скачать книгу бесплатно
Встревоженный, отец выскочил из кабины, перевернул Клео и вытащил у него кошелек и ключи, но ротора не заметил. Они с Джорджем запрыгнули в машину Клео и проехали несколько миль, а потом остановились на пустой парковке, чтобы избавиться от регистрационных документов и прочих бумаг, указывающих на Клео. В панике они не сообразили, что одной брошенной машины будет достаточно, чтобы выйти на них.
Тем временем Смайли, жена Клео, не дождавшись мужа, пошла его искать и обнаружила на улице в луже крови. Он еще дышал – хотя неглубоко и прерывисто. В «Скорой помощи» ей сказали, что еще пятнадцать минут, и все было бы кончено.
Полиция Лос-Анджелеса начала срочные поиски в соседних районах; машины с мигалками поехали по близлежащим улицам. И очень быстро наткнулись на двух парней, выбрасывающих документы из двери автомобиля. Отец с Джорджем тут же во всем признались.
– Клео еще дышал, когда мы уезжали, – сказал отец.
Это был самый легкий арест, какой копы только совершали.
В двадцать первый день рождения отца охранник в тюрьме Сан-Квентин сообщил ему, что его жена родила прекрасного младенца, девочку, которую назвала Лонни. Отец даже не знал, увидит ли когда-нибудь дочь. Пока что его приговорили к семи годам, но это могло измениться – все зависело от Клео.
Старик все еще оставался в тяжелом состоянии. После нападения он долгое время то приходил в себя, то снова впадал в кому, балансируя на грани жизни и смерти. Один глаз у него ослеп, второй тоже сильно пострадал, он так и не смог больше ни ходить, ни говорить. В случае его смерти обвинение изменили бы на предумышленное убийство, и тогда судья приговорил бы отца к смертной казни или пожизненному заключению без возможности помилования.
И я никогда бы не появился на свет.
В Сан-Квентине главный психиатр установил, что коэффициент интеллекта у моего отца выше, чем у всех, кого ему доводилось обследовать. На одной из их многочисленных бесед он сказал отцу, что интеллектуальные способности помогут ему быстро адаптироваться после освобождения. Но отец не стал ждать и пустил их в ход раньше, добившись для себя работы в медицинском блоке, где помогал с аутопсиями и заполнением карт – желанная для многих позиция.
Очень скоро отец убедил главного психиатра, что маму изнасиловали и он хотел за нее отомстить. Психиатр, в свою очередь, убедил начальника тюрьмы, что отец заслуживает досрочного освобождения, и его выпустили по истечении трех лет. Всю дорогу домой он смеялся.
В ночь преступления полицейские допрашивали отца и Джорджа по отдельности. Джордж утверждал, что просто хотел помочь другу и что Клео заслуживал того, что получил. Но отец говорил по-другому: мол, Джордж сам схватился за монтировку и утратил контроль над собой. А отец хотел только припугнуть старика.
В тот единственный раз, когда отец с Джорджем встретились на тюремном дворе, бывший приятель сказал ему: «Я тебя убью, понял? Ты двуличный лживый сукин сын!»
Каждый раз, когда мама заговаривала с отцом о Джордже, она плакала, но все равно постоянно вспоминала о нем. Такая уж она была – повторяла и повторяла одно и то же. Чем сильно раздражала отца.
Неоднократно по ночам, когда я подслушивал у них под дверью, мама говорила:
– Мы застряли в этой жуткой резервации, где все меня ненавидят из-за того, что ты натворил. Никто же не проверял – может, тут все остальные тоже преступники?
– Тебя будут ненавидеть везде, где бы мы ни поселились! И я тебе в миллионный раз повторяю: нам повезло, что здесь никого не проверяют, потому что иначе я бы лишился работы и нас бы выкинули на улицу.
– Ты думаешь, Джордж нас не найдет? Когда-нибудь он явится и убьет нас всех!
– Боже мой, Тельма-Лу, да заткнись ты уже! Никто не станет здесь нас искать. И вообще, это все из-за твоей мамаши. Если бы эта старая толстозадая шлюха явилась на суд, она убедила бы судью, что Клео получил по заслугам. Жалко, мы не убили этого ублюдка.
Потом раздавался скрип кровати, означавший, что отец перевернулся на бок, положив разговору конец. Для меня это был сигнал уходить. Я крался на цыпочках в комнату, нашу общую с Сэмом, который спал крепким сном.
