скачать книгу бесплатно
– Какой великолепный еретик получился бы из вас, мой милый Чисхолм!
Но по одному пункту, по крайней мере, мы находимся в полном согласии: мы оба убеждены, что я никогда не стану священником. Я пишу смехотворно напыщенно для неоперившегося восемнадцатилетнего юнца. Может быть, это и называется аффектацией, присущей моему возрасту. Но я очень обеспокоен… Я беспокоюсь по нескольким причинам. Во-первых, я ужасно – наверное, и нелепо – беспокоюсь о Тайнкасле. Я думаю, что человек неизбежно теряет связь с домом, если его пребывание там продолжается каких-то четыре недели. Эти короткие летние каникулы – единственное суровое ограничение, применяемое в Холиуэлле, – может быть, и оправдывают себя, помогая людям укрепиться в своем призвании, но они также подстегивают ваше воображение. Нэд никогда не пишет. Его общение со мной за эти три года, что я провел в Холиуэлле, осуществлялось посредством внезапных и фантастических продовольственных посылок: колоссальный мешок грецких орехов, присланный в первую мою зиму здесь, и прошлой весной – корзина бананов. Три четверти из них были перезрелые и вызвали здесь пренекрасивую эпидемию среди „духовенства и мирян“.
Но даже и в молчании Нэда есть что-то странное, а письма тети Полли еще больше настораживают меня. Ее милые неподражаемые сплетни обо всех событиях в нашем приходе заменились скудным перечислением фактов и, главным образом, сообщениями о погоде. И эта перемена тона произошла совершенно неожиданно. Нора, естественно, ничем мне в этом не помогла. Она-то вообще настоящая „открыточная“ девочка: все свои обязанности по писанию писем она ограничивает несколькими словами, нацарапанными за пять минут раз в год у моря.
Однако прошли уже, кажется, века, с тех пор как она прислала свою последнюю открытку с видом: „Закат на набережной в Скарборо“, а два моих последних письма не удостоились даже ответного „Луна над гаванью в Уитли“. Милая Нора! Я никогда не забуду того вечера в яблочном сарае. Это из-за тебя я с таким нетерпением жду приближающихся каникул. Интересно, пойдем ли мы опять в Госфорт? Затаив дыхание, я наблюдал, как ты растешь, как развивается твой характер (я имею в виду все его противоречия). Я знаю, какая ты живая, застенчивая, храбрая, обидчивая, веселая, немножко испорченная лестью, но полная невинности и жизнерадостности. Даже сейчас я вижу перед собой твое озорное маленькое личико, вижу, как оно все светится задором, когда ты удивительно талантливо изображаешь тетю Полли или меня… – ты уперла в бока свои худенькие ручки, твои синие глаза вызывающе блестят… и вот ты уже несешься в веселом и лукавом танце. Вся ты такая земная и полная жизни… даже эти вспышки раздражительности и приступы дурного настроения, что неизменно кончаются рыданиями, сотрясающими твое хрупкое тело… И, несмотря на все твои не достатки, у тебя такое теплое и порывистое сердечко (я же это знаю!). Это оно заставляет тебя стремиться с внезапным румянцем стыда к тому, кого ты невольно обидела… Я часто лежу без сна и думаю о тебе и вижу взгляд твоих глаз, а когда я представляю себе худенькие ключицы над маленькими круглыми грудями, меня заливает нежность и жалость…»
Фрэнсис остановился, внезапно вспыхнул и вычеркнул последнюю строчку. Потом добросовестно возобновил свое занятие.
«Во-вторых, хотя это и эгоизм, но меня беспокоит мое будущее. Теперь я образованнее – тут отец Тэррент опять согласится со мной – людей моего круга. Мне остается еще один семестр в Холиуэлле. Что же, после этого я должен с благодарностью вернуться к пивным кружкам „Юнион-таверны“? Я больше не могу быть в тягость Нэду или, вернее, Полли, так как недавно совершенно случайно узнал, что плату за мое ученье посылала из своих скромных доходов она, эта удивительная женщина! Я сам запутался в своих стремлениях. Моя любовь к тете Полли, моя безграничная благодарность заставляют меня страстно желать отплатить ей за ее добро. А ее самое заветное желание – видеть меня священником. К тому же в таком месте, как это, где три четверти студентов и большинство твоих друзей будут священниками, трудно устоять перед притягательностью единой цели. Хочется занять свое место в общих рядах. Независимо от Тэррента отец Макнэбб считает, что из меня получится хороший священник. Я чувствую это, когда он смотрит на меня с умным дружеским вызовом и в его почти богоподобном умении ждать. А он, директор колледжа, уж конечно, разбирается в том, есть ли у кого призвание или нет.
Конечно, я слишком порывист и горяч, и мое беспорядочное воспитание породило во мне некоторый еретический выверт. Я не могу претендовать на то, чтобы быть причисленным к тем „благословенным“ юношам – а ими кишит наша библиотека, – которые с раннего детства уже лепетали молитвы, а позднее устраивали часовни в лесу и делали выговоры маленьким девочкам, толкавшим их на деревенской яр марке: „Уйди, Тереза (или Аннабель), я не для тебя“.
Но как описать те мгновения, которые иногда наступают совершенно внезапно: когда идешь один по дороге к Доуну, или когда вдруг проснешься в темноте своей безмолвной комнаты, или когда останешься абсолютно один в пустой церкви, в которой еще веет дыхание жизни и которую только что покинула шаркающая, кашляющая, перешептывающаяся толпа; моменты странных предчувствий, непостижимого прозрения… Это не тот сентиментальный экстаз, который так же отвратителен мне сейчас, как был отвратителен всегда (спрашивается, почему мне всегда становится тошно, когда я вижу восторг на лице руководителя новициев)[17 - Новиции (лат. novicius – новичок; рел.) – новообращенные, послушники.], – нет, это чувство утешения, надежды.
Зачем я пишу все это, хотя оно и не предназначено для посторонних глаз? Такие интимные переживания на бумаге выглядят унылым вздором. Но я должен сказать о том ощущении своей неотвратимой принадлежности Богу, которое пронзает меня сквозь тьму, о глубоком убеждении, что в этой размеренно, согласованно, неумолимо движущейся вселенной человек не возникает из ничего и не исчезает в ничто. И в этом – не странно ли? – я чувствую влияние Дэниела Гленни, милого чудаковатого „святого Дэна“, чувствую на себе его теплый неземной взгляд…
Ах, к черту все! И Тэррента туда же! Я и в самом деле изливаю свою душу. Если я такой уж „святой“, почему же я ничего не делаю для Бога? Почему я не борюсь с равнодушием, охватившим такое множество людей? Почему я не борюсь с материализмом, который с глумливой усмешкой завладевает современным миром… Короче говоря, почему же я не становлюсь священником?.. Ну что ж… я должен быть честным. Я думаю, что это из-за Норы. Красота и нежность моего чувства к ней переполняют мне сердце. Ее светлое милое личико стоит у меня перед глазами, даже когда я в церкви молюсь Пресвятой Деве. Милая, милая Нора. Ты истинная причина того, что я не беру билета на божественное путешествие в Сан-Моралес».
Он перестал писать, и взгляд его устремился куда-то вдаль. Лицо его приняло отрешенно-мечтательное выражение, лоб слегка нахмурился, но губы улыбались. С усилием Фрэнсис снова сосредоточился.
«А теперь я должен вернуться назад и рассказать о том утре и Рыжем Маке. Так как это был один из церковных праздников, то в моем распоряжении было все утро. По пути к сторожке, куда я шел опустить письмо, я наткнулся на директора, возвращавшегося со Стинчера с удочкой и без рыбы. Он остановился, опираясь коротким плотным телом на багор. Его красное лицо под пламенем рыжих волос было смущенным и нахмуренным. Я люблю Свирепого Мака. Думаю, он тоже привязан ко мне. Это объясняется очень просто: оба мы шотландцы до мозга костей и оба рыболовы… Только мы двое во всей школе. Когда леди Фрейзер передала колледжу часть находящегося в ее владении Стинчера, Свирепый Мак заявил, что река принадлежит ему, – он был страстный рыболов. По этому поводу „Холиуэлл монитор“ поместила стишок, начинающийся словами:
Не позволю дуракам
Подходить к моим прудам.
Вот какую историю рассказывают о нем: однажды он служил мессу в замке Фрейзеров. Вдруг в самой середине службы в окно часовни просунулась голова его верного друга, пресвитерианца Джилли; казалось, он сейчас лопнет от сдерживаемого волнения.
– Ваше преподобие! Она как безумная идет в Локаберпул!
Никогда еще месса не была отслужена так быстро. Над ошеломленными прихожанами, среди которых находилась и леди Фрейзер, были скороговоркой произнесены молитвы, с головокружительной быстротой им было дано благословение, а затем из сакристии[18 - Сакристия (от лат. sacrum – священная утварь) – в католических храмах – ризница, особое помещение, в котором хранятся принадлежности культа (священнические облачения, утварь и проч.).], как молния, вылетело нечто черное, похожее на дьявола, каким его представляют в этих местах.
– Джок, Джок! В какую сторону она идет?
В то утро он смотрел на меня с негодующим видом:
– Ни одной рыбы! И как раз когда мне так нужно было бы поймать хоть одну для наших знатных гостей!
(Епископ нашей епархии и уходящий в отставку ректор английской семинарии в Сан-Моралесе ожидались в этот день к завтраку.)
Я сказал:
– В Глиб-пуле есть одна рыба, сэр.
– Во всей реке нет ни одной рыбы, нет даже ни одного молодого лосося… Я был на реке с шести часов.
– Это большая рыба.
– Воображаемая!
– Я видел ее там вчера под запрудой, но, конечно, не посмел попробовать поймать ее.
Он посмотрел на меня из-под рыжих бровей и сурово улыбнулся:
– Ты порочный демон-искуситель, Чисхолм. Если тебе охота зря тратить время, что ж, пожалуйста, я не возражаю. – Он протянул мне свою удочку и ушел.
Я направился к Глиб-пулу. Сердце прыгало у меня в груди, как всегда при шуме бегущей воды. Я уселся удить в заводи и удил около часа. Семга очень редко попадается в это время года. Один раз мне показалось, что темный плавник мелькнул в тени противоположного берега, но рыба не клевала. Вдруг я услышал осторожное покашливание. Я быстро обернулся. Свирепый Мак, в своих лучших черных одеждах, в перчатках и парадном цилиндре, остановился по пути на станцию Доун, куда он шел встречать гостей, чтобы выразить мне свое соболезнование.
– Да, Чисхолм, эти большие рыбы всегда достаются труднее всего, – заметил он с замогильной усмешкой.
Пока он говорил, я в последний раз закинул удочку ярдов на тридцать через заводь. Она попала как раз в пену, крутящуюся в небольшом водовороте в дальнем конце запруды. В следующее мгновение я почувствовал, что рыба взяла, подсек и крепко вцепился в удочку.
– У тебя клюет! – закричал Свирепый Мак.
Потом из воды фута на четыре в воздух выскочила семга. Хотя я и сам чуть не свалился, но на Мака это произвело просто ошеломляющий эффект. Я почувствовал, что он застыл рядом со мной.
– Бога ради! – невнятно бормотал он, охваченный благоговейным страхом.
Такой большой семги я еще никогда не видел, ни здесь в Стинчере, ни в сетях моего отца в Твидсайде.
– Держи ей голову кверху! – вдруг заорал Свирепый Мак. – Парень, парень, стукни ее по голове!
Я старался изо всех сил. Но сейчас рыба управляла мной. Безумным неистовым броском она устремилась вниз по течению. Я побежал за ней. Свирепый Мак побежал за мной. Стинчер в Холиуэлле совсем не похож на Твид. Он несется коричневым стремительным потоком по узким ущельям, поросшим соснами, прыгая по скользким валунам и высоким глинистым уступам. Через десять минут мы с Маком пробежали уже с полмили вниз по реке и здорово умучились. Но рыбу я пока не упустил.
– Держи ее! Держи ее! – Мак охрип от крика. – Дурак! Ну что за дурак! Не пускай ее в заводь, не пускай!
Но рыбина, конечно, уже ушла туда и нырнула в глубокую яму, запутав грузило в массе затонувших корней.
– Отпусти ее! Отпусти ее немножечко! – Мак даже припрыгивал от страха и волнения. – Отпусти ее чуть-чуть, а я стукну ее камнем.
Осторожно, чуть дыша, он начал бросать камни, стараясь выгнать рыбу из ее убежища не повредив удочки. Это продолжалось мучительно долго. Потом „уирр“… – рыба помчалась дальше, а за ней мы с Маком.
Через час или около того в широких отмелях с медленным течением напротив деревни Доу семга наконец проявила первые признаки поражения. Совершенно измученный, пыхтящий, терзаемый множеством страшных опасений, Свирепый Мак отдал последнюю команду:
– Ну-ну! Сюда ее, на этот песок! – Затем прокаркал: – У нас нет багра. Если она потянет тебя дальше, она уйдет совсем.
Во рту у меня пересохло, я задыхался. Весь дрожа, я начал подводить рыбу. Она шла спокойно, потом вдруг сделала последнюю отчаянную попытку удрать. Мак испустил глухой стон:
– Легче… легче! Если ты ее сейчас упустишь, я никогда не прощу тебе!
В мелководье рыба казалась невероятной. Я мог видеть перетершуюся нить, к которой крепился крючок. Если я ее упущу! У меня мороз по коже прошел, будто мне под рубашку сунули комок льда. Я тихонько повел ее к небольшой песчаной отмели. В напряженном молчании Мак наклонился над ней, схватил под жабры и, высоко подняв, грохнул чудовище на траву.
О, это было величественное зрелище – на зеленом лугу распласталась рыба больше сорока фунтов весом. Она так недавно пришла из моря, что морские вши еще не упали с ее выгибающейся спины.
– Это рекорд, это рекорд! – запел Мак, подхваченный, как и я, волной неземной радости. Мы взялись за руки и начали отплясывать фанданго. – Сорок два фунта, ни унции меньше… Мы запишем это в книгу. – Он даже обнял меня. – Старина, ты отличный, отличный рыбак!
В этот момент с железной дороги через реку до нас донесся слабый свисток паровоза. Свирепый Мак остановился и растерянно посмотрел на дымок, на казавшийся игрушечным красно-белый сигнал, опустившийся над станцией Доун. И вдруг он вспомнил, что должен был идти встречать епископа. Мак в ужасе покопался в карманах в поисках своих часов.
– Боже милостивый, Чисхолм! Это поезд епископа! – заговорил он тоном директора Холиуэлла.
Было понятно, что он в затруднительном положении: или за пять минут он должен проделать пять миль по окружной дороге и дойти до станции, что, очевидно, было невозможно, или переплыть реку. Я видел, как он медленно решается.
– Возьми и отнеси эту рыбу, Чисхолм, и скажи, чтобы ее сварили целиком к обеду. Поспеши. И помни о жене Лота и соляном столбе[19 - Не в меру любопытная жена Лота нарушила приказ не оборачиваться при бегстве и превратилась в соляной столб. – Прим. ред.] – ни в коем случае не оборачивайся назад!
