скачать книгу бесплатно
К нашему двору, обнесённому оградой (старинной, церковной), примыкает небольшая площадь (вернее, просто трёхсторонний перекрёсток, но у детства другие масштабы), от которой вверх уходит Плющиха. На площадь выходит клуб завода «Каучук» («Клуб Каучук», как мы его называли), творение знаменитого конструктивиста Мельникова, о чём я узнал намного позже. Вдоль Плющихи, за забором, от клуба тянется длинная оранжерея. А через несколько домов, напротив Академии Фрунзе, жила Мария Андреевна Гаевская, мамина наставница, потом коллега и просто друг. Она обитала в какой-то пристройке на первом (или единственном) этаже. Всегда радостно принимала нас, поила чаем с вареньем, расспрашивала про жизнь. Выше по Плющихе, на другой стороне, стоит серое здание школы №34, где когда-то работала бабушка.
А дальше – вправо от Плющихи – Неопалимовский переулок, он вёл к Дому пионеров тогдашнего Фрунзенского района, располагавшемуся на перекрёстке с Земледельческим переулком.
Случалось и так, что старушка-Плющиха временно преображалась: надевала дореволюционные вывески. Мы не удивлялись: значит, опять снимают кино.
Если идти в другую сторону от родного двора, то и Клиническая, и Погодинка, и Большая Пироговская уходят туда, где начинаются подступы к Новодевичьему монастырю, к пруду с лебедями. Дальше, за Новодевичьим, начинались Лужники. На больших площадках перед стадионом мы ездили на велосипедах, да и многое другое там происходило: учебная езда на автомобиле, подготовка к спортивному параду и прочее. Сейчас эти площадки растворились в более поздних городских реалиях.
Но что-то далеко я уже забрался, вернусь поближе к дому. В конце Погодинки стоит школа №35, первая моя школа. Ниже, к набережной – клуб фабрики Свердлова, здесь мы часто смотрели кино. Обычно чёрно-белое, но уже появлялись и цветные фильмы.
За Девичкой, если перейти Большую Пироговскую и взять влево, по переулкам шёл маршрут к сороковой школе, второй из моих трёх школ. Неподалёку от этого маршрута – музей-усадьба Льва Толстого. Правее – детский дом (в котором одно время работал отец), вьетнамское посольство, где стоял стенд с фотографиями чужой жизни – экзотической, хотя и социалистической. Глубже уходил Хользунов переулок: с загадочной башенкой на доме, с надписью «Анатомическiй театръ» на одном из зданий медицинского института, с «парком Мандельштама» (не поэта, конечно, а учёного), с каким-то важным военным зданием.
Описал я, конечно, не всё, а лишь то, что вспомнилось раньше остального.
Тянет ли меня туда сейчас? Да нет. Но я много раз бывал там уже взрослым, всегда с большим интересом и вниманием. Родные места полны таинственной притягательности. И тем, что остались в чём-то прежними, и тем, что во многом изменились.
Привязанность или признательность?
Какое-то тёплое чувство к местам, где я долго жил, – прежде всего, к дому два по Клинической улице – я испытывал всегда, ощущаю его и до сих пор. Каждый раз, когда я оказывался в этом районе волей обстоятельств, мне было любопытно вглядеться в своё прошлое. Иногда даже сворачивал к родному двору, если был недалеко: взглянуть, что там сейчас. Но никогда не ездил туда специально.
И не было ностальгии по утраченному, не было печали. Меня это даже порою беспокоило – есть ли у меня привязанность к местам моего детства? Или я монстр бесчувственный?
Нет, не привязанность. Слишком в этом слове ощущается «привязь», несвобода. Тем более не ностальгия, от неё веет печалью, унынием. Это швартовы корабля, не желающего уплывать… Но признательность родным местам с годами становится сильнее. Всё отчётливее я понимаю, что мне достались особые «обстоятельства места»: сочетание городского разнообразия с достаточным для ребёнка простором, двор без дворовой шпаны, да ещё заросли акаций и тополя…
В слове «признательность» слышится и значительность того, что с тобой происходило, и появившееся со временем знание о смысле тогдашних знаков судьбы, и даже их таинственный призыв к сегодняшнему дню… Признательность охватывает не только естественную благодарность родителям и окружающим людям, но и старые газеты, которые нашлись вместо пелёнок в роддоме, и котёл, вмурованный в печь, который был моим первым кабинетом для занятий самопознанием.
В жизни всё изменяется. Память оказалась гораздо прочнее и просторнее, чем я думал, когда принимался за книгу воспоминаний. Может быть, эта прочность возникает благодаря признательности?..
Детский сад и его наказания
В детском саду я был недолго. Он находился на Усачёвке[55 - Усачёвская улица.], позади 51-й поликлиники, где работала тётя Дея[56 - Дея Лазаревна Пигарева.], мамина сестра. Иногда меня отвозил туда на трамвае дедушка, и почему-то запомнилось мне только это «иногда».
Мой крошечный детсадовский опыт был вполне достаточным для этой диковинной страницы детских впечатлений. Наверное, чуть больше – и мне вовсе не хотелось бы вспоминать о ней.
Миром детского сада (речь о той группе, куда я ходил, но она для меня этот мир и исчерпывала) правили две широкоформатные, по моим тогдашним мелкомасштабным впечатлениям, воспитательницы. Отличить их друг от друга мне было не дано.
Хорошо памятны пищевые проблемы. Особенно один вид супа. Есть его надо было обязательно, а меня тошнило уже от одного его запаха. Наказание за несъеденное блюдо было известно: ослушника отправляли стоять в шкафчике с одеждой. Поэтому, почуяв «свой» суп, я тут же вставал из-за столика и отправлялся в раздевалку, где залезал в своё узенькое отделение и пребывал там, пока не позволяли выйти. Других ставили силой. Но я был очень послушным.
Ещё у меня была странная нелюбовь к красной икре, которая тогда была вполне обыденным продуктом. Когда давали бутерброды с икрой, я потихоньку сбрасывал с хлеба на пол икринку за икринкой, они были довольно подсохшие. Почему-то не помню, чтобы меня за это наказывали, хотя должны были бы. Неужели я делал это так незаметно?..
Практиковались наказания и поэффектней одёжного шкафчика. Помню мальчика, лежащего в кровати, и очередь остальных детей, которые должны были пройти мимо кровати. Каждый обязан был шлёпнуть провинившегося по красной попке, мягкой и беззащитной. В чём он провинился?.. Не знаю.
Был и другой способ наказания стыдом: мальчика раздевали догола и приводили в девчачью группу. Меня такому не подвергали, и за что полагалось такое возмездие, осталось мне неизвестным.
Решительно не помню ни одного какого-нибудь воспитательного мгновения: каких-то игр, чтения книжки, занятия, просто человеческого разговора. Или такая уж неудачная память, или такой уж неудачный детский сад. Ходил я туда месяца два или три: слишком уж мне было там не по себе, и родители это понимали.
Младшего брата, Максима, я возил зимой на санках в его детский сад, другой, туда и обратно, по Хользунову переулку[57 - Хользунов переулок: так называли его между собой, хотя официальное название – переулок Хользунова.]. Помню, что демонстрировал ему, как делают тетради на фабрике беловых товаров[58 - Фабрика беловых товаров – это где делают школьные тетради, записные книжки, альбомы для рисования и т. д.], мимо полуподвальных окон которой мы проезжали.
Бегал за молочным кормом для него на молочную кухню, работавшую в очень ранний час. Кефир и молоко были в двухсотграммовых бутылочках, заткнутых обычными ватками. Для бутылочек прекрасно подходила сумочка-корзинка, плетёная из разноцветных пластмассовых полосок.
Рассказываю об этом, чтобы закончить печальную главку не совсем в миноре. Хотя, может быть, и у Максима не самые радостные воспоминания о своём детском саде.
Игры пустынного двора
Двор наш был каким-то полуостровом – не то чтобы совсем оторванным от остального города, но всё-таки в значительной степени отделённым от него. Играли мы обычно со своими: с подрастающими братьями, с приезжающими порою родственниками-детьми, с немногими знакомыми детьми соседей… С кем-то ещё?.. Вряд ли смогу уверенно сказать. Играли на пустынной земляной площадке, пыльноватой и каменистой, но довольно ровной и просторной. Летом обычно наша семья ездила в пионерлагеря, но были ещё весна и осень. Зимой чаще ходили с санками на Девичку.
Играли в казаки-разбойники: одна группа пряталась от другой, оставляя за собой указательные стрелки. Название игры давнее, дореволюционное. Наверное, с давних времён она до нас и дошла.
В ножички играли. Например, чтобы перочинный ножик, разными способами брошенный (с локтя, с колена и т.д.), воткнулся в землю. Не воткнулся, упал, тогда другой начинает свою цепочку бросков, или продолжает прерванную.
Ещё одна игра в ножички: чертили общий круг, по очереди кидали в него ножик. Если воткнулся, проводишь черту в направлении, заданном плоскостью лезвия. Эта черта определяла завоёванный участок круга, принадлежащий теперь тебе. Так постепенно делили круг между собой. Пока оставалось ещё незанятое пространство. Надо было стоять, кидая ножик, именно на своём участке, даже если приходилось балансировать на носочке одной ноги. Выигрывал наибольший «землевладелец». Кажется, это называлось «играть в города».
Играли мячом в вышибалы. Это ещё называлось почему-то круговой лаптой. Все «в кругу» (впрочем, прямоугольном), кроме двух водящих, старавшихся осалить[59 - Осалить: сейчас даже это слово уже не всегда понятно. Так что на всякий случай поясняю, что это значит коснуться рукой (в салочках) или мячиком (например, в круговой лапте).] остальных мячиком.
Была ещё «американка». Что-то вроде тенниса, только без ракеток, а вместо сетки – черта на земле. Мяч любой мог быть, не обязательно теннисный. Играли в неё один на один.
Когда набиралось несколько человек, играли в «штандер»[60 - «Штандер»: по-немецки означает «вымпел, флажок». Видимо, этот возглас означает: застынь неподвижно, как флажок! Впрочем, игра хорошо описана в википедии.]. Вставали в кружок, и водящий высоко бросал мяч, называя кого-то из играющих. Пока тот ловил, все разбегались подальше. Поймавший кричал: «Штандер!», – и все замирали. Он выбирал кого поближе, кидал в него мяч. Если попал, водил осаленный. Не попал – сам виноват, водил снова.
Арсенал наших игр был космополитичен (тут и казаки, и американцы, и воспоминание о русской лапте, и немецкое «штандер» – всё перемешалось), но мы и не задумывались об этом. Нам было хорошо.
Были и более индивидуальные занятия для двора. Например, любил я делать и пускать ракеты. Делались они из туго свёрнутого рулончика фотоплёнки, тщательно завёрнутого в фольгу. С одной стороны надо было сделать сопло. Через него я поджигал плёнку, через него и реактивные силы срабатывали. Летала такая ракета, правда, не слишком далеко (не говоря уж о высоте) и зигзагами, но всё-таки совершала что-то вроде полёта.
Случалось лазить по крыше того бывшего храма, который мы считали складом. Вернее, по краям строения с замысловатым рельефом. Заглядывать в мутные уцелевшие окна, смутно различая груды досок и прочие материалы на полу, посреди совершенно нескладского зала.
Ещё одна дворовая забава – взрывание капсюлей. Правда, для этого требовался асфальт, но на Погодинку как раз выходил подходящий забор. Не помню, откуда они брались – кругленькие, медного цвета, с серебристым донышком. Надо было налепить капсюль пластилином на острый конец большого гвоздя и бросить откуда-нибудь сверху (например, с забора) на асфальт, чтобы раздался звук вроде выстрела. Это и доставляло удовольствие.
Чуть не забыл сказать про «секретики». Наверное, это девчачье занятие, но я об этом не знал, мне нравилось. Выкопаешь ямку в укромном месте, положишь туда что-нибудь яркое: хоть кусочки фольги, а то и штучки какие-то (бусины или что другое), закроешь ямку прозрачным стёклышком, присыплешь землёй так, чтобы никто случайно не разрыл, а для себя место запомнишь или обозначишь. Через месяц-другой (или назавтра, если терпения нет) придёшь, расчистишь стёклышко от земли, не вынимая его, и радуешься, любуешься. А потом снова закапываешь. Считать ли это игрой? Кто тогда выиграл?.. Ты и выиграл: порадовался.
Лет тридцать спустя, гуляя с маленькой дочкой Ксюшей и её подружкой (тоже Ксюшей), я научил их игре в «секретики». Они были в восторге! Моя Ксюша так увлеклась этой игрой, что развила идею до полноценных «кладов».
Сейчас Ксюша, уже совершеннолетняя, подошла ко мне, и я спросил:
– Помнишь, как мы «секретики» закапывали?
– Ещё бы! Помню даже, как мы целый клад в сундучке закопали – в Химках, возле качелей-лодочек. Десять разных примет обозначили: веточками, камушками, только вот не помню, что же мы в сундучок положили.
Тут мы стали обсуждать возможную находку сундучка потомками, а затем я вернулся к книге. Ищите, дорогие потомки, ищите!..
Родное становится незнакомым
Места, столько лет бывшие родными, обжитыми и привычными, после того, как их покидаешь, отчуждаются от тебя в двух направлениях.
Во-первых, меняешься ты сам: взрослеешь, переживаешь иные этапы судьбы, привыкаешь к другим районам обитания.
Во-вторых, меняется сама местность, когда-то знакомая до мельчайших подробностей. Что-то снесено, построено, перекрашено, реконструировано – и вот, попадая сюда вновь, необходимо делать усилия, чтобы совместить память с сегодняшней реальностью. Не знаю, как происходит там, где обстановка более стабильная. Москва изменяется энергично. Хотя, наверное, при любой стабильности что-то ветшает, разрушается, строится. Должно быть, чем меньше изменения, тем острее они на тебя действуют. И всегда остаётся первое направление отчуждения: в тебе самом.
Поэтому, развиваясь, стоит постепенно заменять привязанность признательностью. Тогда, созревая, будешь готов не только к тому, что осенью листва изменяет свой цвет, но и к расставанию с деревом, с садом, с земной жизнью. Это не мешает радоваться тому, что жизнь продолжается. Радость – это сердечная признательность к длящемуся «сейчас».
Пожалуй, есть и ещё одно направление… нет, не отчуждения, но вырастания, расставания. Это расходящиеся от души круги, которые охватывают всё большее пространство внимания. От комнаты к квартире, от квартиры к дому, к деревне или району, к городу, к стране, к другим странам, к планете, к мирозданию… И то, что было родным и единственным, становится клеточкой, из которой прорастает новое, глубинное родство, которое, может быть, ощущал всегда, но постепенно стал осознавать всё более явно.
Праздники по-советски
Двумя главными официальными праздниками были Седьмое ноября (годовщина Октябрьской революции) и Первое мая (День международной солидарности трудящихся). Их праздновали по два дня. Выходили газеты с соответствующими партийными лозунгами (они назывались «Призывы к…»), проводились военные парады и народные демонстрации. Отмечали эти праздники и в нашей семье. Отмечали не на пафосной ноте, а как возможность порадоваться всей семьёй общему веселью.
Папа (пока был с нами), мама и мы, трое братьев, принаряженные, выходили на Девичку. «Большой королевский выход», – обязательно произносил кто-нибудь из родителей с торжественным удовлетворением. Порою выходили и дедушка с бабушкой, но они на Девичке и оставались, усевшись где-нибудь на лавочке. А мы, побыв рядом с ними, пообщавшись со знакомыми (этим занимались взрослые) на многолюдной в этот день, праздничной Девичке, отправлялись дальше, к Зубовской площади.
На Большой Пироговской стояла длинная колонна демонстрантов – с плакатами, с флагами, с красными ленточками на груди. Кое-где случался гармонист, под аккомпанемент которого некоторые плясали. Ближе к Садовому Кольцу, к Зубовской площади праздничного народа становилось всё больше. Чаще встречались продавцы-разносчики. Продавали круглые разноцветные воздушные шарики, летучие или нелетучие, петушков на палочке, простенькие флажки, надувные гуделки «уди-уди», китайские разворачивающиеся веера и прочие раскладные украшения того же типа (то получался шар, то три шарика поменьше). Ещё продавали мячики на резинке и смешно прыгающих (тоже на резинке) глиняных обезьянок с лапками на пружинках. Не знаю, частные ли это были продавцы, а если да, то как они уживались с запретом частного предпринимательства. Конечно, каждому из детей что-нибудь покупали. Мы медленно шли (младший Максимка до поры до времени был в коляске) от Министерства бумажной промышленности на Зубовской до метро «Парк культуры».
Потом начиналось главное зрелище: возвращение войск с парада. На самом параде, мы, естественно, никогда не бывали – это являлось большой привилегией, – но и не жалели об этом. По Крымскому мосту на Садовое Кольцо выезжали моторизованные войска: танки, бронемашины, грузовики с военными, автомобили с командирами и прочее. Все действующие лица были ещё в парадном настроении, но вели себя попроще, чем на Красной площади: улыбались, всем махали руками. Им дарили цветы, флажки, шарики. Это было больше похоже на вход войск в освобождённый город, без парадного официоза. Однажды я даже подсадил маленького Максимку на что-то бронированное (его бережно взял на руки один из военных), и он – к своему и моему восторгу – проехал так целый квартал, пока колонна в очередной раз не приостановилась, тогда я получил брата обратно.
К вечеру на маленькой площади перед клубом «Каучук»[61 - Клуб «Каучук»: был построен в 1927 году архитектором-конструктивистом Мельниковым.], по соседству с нашим домом, происходило «народное гуляние». На эстраде, расположенной на крыше входной части клуба, выступали артисты, пели и плясали. Машины не ездили, народ глазел на представление, потом публика танцевала. Бывало, что на ограде нашего двора со стороны площади сооружали экран и показывали на нём бесплатное кино.
Но дома у нас был свой праздник, так что мы в гулянии не участвовали. Накануне бабушка готовила всякое вкусное, пекла пироги и пирожки. Обычно к ней на помощь приезжала тётя Фаня[62 - Фаина Борисовна Шнеерсон.], дедушкина сестра. Мама готовила свой фирменный «наполеон», иногда ещё что-то. Приезжали гости: тётя Дея с семьей, другие родственники. Часто меня посылали в киоск купить «торт-мороженое» или два больших брикета пломбира.
Застольями дома отмечали и дни рождения, и Новый год. Основным напитком для детей и взрослых была газировка: «Дюшес», «Крем-сода», «Крюшон» и так далее – в пол-литровых стеклянных бутылках. Взрослые пили и вино, но немного. Водки не было.
Самым желанным, самым важным в семье праздником был Новый год. Настоящая ёлка была у нас в комнате, а у бабушки с дедушкой стояла искусственная ёлка-малютка, для которой имелся специальный набор миниатюрных ёлочных игрушек (в точности как настоящие). На нашей ёлке магазинные игрушки (их было немного) соседствовали с самодельными – флажками, фонариками и прочими результатами творчества к прошлым новогодним праздникам. Что-то новенькое мы делали для наступающего Нового года.
Вечером являлся Дед Мороз. Постепенно, по мере взросления, каждый из детей делал открытие, что это наш дедушка, облачённый в старую шубу. Но даже после этого открытия Дед Мороз пользовался всеобщим признанием. На ночь мы, дети, выставляли обувь, в которой наутро всегда оказывались орехи (обычно фундук).
Вызывают ли у меня ностальгию праздники детства? Нет. Это всё равно, что пытаться влезть в штанишки с лямочками.
Семейные праздники приятно вспомнить. Не застолья (хотя бабушка и тетя Фаня готовили вкусно), а ощущение большой семьи. На одной из старых праздничных фотографий стоит мама с нами, тремя сыновьями, на фоне большой афиши, рекламы фильма, с крупной надписью «Большая семья»[63 - «Большая семья»: фильм, вышедший на экраны в конце 1954 года.]…
А советские праздники сейчас воспринимаются совсем по-другому. На воспоминания о танках, идущих с парада, наложились более поздние эмоции, связанные с вводом советских танков в Прагу в 1968 году[64 - Имеются в виду события августа 1968 года, когда советские танки вошли в столицу Чехословакии.] (а до неё, в 1956 году, было подавление восстания в Венгрии, о чём я узнал лишь из книг). Ещё с тоской припоминаешь чрезмерную стандартизированность тогдашней окружающей жизни. Всё было одинаковым, унифицированным – и в будни, и в праздники. Одежда, игрушки, машины на улицах, праздничное оформление…
Что осталось
«Что остаётся от свечки, когда она догорела?» – спрашивает Алиса в Стране Чудес, героиня сказки Льюиса Кэролла. «Что остаётся от сказки потом, после того, как её рассказали?» – спрашивает Владимир Высоцкий в песне из мюзикла об Алисе[65 - Мюзикл об Алисе: аудиоспектакль с музыкой и песнями Владимира Высоцкого, выпущенный на пластинке в 1976 году.].
Что остаётся от детства после того, как оно прошло? Остаётся на всю жизнь? – спрошу я сам себя.
Самый очевидный ответ – память. То, о чём рассказывает эта глава. Но хочется копнуть глубже. Попробовать разглядеть следы детства в характере, в представлениях о жизни.
Первое, что здесь различимо, – это свобода. Да, у мальчика, предпочитающего сидеть дома, была уйма свободы, которая впитывалась в душу. Я мог свободно думать, читать, пробовать то, что мне было интересно.
Запомнилось, как отец вручил мне подростковый велосипед. До этого у меня был детский, не самый маленький, не трёхколёсный. Но новый «Орлёнок», на котором я делал первый круг по двору (отец бежал рядом, подстраховывая), удивлял меня своим большим колесом, с оранжевой, ещё не запачканной покрышкой, выкатывающим меня в какое-то новое измерение жизни.
В детстве это случалось неоднократно – выкатывание в новое измерение жизни.
Не менее важным было ощущение любви, которой я был окружён. Не той слепой экзальтированности, которая впадает в панику при всяком «не так», а душевно углублённой, внешне спокойной радости, что ты есть, ты рядом, с тобой хорошо.
Надёжность и целостность семьи (даже когда отца арестовали, семья осталась единой) стала для меня неким архетипом. Всю жизнь потом я ощущал себя однолюбом и семьянином – и, наконец, стал им, хотя путь к этому состоянию оказался непростым, с резкими разворотами.
Осталось ли это ощущение семейной любви у моих детей?.. Не мне отвечать на этот вопрос.
Большое значение для меня всегда имели братья и то, что я был для них старшим. Позже, в отрочестве, это приучало к заботе и ответственности. Но в детстве важно было само присутствие рядом младших, для которых жизнь выглядит совсем иначе.
Им, наверное, пришлось хуже. Комплекс младшего брата (когда неминуемо слышишь, что ты ещё маленький и старшим можно то, чего пока нельзя тебе), а тем более комплекс среднего брата (когда слышишь и это, и что младшему можно то, чего уже нельзя тебе) сказываются на характере…
Братья всегда были для меня чем-то органичным, естественной частью жизни. Хотя с возрастом наши судьбы расходились и отношения в какой-то степени отчуждались, но ранняя соединённость осталась удивительным ключиком ко взаимопониманию, который действует до сих пор.
Наверняка от многих других зёрнышек детства протянулись ростки длиной во всю жизнь. Но и для следующих глав надо что-то оставить.
Спасибо детству и судьбе за всё, что мне досталось. Хотелось бы мне в достаточной степени «отработать» полученное.
Тридцать пятая была первой
Да, для меня она стала первой, начальной, первоначальной школой[66 - Школа №35: создана в 1952 году. Сейчас это лицей 1535 по адресу Малый Саввинский пер., д. 8.]. Какой она мне запомнилась?..
В ней присутствовало что-то армейское, особенно в самом начале, когда ещё сохранялось раздельное обучение[67 - Раздельное обучение действовало в московских школах с 1943 года по 1953 год. С 1954/55 учебного года было восстановлено совместное обучение мальчиков и девочек. Так что я застал раздельное обучение лишь в первом классе.]. Вскоре обучение стало совместным, но сохранилось ощущение некоторой солдатской повинности – хотя и в детском, игрушечном масштабе.
Наша учительница, Зоя Александровна, вполне годилась в сержанты или старшины: квадратная, неулыбчивая, блюдущая дисциплину… и всё, больше ничего о ней сказать не могу.
Армейскую тональность подчёркивала форма: гимнастёрка, ремень с большой пряжкой бронзового цвета, такие же пуговицы, подшивной белый воротничок. Девочки тоже в униформе – коричневые платья, черные фартуки (белые по праздникам).
Ручки со вставными пёрышками, чернильницы-непроливайки[68 - Чернильница-непроливайка: пластмассовая чернильница с горлышком-воронкой, из которой при случайном переворачивании чернила не должны выливаться.], парты с дырочками для школьных чернильниц и с откидывающимися крышками… Всё везде было более или менее одинаковым.
На уроках труда (скорее рукоделия) мы мастерили перочистки из кружочков фланели, соединённых в центре нитками и закреплённых сверху пуговкой. (Перочистки вместе с непроливайками мы носили с собой в школу и из школы в мешочках на тесёмке.) А пёрышками играли: кто, поддев чужое пёрышко своим, переворачивал его, забирал себе. Пёрышки различались по выдавленным на них номерам. Писали мы обычно номером четвёртым.