Глава 4
В июне 1957-го руководство ЭПНГ перевело отца на станцию в десяти милях от городка Белен в штате Нью-Мексико, примерно в двухстах милях к юго-востоку от Навахо-Стейшн и в тридцати милях к югу от Альбукерке. Отец говорил, что это занюханный городишко на реке Рио-Гранде, которая большую часть года течет такой же тонкой струйкой, как писает алкоголик. Наш новый дом оказался точной копией предыдущего, как и все вокруг – за исключением разве что детей, игравших на площадке.
Месяц спустя отец привез маму домой из больницы с новорожденной малышкой, которую назвали Салли. Отец кричал на маму, что ребенок не его – у них не было секса уже лет сто. Лонни краснела и говорила, что из всех нас только у Салли отцовская смуглая кожа и широкие скулы. Мы полюбили сестричку с первого мгновения, как только увидели ее огромные карие глаза.
С каждым днем мама становилась все более унылой и уставшей, хоть нам и казалось, что дальше уже некуда. Она слонялась по дому в ночной рубашке, перемещаясь из спальни на диван, носила на руках Салли и постоянно проливала слезы. Завтраки по утрам нам готовила Лонни. Ей было тогда девять лет.
Я начал убегать все дальше и дальше от дома в пустыню. Мама этого не замечала. И отец тоже. Хотя он работал с четырех дня до полуночи, в остальное время ему тоже не сиделось дома, даже по выходным. Отоспавшись, отец шел на завод на сверхурочные или делал задания по инженерии, которую изучал заочно на курсах при Университете Нью-Мехико. Иногда он уходил на завод просто так, чтобы побыть одному – по крайней мере, так он нам говорил.
Как-то раз после ланча я ушел из дому, не сказав маме, и бежал до тех пор, пока последние дома не скрылись из виду. Ящерки увертывались у меня из-под ног, пока я мчался все быстрее через высокую траву, стараясь одновременно пинать ботинками камешки. Соседский пес, хаски, нагнал меня, лая как сумасшедший. Я оглянулся посмотреть, не случилось ли с ним чего, он замер на месте – и тут я провалился головой вниз в глубоченную яму.
Сначала я даже не испугался. В конце концов, я же чероки! Представляя себя актером вестерна, я издал боевой клич и попытался взобраться вверх по стенке, но скатился вниз, едва добравшись до половины. После множества попыток я сдался и начал кричать во все горло.
Хаски бегал по краю ямы и лаял или принимался царапать лапами землю, словно хотел спрыгнуть ко мне. Я кричал, пока не охрип, а он все продолжал лаять. Никто не приходил. Это было куда страшней, чем стоять привязанным к дереву.
Уже темнело, когда я услышал, как хлопает дверца машины, и, подняв глаза, увидел высокого тощего бритоголового парня в форме ЭПНГ. Сигарета алым огоньком светилась у него в руке.
– Не бойся, сынок, сейчас брошу тебе веревку и вытащу оттуда.
Я крепко держался за веревку, пока он меня поднимал, а потом уцепился за его руку. Хаски бегал вокруг меня и лизал руки и ноги – он едва не сбил меня с ног. Пес бежал за грузовиком, пока мы не выехали на дорогу, и все время продолжал лаять.
Дома парень проводил меня внутрь, и мы увидели, что мама так и спит на диване, не заметив моего отсутствия. Парень сказал, он даст Терстону знать, что со мной все в порядке. На следующий день отец лишь буркнул в мою сторону:
– Вот просидел бы в той яме всю ночь, может, что-нибудь понял бы наконец.
Мама и Лонни очень радовались, что я пошел в детский сад, но теперь трехлетний Сэм носился по всему дому и орал, словно сумасшедший. Мама жаловалась, что готовка, глажка и уборка в нагрузку к двум неуправляемым сыновьям и малышке в пеленках – это для нее уже слишком.
– Да в чем проблема? – спрашивал отец. – Ты что, ожидала, что будешь жить, как в кино? Или хотела стать одной из этих королев на день?
Мама бросалась в спальню, хлопала дверью и снова рыдала.
Как-то раз в субботу утром отец сказал, чтобы мама прекратила его донимать, сел в машину и куда-то уехал. В обед он вернулся с огромной коробкой в багажнике.
– Купил тебе гладильный пресс, – заявил он маме. – С ним гладить гораздо проще – если только ты оторвешь от дивана свою ленивую задницу.
Мы собрались вокруг посмотреть, как он будет его выгружать. Соседка, проходившая мимо, сказала, что такой огромный пресс видела только в химчистке, где стирал одежду весь город. Она и представить не могла, что какой-то семье он необходим для глажки.
Затащив ящик в гостиную, отец достал инструкции, принес свои инструменты и начал собирать агрегат. Мы с Сэмом пытались подавать ему гаечные ключи и отвертки, но он нас прогнал:
– А ну, не путайтесь под ногами!
Когда отец закончил, посреди комнаты стоял гигантский гладильный пресс с двумя массивными железными пластинами и двумя педалями, как на пианино у Лонни.
Мама испуганно шарахнулась при виде него.
– Я не управлюсь с такой громадиной! – вскрикнула она, пытаясь обхватить пресс обеими руками.
Отец налил воду в большой цилиндр и повернул переключатель цвета меди. Практически сразу из машины пошел пар и раздался свистящий звук.
– Тельма-Лу, – сказал отец, – смотри на мои ноги.
Одна педаль смыкала пластины между собой, вторая их размыкала.
– Надо нажать на вторую педаль, или пластины не откроются, пока не закончится двухминутный цикл.
Он продемонстрировал это на паре джинсов. Сэм ахнул, когда они вышли из-под пресса такими, будто по ним проехался каток. Взяв из переполненной бельевой корзины выстиранную футболку, отец протянул ее маме.
– Давай, теперь попробуй ты.
Она положила ее на нижнюю пластину, нажала на педаль старта и отскочила, когда верхняя пластина начала опускаться. Когда пластины открылись, футболка была тонкой и гладкой, как лист бумаги, и пахла, как воздух после дождя.
– Тельма-Лу, когда я вернусь домой со смены, все вещи должны быть выглажены.
У мамы задрожала нижняя губа.
– Я постараюсь.
Когда отец уехал, Лонни унесла Салли в родительскую спальню, а мама принялась гладить.
– Я не могу так, – бормотала она себе под нос, – я не понимаю, что надо делать.
Потом она стала жаловаться, что пар из-под пресса обжигает ей глаза.
Ничего бы не случилось, не запрети она нам в тот день идти играть на улице. Запертые в доме, мы с Сэмом бегали туда-сюда, и каждый раз, когда я попадал в него стрелой с резиновым наконечником из игрушечного лука, он падал на пол и болтал в воздухе ногами, делая вид, что умирает. Когда мы устали от этой игры, он перебежал в гостиную и стал сбивать фотографии и сувениры с журнального стола.
Мама с криком бросилась за ним, и тут мяч, которым я ударил о стену, срикошетил ей в голову. Она обернулась, чтобы погнаться за мной, и Сэм подскочил к прессу.
Мы не сразу поняли, что произошло. Из-под пресса повалил дым и пошел отвратительный запах. Лонни, с Салли на руках, вбежала в гостиную посмотреть, что случилось. Сэм стоял возле пресса и кричал, пытаясь вырваться – каким-то образом его левая рука оказалась под верхней пластиной. Мама кинулась к прессу и дернула его за руку, но она не двигалась. Лонни раз за разом изо всех сил давила на подъемную педаль, но пластины не размыкались.
Мама с громким криком повалилась на пол. Лонни схватила руку Сэма, но ей тоже не удалось его освободить. Я обхватил сестру за талию и принялся тянуть, пока она держала Сэма. Но и это не помогло. Сэм подпрыгивал, трясся и кричал так, будто его убивают.
Казалось, прошло несколько часов, прежде чем пластины разомкнулись. Рука Сэма превратилась в кровавую массу, словно растопилась под прессом. Схватив Сэма, Лонни побежала с ним в ванную, и когда они мгновение спустя выскочили оттуда, рука Сэма была обернута полотенцем, а по полу за ними тянулся кровавый след. Слезы катились у нее по щекам, но держалась она спокойно. Лонни передала Сэма мне и побежала к телефону, звонить отцу.
Сэм безжизненно повис у меня на руках. Я не мог перестать плакать. Мой брат получил такое страшное увечье – и все по моей вине.
– Он уже едет, – сказала Лонни.
Мама перестала рыдать, но все еще всхлипывала, поднимаясь с пола.
Через несколько минут отец на Зеленом Бомбардировщике влетел во двор с такой бешеной скоростью, что я испугался, как бы он не врезался в стену. Ввалившись внутрь, он приказал нам собрать кое-какие вещи и садиться в машину – надо срочно ехать. Матери он велел обернуть руку Сэма марлей с вазелином и наложить чистую повязку.
Хут, начальник отца, услышав, что произошло, позвонил в госпиталь в Фениксе, и там обещали, что нас будет ждать хирург. В Альбукерке нет врача, который мог бы вылечить Сэму руку, сказал Хут.
Мы все забрались в машину и выехали из поселка. Лонни укачивала Салли на руках, сидя на заднем сиденье вместе со мной, а мама впереди держала Сэма и все еще громко всхлипывала. Отец смотрел только вперед. Он так крепко вцепился в руль, что казалось, костяшки пальцев вот-вот прорвут ему кожу.
Лицо у Сэма стало пунцово-красным, он не двигался и не издавал ни звука. Глаза его были закрыты, словно во сне. Отец сказал, что это болевой шок. Я боялся, что он уже не проснется.
Лонни наклонилась вперед.
– Папа, а как же Ночка? – мягко спросила она.
– Ничего с ней не случится.
Больше мы никогда ее не видели.
Облако пыли летело за Зеленым Бомбардировщиком, словно мы убегали от торнадо. Впервые за всю жизнь я, такой шумный, не издавал ни звука. Салли завозилась и захныкала у Лонни на руках. На улице стемнело, и я смотрел на усыпанное звездами небо над пустыней, слушал шум деревьев и старался убедить себя, что с Сэмом все будет в порядке.
Мы приехали в госпиталь глубокой ночью. Отец припарковался у входа и вбежал внутрь с Сэмом на руках. Сестры в белых униформах уложили его на каталку и повезли дальше по коридору, мама с папой последовали за ними. Лонни, Салли и мне не позволили пойти, и мы уселись в комнате ожидания.
Лонни сменила Салли подгузник, дала бутылочку и отправила меня к торговому автомату за печеньем и газировкой. Несколько раз она брала меня за руку и говорила, что я ни в чем не виноват, но я только качал головой и плакал. Всю ночь я проходил по комнате ожидания из угла в угол, считая квадратные плитки на полу и представляя себе, как Сэм вбежит туда, смеющийся и веселый.
Уже светало, когда мама с папой вернулись к нам. Сквозь слезы мама сказала, что Сэма еще оперируют. Глаза у нее были красные, а щеки раздулись так, будто ей натолкали в рот ватных шариков.
– Папа, – спросил я, – с Сэмом все будет в порядке?
Он поднял руку, прося меня остановиться, потому что слезы застилали ему глаза. Наверное, дело было совсем плохо, раз он не отвечал. Я снова стал считать плитки, но стоило мне подумать о Сэме, как я сбивался со счета, и приходилось начинать сначала.
Уставившись в стену, мама трясла головой и бормотала себе под нос, что это не ее вина. Она так и знала, что гладильный пресс представляет опасность для детей. Слишком уж сложно с ним управляться, говорила она, не обращаясь ни к кому в особенности. Лонни покачивала Салли на руках и тихонько ей напевала: «Не плачь, малышка». Никто не обращал на нас внимания – мы сидели среди таких же грустных, утомленных людей, которым, судя по их виду, отнюдь не хотелось здесь очутиться.
Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем явился доктор. Он поставил себе стул напротив мамы с папой.
– Подвижность в руке у Сэма восстановится практически полностью, – сказал он. – Но пройдет несколько месяцев, прежде чем мы сможем его выписать из больницы. Мы пересаживаем ему кожу с живота на руку. Это новая техника, которая показала многообещающие результаты.
Мы поселились в полном тараканов мотеле, в комнате с двумя кроватями и крохотным телевизором. Я со своей подушкой и одеялом спал на полу, а Лонни с Салли на одной из кроватей, рядом с мамой и папой. Мама почти не разговаривала, разве что иногда жаловалась, что все винят ее за происшествие с Сэмом. Глаза у нее застывали, как будто в трансе; я мог несколько раз пройти мимо, но она меня не замечала.
Отец вел себя так, будто ее с нами вообще не было.
Несколько долгих недель Сэм лежал в стеклянном боксе на маленькой кроватке под прозрачной пластиковой палаткой. Нам не разрешалось заходить внутрь. Каждый день папа поднимал меня повыше к стеклянной перегородке и говорил помахать брату рукой. Левая ручка Сэма была прибинтована к животу, а правая пряталась под ярко-голубым одеялом. Ремни крепко фиксировали его грудь и ноги, чтобы он мог двигать только головой. Он поворачивался посмотреть на меня, и я плакал, но он всегда широко улыбался мне в ответ.
– Когда ему снова разрешат играть? – спросил я строгую медсестру в белой форме и накрахмаленной шапочке.
– Еще не скоро, – ответила она. – Ему надо находиться в стерильной кислородной палатке, пока он не поправится достаточно, чтобы противостоять инфекциям.
Папа звонил своему начальнику, рассказывал новости про Сэма, и Хут говорил, что мы можем не торопиться с возвращением. Рабочее место за ним сохранится. Но зарплату отец не получал, и вскоре деньги у нас закончились, так что он взял нас с Лонни помогать на сборе фруктов и хлопка – делать ту же работу, что и он в моем возрасте.
В жаркой аризонской пустыне мы трудились вместе с поденщиками-мексиканцами, в которых мне так нравилось стрелять камешками из рогатки. Иногда, если они стояли нагнувшись, я попадал им по заду яблоком или грушей. Они что-то кричали на испанском и грозили мне пальцем.
Бывало, я кидался помидорами в проезжающие грузовики и смотрел, как они разбиваются о борта. Я не думал, что отец за мной смотрит, однако после одного из лучших моих бросков он вдруг ухватил меня за руку и сказал, что, стоит ему еще хоть раз увидеть, как что-то летит в воздухе, он вытрясет из меня всю душу. Поэтому я развлекался подобным образом только в его отсутствие. Когда это мне надоедало, я подбрасывал яблоки в воздух и ловил, делая вид, будто играю в бейсбол. Или целился в корзины, куда мы складывали фрукты. Только проказничая, я ненадолго отвлекался от мыслей о Сэме.
Мы ели свежие фрукты с фермы и еду, которую не надо было готовить, вроде салями или сэндвичей с сыром. Отец поглощал сардины прямо из жестяной банки, и пахли они даже хуже бычьих ветров. Мама смешивала порошковое молоко с ржавой водой из-под крана, отчего вкус у него был еще хуже, чем обычно. Когда никто не смотрел, я потихоньку выливал молоко в раковину.
Наконец настал день выписки Сэма из больницы. Сестра вывезла его из бокса и передала с рук на руки маме. Я подбежал его обнять, а Лонни крепко поцеловала в макушку. Сэм рассмеялся. На руке и на животе у него по-прежнему были повязки. Сестра сказала, что с ним надо обращаться осторожно, потому что кожа у него еще очень нежная.
Врач сообщил отцу, что после пересадки кожу у него на руке и на животе надо будет отшлифовать, чтобы она выглядела естественно, когда он подрастет.
– Не буду я платить ни за какую шлифовку, – ответил отец. – В кинозвезды мы его не прочим. Подумаешь, кожа в морщинах – ничего такого тут нет.
По дороге домой я пообещал быть хорошим мальчиком, чтобы Сэм опять не пострадал. Отец повторил, что это не моя вина и что мне не о чем беспокоиться.
Но я беспокоился.
Мы остановились в придорожном кафе купить гамбургеров и кока-колы, и отец снова взялся рассказывать нам о своих приключениях во время Второй мировой. Я издавал разные звуки, подражая пулемету, и складывал руки лодочкой, изображая пикирующий истребитель, в котором сидит японец-камикадзе. Даже мама смеялась надо мной. А отец в кои-то веки не кричал на нее.
* * *
Мы вернулись домой как раз к вечеринке на Хэллоуин, которую устраивали для сотрудников ЭПНГ. Я оделся Роем Роджерсом[1 - Рой Роджерс – американский актер, ковбой и певец.] и съел столько конфет, сколько смог в себя затолкать. Отец не сделал мне ни одного замечания, а мама улыбалась, глядя, как я танцую с Джинджер, дочкой Хута. Она была на три года меня старше, но соглашалась играть со мной.
Вскоре после вечеринки наша жизнь потекла по-прежнему: отец кричал на маму, Лонни заботилась о Салли, а я стрелял игрушечными стрелами в картины на стенах, чтобы мама отпустила меня гулять. Каждый раз это срабатывало. Сэм все еще ходил с повязкой на руке, а живот его был покрыт прямоугольными красными пятнами, но мы привыкли видеть его таким.
Теплым мартовским вечером мама позвала меня из кухни:
