким поворотом разговора, молчал.
* * *
Ностальжи побежала на срочную работу, а Н. попросила погулять с Лялей.
Н. вел ребенка за руку и рассеянно думал о том, что в начале ХХ века русские газеты писали о детских садах и о рабочих матерях как о национальном позоре.
– Мороженое купи, – приказала Ляля.
Н. выскреб из кармана мелочь.
– Тебе какое?
– Мне магнум голд! Потому что я Пинки Пай!
– «Лошадь наденет галоши поплоше»… А может, ты лучше будешь Сумеречная Искорка?
– Сам ты Искорка!! Покупай магнум!!
– Мм… может, вон то, плодово-ягодное?.. А то у меня на сигареты не остается…
– А я на тебя тогда пожалуюсь в опенки!!
– В опенки!.. – передразнил Н. – Сопля, говорить научись… Не в опенки, а в опеку.
– Купи! Все лучшее детям, все худшее взрослым, так мама говорит!
Ляля ела мороженое, наступала в солнечные пятна бульварной плитки, стараясь не наступать на пограничные линии, и гулко и немелодично визжала с закрытым липким ртом:
Вы – пироги мои свежие!
Объятья нежные!
Друзья! Навеки мы – друзья!
Поддержим мы всегда
Друзей стремления!
И ясно всем: то, что нужно нам,
есть прямо здесь,
Ведь команда мы!!
В кармане зазвонил телефон.
– Привет, ну как вы там? – спросила Ностальжи.
– Сладок кус недоедала, – мрачно ответил Н.
– Что?! Тебя не слышно! Вы в порядке?
– Да в порядке, в порядке. Педолатрия форева, – сказал Н. и отключился. Подумав, потыкал кнопки и переключил телефон в режим «абонент умер».
* * *
– Как у тебя? – спросил Н. у Ностальжи.
– Да никак, – с сердцем отвечала она. – Все так же… Достали хозяева. Надо новое жилье искать. Зайдем вон в тот храм?
– Зачем? – удивился Н.
– Там икона Спиридона Тримифунтского, с мощами. Он с жильем помогает.
Они зашли. После звенящей уличной жары в храме стояла звенящая же прохлада. Службы не было, и людей у иконы Спиридона было немного. Ностальжи пошла покупать свечку, а Н., смущенно откашлявшись, слегка поклонился и поздоровался. Спиридон в ответ тоже поклонился, придержав, чтоб не свалилась, свою плетеную остроконечную шапочку.
– Что, милок, с жильем проблемы?
– Да вот, знаете, это у нее вот…
– Знаю… Да, эти съемные квартиры нынче, это не мед, конечно.
– Да уж…
Помолчали. Свечи потрескивали; светлая пыль плавала в лучах.
– Акафист… это… читать будете? – осторожно спросил святитель.
Н. растерялся.
– Да, в общем… Вы уж меня простите, я акафисты как-то не очень… ну, не то чтоб, вы не подумайте!..
Спиридон облегченно хехекнул, широко, морщинисто заулыбался:
– Ну и слава Богу! Я их, знаешь, тоже не очень… Стоишь перед ними по стойке смирно, по часу да по два, а они тебе – бу-бу-бу, бу-бу-бу! Одно да потому, мои же подвиги мне же по сто раз пересказывают, да все чтоб буква в букву, да через слово строго-настрого радоваться велят, а какая уж там радость, стоишь как пень, не пошевелись, не почешись, терпишь, ждешь, когда уже закончат всю эту… как ее бишь, слово забыл…
– Прелюдию?
– Вот-вот. Прелюдию. И пока этак-то до сути дела дойдут, а там сути этой – от пареной репы хвостик, попросить того да сего!.. Ну, поди, сам знаешь, ты ж верующий… Ты ж верующий?
– Да-да! – торопливо подтвердил Н.
– Ну вот. А не слушать их – тоже зазорно как-то, жалко их все же… Не у всех нынче деньги есть, на Корфу-то туристами шастать…
Тут подошла Ностальжи, утвердила в латунную лунку свечку, стала что-то про себя настойчиво шептать, стараясь при этом убедительно магнетизировать икону скорбным взором. Н. перекрестился, поклонился еще раз и вышел на паперть.
Жара над городом сгустилась в сгущенку, сперва жидкую, а потом и вареную, и явно стала непраздна скорой грозой; воздух поплотнел и придвинулся; резко запахло пылью и липами с бульвара. Предвкушая дождь, Н. шел по тротуару, вполуха слушал, о чем говорит Ностальжи, и мурлыкал себе под нос:
