скачать книгу бесплатно
– Да, он возится с бездельниками-богачами и, разумеется, угождает им. Возможно, у него и есть практика, только он не практик.
– Как ты можешь такое говорить?
– Потому что я так считаю! – стал горячиться отец. – Представь, он действительно хотел, чтобы я на три месяца послал работу куда подальше и отправился в долгий морской круиз на Мадейру. В настоящий морской круиз! Это, может быть, годится для старых леди, о которых он печется, но бесполезно для меня.
Отец замолчал с таким видом, будто сказал слишком много, и попытался возобновить свое чтение. Но мама упредила его.
– Хорошо, – невозмутимо сказала она, продолжая вязать как ни в чем не бывало. – Согласна, что Ивен дотошен. Но ведь есть и другие врачи. И я думаю, тебе следует найти того, кто тебя устроит.
– Но с какой стати?
– Ну… чтобы проверить твое состояние. В конце концов, ты ведь не совсем избавился от кашля.
Отец насупился и неуверенно посмотрел на нее:
– Это ерунда. Я уже сколько раз говорил тебе, что у меня всегда был такой кашель.
– И все же… – Мама демонстративно отложила свое вязанье и наклонилась к нему. – Разве в Уинтоне нет врача, который мог бы тебя посмотреть?
Наступила тишина. Я уставился в свою книгу и ожидал возмущения или, по крайней мере, возражения, полного достоинства и великодушия. Вместо этого отец уступил, хотя и неохотно:
– Ну, девочка моя, если тебе так хочется… Рядом с моим офисом есть один парень. Медицинский сотрудник страховой компании «Каледония». Иногда я сталкиваюсь с ним. Такой же, как ты, настырный. Ради тебя я мог бы как-нибудь заглянуть к нему.
Не обращая внимания на то, что отец тонко поддел ее, мама тихо вздохнула с облегчением, пусть сдержанным, но все-таки различимым.
– Тогда сходи к нему, Конор. Почему бы не завтра?
Отец, снова обратившись к газете, никак не отреагировал на это.
На следующий вечер, когда он вернулся, мама, как обычно, встретила его у дверей. Когда они вместе вошли в гостиную, я не заметил ничего необычного в облике отца, разве что он, похоже, устал. Но часто, когда на него наваливалось много дел, он выглядел усталым. Во время ужина, который был вкуснее обычного, с любимой отцом тушеной говядиной, у него был хороший аппетит. Ни намека на разговор, случившийся накануне. Поужинав, я пересел к окну с книгой. Только тогда я услышал, как мама тихо сказала:
– Ну что?
Отец ответил не сразу. А когда заговорил, голос его прозвучал спокойно, даже задумчиво:
– Да, я был у него. Доктор Макмиллан. Очень достойная личность. Похоже, ты была права, Грейс. По-видимому, одно из моих легких слегка поражено.
– Поражено? Но чем?
– Ну… в общем… – Отец не хотел этого говорить, но был вынужден. – Немного туберкулезом.
– О Кон… это серьезно?
– Только не волнуйся. В конце концов, тут ничего необычного. Простой недуг. Он у многих людей. И они справляются с ним.
Я услышал долгий тревожный мамин выдох. Затем она медленно потянулась к отцу и сжала его руку:
– По крайней мере, теперь нам ясна ситуация. Сейчас сделаешь перерыв и действительно поправишься. Поезжай в санаторий или отправляйся в морской круиз, как посоветовал доктор Ивен.
– Да, я поеду. По-видимому, в санаторий. Пулей полечу. Обещаю. Но не сейчас.
– Конор! Это надо сделать немедленно.
– Нет.
– Немедленно!
– Это невозможно, Грейс. Просто-напросто не получится. Каждый пенни у нас вложен в дрожжи. Я даже кредит взял в банке. И сейчас держу в голове все свои планы.
– При чем тут деньги в такой момент?
– Дело не в деньгах. У меня все в порядке. Но бизнес молодой, ты же знаешь, что это дело одного человека, и есть кое-что крайне важное с «Ю. Ди. Эл.», то есть с компанией «Юнайтед дистиллерс лимитед», из-за чего я должен быть там, я просто не могу все это бросить, следующие несколько месяцев будут решающими.
– О Кон… Кон… Я не понимаю, при чем тут «Ю. Ди. Эл». Ты и твое здоровье важнее.
– Послушай, Грейс, мы должны быть разумными. Ради тебя и мальчика, а также ради меня. «Ю. Ди. Эл.» – это одна из крупнейших компаний в стране, и они явно, да, определенно заинтересованы в моих дрожжах, я уверен, что смогу добиться слияния наших компаний в течение трех, возможно даже, двух месяцев. Это недолго, девочка. Потом я буду свободен, чтобы взять до шести, даже девяти месяцев на поправку. А сейчас я могу сократить часы работы, брать время от времени дополнительный выходной. Я буду осторожен, крайне осторожен во всех отношениях. Я все это продумал в поезде по пути домой. Я сделаю все, что ты скажешь, кроме как выбросить то, над чем я трудился в поте лица, на что надеялся. Было бы безумием упустить теперь такой шанс в жизни.
В своем бурном объяснении они забыли обо мне. Я перехватил испуганный взгляд мамы. Ее глаза стали наполняться слезами. Я знал, что она проиграла и что отец будет поступать по-своему.
Но на сей раз мои симпатии были на его стороне. И тогда, и впоследствии я ни на минуту не сомневался в своем отце. Моя вера в его проницательность, рассудительность и неизбывную самоуверенность, подтвержденная множеством случаев, когда я видел, как он выходил из сложных ситуаций и пальцем не шевельнув, оставалась абсолютной и неколебимой. Даже терпя поражения, он умел свести к минимуму их последствия, благодаря тому что находил их забавными или несущественными. Его две фразы «Предоставьте это мне» и «Я знаю, что делаю», произнесенные спокойно и уверенно, стали для меня пробными камнями триумфального успеха.
Мама больше не пела во время своих домашних дел. Я не понимал причины ее постоянного стресса. В состоянии вечной тревоги она искала утешения и поддержки в общении с полной сочувствия мисс Гревилль, нашей соседкой. Однако дни сменялись днями, и все шло по плану. Отец ничуть не выглядел больным. С лица его не сходил обычный румянец, глаза светились, и он не терял аппетита. Как отец и обещал, хотя никогда не затрагивал тему нездоровья, он заботился о себе, не выходил из дому в плохую погоду и избегал нагрузок в течение долгих выходных дней. Он все еще покашливал, тайком отхаркивая в маленькую фляжку, которую теперь носил для этой цели, но через некоторое время, всего-то лишь через пару недель, он по совету мисс Гревилль собирался в Швейцарию, чтобы там быстро восстановиться, – вопрос этот был однозначно согласован. Он по-прежнему упорно пользовал свои собственные травяные средства, периодически просил маму натирать ему грудь оливковым маслом, а однажды вечером вернулся из города со странным прибором, который доверительно представил нам как лечебный ингалятор. Устройство состояло из металлического контейнера со спиртовкой внизу и длинной резиновой трубки с мундштуком. Вода и специальная смесь трав, прилагаемые к прибору, были заправлены в контейнер, спиртовка зажжена, и когда зашипел горячий лечебный пар, отец честно его вдохнул. И это, и все остальное делалось с жизнеутверждающей уверенностью в выздоровлении, что выглядело бы смешно, если бы в свете последующих событий не оказалось столь трагичным.
Спустя годы, когда я задался вопросом о причинах такого явного безрассудства, за ответом не пришлось далеко ходить. Отец был амбициозным человеком, который постоянно рисковал. Он осознавал опасность отсрочки своего лечения, но был готов, по его собственным словам, «пойти на риск» ради нас самих, поскольку его бизнес достиг ключевого этапа, когда в случае удачи отец занял бы действительно важную позицию, связанную, как впоследствии выяснилось, с его упоминанием «Ю. Ди. Эл.» – переписка с этой компанией для моего юного ума приобрела каббалистическое значение. Он был смел, но избыточный оптимизм его ирландского темперамента, стоящий за этой врожденной храбростью, обманул его, убедив, что азартная игра сулит выигрыш. Однако прежде всего его поведение действительно можно было объяснить странным и характерным проявлением самой этой болезни, что, как я узнал годы спустя, называлось spes phthisica – «надеждой туберкулезника», то есть ложной и настойчивой надеждой, вызываемой токсинами, образующимися при этой болезни, которые поражают нервную систему, создавая ложную иллюзию окончательного излечения и полного выздоровления.
Все это в значительной степени нес в себе отец, неизбежно, так или иначе, делясь со мной и мамой. Мы были совершенно не готовы к катастрофе, которая грянула вскоре.
Шла, насколько я помню, вторая неделя марта, и, вероятно, было около двух часов ночи, когда я проснулся. Через наплывающие туманы сна я испытывал смутное и ни с чем не сообразное чувство, что меня зовет мама. Внезапно, когда я собирался перевернуться на другой бок, я услышал ее голос, очень громкий и такой пугающе требовательный, что я сразу сел:
– Лоуренс! Лоуренс! Иди сюда!
Я вскочил с постели. В моей комнате было темно, но, когда я открыл дверь, свет в коридоре был включен. Дверь в спальню отца была полуоткрыта, и мама снова позвала меня изнутри. Предчувствие какой-то страшной катастрофы сковало меня, не давая сделать и шага, но я двинулся вперед и вошел в комнату. Этого момента я никогда не забуду.
Отец лежал на боку, положив голову на край кровати. Он безостановочно кашлял, кашлял и кашлял, и с его губ хлестал пузырящийся алый ручей. Его лицо было землистого цвета. Мама стояла на коленях рядом с кроватью. Одной рукой она держала голову отца, другой с трудом удерживала большой белый таз от умывальника, наполовину заполненный алой пеной – я с ужасом понял, что это кровь. Пятна крови были везде – на скомканных простынях кровати, на маминой ночной рубашке, даже на ее руках и лице. Не изменяя позы и не отрывая глаз от отца, мама сказала мне тем же напряженным, страдальчески-повелительным голосом:
– Лори! Беги за доктором Ивеном. Сейчас же. Немедленно. Скорее, ради бога!
Я развернулся и побежал, не помня себя от шока. Забыв надеть, как полагается, фуфайку и брюки, на что у меня ушло бы не более полуминуты, я в одной ночной рубашке выбежал из дому на улицу. Босиком я понесся по тротуару, мое сердце стучало о ребра. Во тьме казалось, что я бегу с нечеловеческой скоростью, – еще никогда я не бегал так быстро. В конце Принц-Альберт-роуд я свернул на Кохун-Кресент, потом спустился на Виктория-стрит, где впереди, на полпути к эспланаде, увидел красный фонарь перед домом доктора Ивена. Квадратный декоративный фонарь с отчеканенным на нем гербом города – когда-то Ивен был провостом[33 - Провост (шотл. provost) – мэр.] Ардфиллана. Ни души вокруг. Молчание пустоты нарушалось только моим прерывистым дыханием, когда я все бежал и бежал, не обращая внимания на боль в ступнях от гравия… и оказавшись наконец на подъездной аллее к дому доктора и затем на ступенях его крыльца. Я долго и настойчиво нажимал на звонок, слыша, как звон разносится по всему дому. В течение нескольких томительных минут внутри было тихо, потом, когда я еще раз нажал звонок, наверху на лестнице зажегся свет. Вскоре дверь открылась. На пороге в халате стоял доктор.
Я думал, он будет сердиться, что его потревожили, поскольку из разговора моих родителей я знал, что он трудный человек. Что еще хуже – разве мой отец не поссорился с ним, не отказался от него, не перестал быть его пациентом? Прежде чем он открыл рот, я выдохнул:
– Пожалуйста, доктор Ивен, скорее в дом номер семь на террасе Принца Альберта! У отца ужасно идет кровь.
Да, предполагалось, что он выкажет раздражение, даже гнев, оттого что его вызывают среди ночи после тяжелого рабочего дня. Но вместо этого он сжал губы и в изумлении уставился на меня.
– Пожалуйста, идите к нам, сэр. Вы знаете моего отца, его фамилия Кэрролл. Остальное не важно. Просто идите.
Он все еще смотрел на меня.
– Сначала ты зайди, – сказал он. – На улице холодно.
Я последовал за ним.
– Отец сильно кашляет?
– О да, сэр, очень.
Он что-то пробормотал себе под нос.
Я сел в коридоре, а он поднялся наверх. Над вешалкой с зеркалом на стене была голова оленя, глядевшая на меня стеклянными неумолимыми глазами. Из другой комнаты раздавался медленный стук маятника часов.
Доктор не долго одевался. Когда он спустился, в его руках были домашние тапочки и шотландский дорожный плед. Он бросил их передо мной:
– Накройся.
Он смотрел, как я укутываюсь в плед. Холода я не чувствовал, но мои зубы стучали. Тапочки были старыми, но мне впору – доктор Ивен был маленьким, – и я вполне мог идти в них. Он поднял свой черный саквояж, стоявший у вешалки. Мы двинулись в путь.
По дороге в гору он время от времени молча посматривал на меня. Но когда мы приблизились к террасе, он неожиданно воскликнул:
– Ты, кажется, неплохой мальчик! Никогда не будь дураком.