От самой учёбы сохранилось мало впечатлений. Читать и писать я умел до школы, а на уроках было, мягко говоря, скучновато. Помню, как меня неожиданно вызвали к доске: показать Северный морской путь. Я вышел растерянный, взял указку, но никак не мог понять, чего от меня хотят. Так мне и вписала Зоя Александровна в дневник редкостную для меня двойку. Наверное, я спокойно показал бы всё, что надо, но весь урок я читал книгу. С помощью распространённой ученической технологии: надо было держать книгу под крышкой парты и читать строчки в прорезь между основной частью крышки и откидывающейся частью. На парте для маскировки лежал раскрытый учебник, на который якобы был устремлён взгляд. Забавно, что читал я в тот раз «Путешествие капитана Гаттераса» Жюля Верна. И полярные переживания героя полностью поглотили моё внимание. Какой там Северный морской путь? Мы с Гаттерасом ушли гораздо дальше!
Вот ещё внутришкольный эпизод. Ребята-старшеклассники вырывают из учебников портреты Сталина, мелко рвут и спускают в унитаз. Мне было странно, потому и запомнилось, но не более того. Даже не заинтересовало, почему они это делают. Лишь гораздо позже эта картинка стала понятна.
Родители мои, видимо, чувствовали бесцветность моей школьной жизни. Они пытались как-то сотрудничать со школой, внести свою педагогическую лепту. Отец одно время вёл там уроки труда в старших классах, мама поставила для младших классов утренник, посвящённый русскому языку. Стихотворный сценарий сочинила сама. Мне досталась главная роль – ученика, пытавшегося понять правила правописания. Остальные участники были буквами алфавита, которые рассказывали о своих повадках и выстраивались в слова.
У меня не было особых проблем, связанных с учёбой в начальной школе. Не было и никаких памятных переживаний. Получал в конце каждого учебного года похвальные грамоты, ну и что? Сейчас я думаю, что школа просто была обычной – серой, скучной, безрадостной. И вот это было главной проблемой. Хотя тогда меня это не беспокоило. Но ведь это был период с семи до десяти лет, важнейшее время для формирования интересов! Позже, после двадцати, я стал ощущать какую-то замедленность в своём развитии. Но восполнить годы, которые я провёл в начальной школе, было уже невозможно.
Замедленное или ускоренное
Нужно ли вообще ускоренное развитие? Не перегорит ли человек, с детства набравшийся чрезмерной эрудиции, обострив свои разнообразные способности? Хотел бы я быть вундеркиндом?
На первые два вопроса трудно ответить, всё зависит от конкретной судьбы. Зато на третий вопрос, который касается меня самого, отвечу уверенно – не хотел бы.
Развитию лучше быть не ранним или поздним, не замедленным или ускоренным, а своевременным и органичным. И моё замедленное развитие было органичным для меня. Может быть, именно то призвание, которое я понимаю как философское, нуждалось в постепенности, в неторопливой задумчивости, в спокойном оглядывании по сторонам. Тогда остаётся быть благодарным и серенькой начальной школе, и сержантского типа учительнице, и прочей житейской обычности.
Собирание личности[69 - Собирание личности – это выражение, которым я пользуюсь для обозначения важного для человека процесса обретения цельности, движения индивидуальности к Замыслу о себе в целом.], которое идёт у человека всю жизнь, – это вообще таинственный процесс. Ведь дело не только в том, чтобы приобрести те или иные свойства, а ещё в их прилаженности друг к другу, чтобы они соединились в тебе, как надо. Может быть, что-то ускоренно освоишь, а оно будет мешать другим важным вещам?..
Но всё равно ребёнку нужно жить в поле возможностей. Школа должна быть месторождением открытий, увлечений, интересов, призваний. И не только школа, а вся окружающая ребёнка среда. Всем нам стоит заботиться об этом.
Нет смысла пытаться регулировать скорость детского развития. Но окружение, побуждающее к проявлению личных интересов, необходимо. Если судьбе надо будет найти для кого-то тихую заводь или другим способом охранить от раннего развития, это у неё всегда получится.
Соучастие в курении
Папа мой курил.
Сейчас, когда я больше четверти века уже не курю сам, когда вполне определённым образом представляю себе мрачную сторону этого дымного суррогата философичности, оглядываюсь на такое обстоятельство отцовской жизни с лёгким ужасом. Ведь он курил и дома, в комнате, при детях. Всё это считалось как бы нормальным; единственное, с чем пыталась бороться моя мама, – с оставленными где попало окурками.
Относился я к отцовскому курению как к данности. Как к удовольствию папы, до которого он дорос, а я нет.