Я не уловил смысла сказанного. Когда моя миссия завершилась, я почувствовал, что хромаю и у меня больше нет сил и что я могу только бояться этого возвращения в чудовищный кошмар нашего дома. Выбегая, я забыл закрыть дверь в нашу квартиру – она так и оставалась открытой. Мы вошли. Я не осмелился глянуть в комнату отца, но, когда доктор Ивен вошел туда, встреченный криком облегчения матери, я невольно повернул голову. Мама все еще стояла на коленях у кровати, все еще поддерживая отца, но таза, этого уже зафиксированного в моем сознании страшного пенистого символа незабываемого ужаса, не было.
Я проскользнул в свою комнату, сбросил плед и тапочки и забрался в постель. Я долго лежал, вздрагивая от случайных толчков и стуков снаружи, прислушиваясь к движениям по дому, с вкрапленными в них приглушенными голосами моей матери и доктора Ивена. Как же долго доктор оставался у нас! Я всем сердцем желал, чтобы мама пришла ко мне, прежде чем я засну, обняла и сказала, что все в порядке. А главное, чтобы похвалила меня за мой великолепный, чуть ли не на одном дыхании пробег. Но она не пришла.
Глава десятая
Маленький колесный пароход весело плюхал по освещенным солнцем волнам. Это был краснотрубый «Люси Эштон», курсировавший по заливу между Ардфилланом и Порт-Креганом. Пассажиры прогуливались по палубе, вдыхая сверкающий воздух, или кучковались, смеясь, болтая и слушая живую музыку немецкого квартета. Ниже, в пустынном салоне, обитом плюшем, с застоялым запахом табачного дыма, молча сидели лишь мы – то есть мисс О’Риордан и я. Поскольку я никогда прежде не видел эту женщину, то время от времени осмеливался оценивать ее взглядом искоса, хотя мне и мешал грубый край жесткого воротника, который полагался к моему лучшему костюму. Она была светло-рыжей, лет сорока пяти, с большими водянистыми глазами, острыми чертами лица и с намеком на бледные веснушки. Выражение ее взгляда, ее манеры и весь ее вид, казалось, создавали ощущение благочестивого смирения перед жизнью, полной самопожертвования и страданий. Я начал задаваться вопросом, почему моя судьба всегда должна зависеть от женщин, и в частности от такой святой женщины, как мисс О’Риордан, когда она нарушила молчание:
– Твой отец так болен, дорогой, и я не думаю, что тебе прилично быть там наверху с этим оркестриком. Кроме того, я не переношу качку. – Она сделала паузу. – Мы могли бы прочесть молитву, чтобы скоротать время. У тебя есть четки?
– Нет, мисс О’Риордан. У меня были, но они порвались.
– Тебе следует быть поосторожней со священными предметами, дорогой. Я дам тебе новые, когда мы доберемся до пресвитерия. Его преподобие освятит их для тебя.
– Спасибо, мисс О’Риордан.
Я стал смутно догадываться, что экономка дяди Саймона была еще святее, чем я опасался. Несмотря на то что пароход и так еле двигался, дабы угодить ей, я в конечном счете был вынужден поинтересоваться:
– Вам плохо, мисс О’Риордан?
– Плохо, дорогой? – Она наклонилась вперед, прикрывая глаза и прижимая руку к пояснице. – Всеблагой Бог знает, что я в полном порядке.
Поскольку она больше не открывала рта, у меня было время предаться довольно печальным размышлениям по поводу перемен в своей жизни. Неужели мне предстоит жить у священника? Да, это так. Страшная болезнь отца помирила его с братьями, самый младший из которых, Саймон Кэрролл, со всей решительностью заявил, что, если я проведу с ним по крайней мере несколько недель, это значительно облегчит положение моей матери, взявшей на себя обязанности медсестры. Хотя во время визитов дяди Саймона к отцу мне он очень нравился, теперь, глядя на мисс О’Риордан, чьи губы шевелились в молчаливой молитве, я уже начал было прикидывать свои довольно малопривлекательные перспективы на ближайшее будущее, когда толчок и скрип дали понять, что мы находимся у пирса Порт-Крегана.
Однако, когда мы высадились, Порт-Креган показался мне приятным местечком с интересными магазинами и интенсивным движением на набережной. Как и Ардфиллан на той стороне залива, он был построен на холме, а на вершине холма, куда мисс О’Риордан, прижав руку к своему заповедному месту на спине, взбиралась с чрезвычайной медлительностью, стояли церковь и дом пастора, оба маленькие, но приятные на вид, сложенные из серого известняка. Мы вошли в темный зал, облицованный дубом, пахнущий парафином и напольным лаком, а затем мисс О’Риордан, для начала восстановив дыхание с помощью серии продолжительных вдохов-выдохов, спросила осторожным шепотом, не хочу ли я «отлучиться», что, как я понял, означало посетить туалет. Получив отрицательный ответ, она отвела меня в гостиную. Это была большая комната с окнами в сад и хорошо освещенная эркерным окном, из которого открывался захватывающий вид на гавань. Когда мы вошли, дядя Саймон сидел за складным бюро у дальней стены. Он встал, вышел навстречу и взял меня за руку.
Когда он улыбнулся, я сразу же понял, что он застенчив, и почувствовал, что он еще больше мне нравится. Он молчал, но все еще держал меня за руку, вопросительно глядя на мисс О’Риордан, которая выдала ему длинный и подробный отчет о нашем путешествии. Пока она говорила, у меня была возможность подробней рассмотреть моего дядю. Из четырех братьев Кэрроллов двое были светлыми, двое темными. Саймон, самый младший, тогда ему было не более двадцати шести лет, был черноволосым, голубоглазым и таким высоким, что слегка сутулился, дабы не удариться головой о люстры, к тому же он был по-мальчишески, чуть ли не пугающе тонким в своей длинной сутане.
– А Конор? – спросил он вполголоса, когда она закончила.
Она не ответила, но многозначительно посмотрела на него поверх моей головы, поджала губы и, незаметно покачав головой, вышла из комнаты.
– Мисс О’Риордан принесет нам чай. Полагаю, что из-за морского воздуха у тебя разыгрался аппетит, – весело сказал дядя. Он посадил меня на один из двух старых и довольно потрепанных кожаных стульев, стоявших по обе стороны от камина, и вернулся к бюро. – Позволь мне закончить свои дела. Через минуту я буду с тобой.
Инстинктивно я чувствовал, что он дает нам обоим время прийти в себя. Конечно, для меня здесь были странные условия. Кроме стульев и складного бюро, на котором стояла большая бело-голубая статуя Мадонны, больше в комнате мебели почти не было, как не было и уюта. Черные, довольно потрепанные занавески, ковер, как и стулья, был сильно вытерт, как бы истоптанный за многие годы множеством ног. На каминной полке я увидел биретту[34 - Биретта – квадратная шапочка католического священника.] и длинный ряд из сложенных кучками пенсов. На одной стене висело распятие из черного дерева и слоновой кости. А на другой стене меня поразила большая гравюра длиннобородого полуголого волосатого старика, забравшегося на самый верх высокой каменной колонны.
– Он тебе нравится? – Дядя поднялся из-за бюро, с полуулыбкой наблюдая за мной.
– Кто это?
– Один из моих любимых святых.
– Но что он там делает?
– Ничего особенного. – Теперь дядя действительно улыбался. – Просто он необычный человек и святой.
В этот момент, всем своим видом выражая чрезвычайное усилие, мисс О’Риордан принесла черный лакированный поднос с чайными принадлежностями и большой тарелкой толсто нарезанных кусков хлеба с маслом. Хотя я привык к гораздо более качественному меню, я едва ли заметил отсутствие выпечки. Мои мысли были настолько заняты этим удивительным стариком на столпе, что, когда экономка вышла, я не выдержал:
– Как высоко он забрался, дядя, и сколько он там пробыл?
– На тридцать шесть кубитов[35 - Кубит (от лат. cubitus – локоть) – старинная английская мера длины, равная расстоянию от локтя до кончиков пальцев (примерно 45–50 см).], да еще на вершине горы. И просидел там тридцать лет.
Это было так поразительно, что я подавился первым же куском хлеба с маслом.
– Тридцать лет! Но как же он ел?
– Он опускал корзину. Конечно, он много постился.
– А почему он не падал, когда спал? Я бы так точно упал.
– Ну, он был удивительным стариком. И вероятно, он мало спал. Возможно, его власяница заставляла его бодрствовать.
– Помилуйте, дядя. Власяница!
Он улыбнулся.
– Я не понимаю, зачем он это делал, – сказал я наконец.
– Послушай, Лоуренс… – (Я испытал спазм удовольствия, когда он назвал меня моим полным именем.) – Симеон жил давно, в дикой горной стране, среди диких племен. Как ты можешь себе представить, к нему ходили целые толпы. Он проповедовал им, часто часами, исцелял больных, был кем-то вроде судьи, творил чудеса и таким образом обратил в христианство великое множество людей.
Наступила тишина.
– Вот почему вы держите его в своей комнате?
Он покачал головой:
– Я узнал о нем, когда учился в колледже в Испании. И поскольку у меня было такое же имя, как у него, я чувствовал себя весьма польщенным. Стало быть, как ты понимаешь, это просто тщеславие с моей стороны.