Но я не мог удержаться. Когда я достиг первой речной излучины, я выглянул из-за куста, рискуя окончить свою жизнь соляным столбом. Отец Мак уже разделся догола и связал свои одежды в узелок. С цилиндром, твердо сидящим на голове, подняв вверх, подобно епископскому посоху, узелок, он нагишом вошел в воду. Свирепый Мак то шел вброд, то плыл, пока не достиг другого берега, там, мокрый, втиснулся в одежду и решительно пустился бежать навстречу приближающемуся поезду.
В каком-то восторженном исступлении я катался по траве. Не зрелище этого цилиндра, бесшабашно нахлобученного на лоб, хотя его я тоже не забуду до конца жизни, но мужество и презрение к условностям, крывшиеся за этой эскападой, было тому причиной. Я подумал: отец Мак, наверное, тоже не выносит нашу благочестивую притворную стыдливость, которая содрогается при виде человеческого тела и старается прикрыть женские формы, словно что-то постыдное».
Шум за дверью заставил Фрэнсиса остановиться. Дверь открылась, и Хадсон с Ансельмом Мили вошли в комнату.
Хадсон, спокойный темноволосый юноша, сел и начал переобуваться. У Ансельма в руках была вечерняя почта.
– Тебе письмо, Фрэнсис! – сказал он возбужденно.
Мили вырос в красивого молодого человека с бело-розовой кожей. Щеки его отличались гладкостью, присущей совершенно здоровым людям. У него были светлые прозрачные глаза, а улыбка редко сходила с губ. Всегда энергичный, деловитый, улыбающийся, он, несомненно, был самым популярным учеником в школе. Хотя Ансельм и не блистал на занятиях, учителя любили его, и имя Мили частенько красовалось в списках учеников, удостоенных награды. Он хорошо играл в спортивные игры, не требующие силы и не грубые. Кроме того, он был просто гениален, когда дело касалось каких-нибудь процедурных вопросов. Ансельм руководил по крайней мере полудюжиной клубов, начиная с клуба филателистов и кончая клубом философов. Он знал такие слова, как «кворум», «протокол» и «господин председатель», и бойко оперировал ими. Если организовывалось какое-нибудь новое общество, обойтись без консультации Ансельма было просто невозможно, и он автоматически становился его президентом. Мили возносил проникновенные хвалы жизни духовенства. Единственным крестом, который ему приходилось нести, как это ни парадоксально, была искренняя неприязнь, которую питали к нему директор и еще несколько странных одиноких чудаков. Для всех же прочих Ансельм был героем, и он принимал свои успехи со скромной, чистосердечной улыбкой.
Теперь, протягивая Фрэнсису письмо, он сказал с теплой обезоруживающей ласковостью:
– Надеюсь, в нем куча добрых новостей, дружище.
Фрэнсис распечатал письмо. Оно было без даты и написано карандашом на накладной с заголовком:
Эдвард Бэннон
«Юнион-таверна»
угол Дайк-стрит и Кэнел-стрит
Тайнкасл
Дорогой Фрэнсис, надеюсь, ты получишь это письмо в таком же добром здоровье, в каком я его пишу. Также извини, что пишу карандашом. Мы все расстроены. Мне очень прискорбно говорить тебе, Фрэнсис, что тебе нельзя будет в этот раз приехать домой на каникулы. Никто не огорчен этим больше меня, я ведь не видала тебя с прошлого лета, и все такое. Но поверь мне, это невозможно, и мы должны смириться перед волей Божьей. Я знаю, ты не из тех, кто легко принимает отказы, но на этот раз ты должен, пусть мне будет свидетельницей Пресвятая Дева Мария. Я не буду скрывать, что у нас неприятности, как ты и сам должен догадаться, но ты ничем не сможешь помочь. Это не деньги и не болезнь, так что не беспокойся. И все это пройдет с Божьей помощью и забудется. Тебе легко будет устроить, чтобы тебя оставили на каникулы в колледже. Нэд оплатит все дополнительные расходы… У тебя будут твои книги и приятное общество и прочее. Может быть, мы устроим так, что ты приедешь на Рождество, так что не волнуйся. Нэд продал своих гончих, но не из-за денег. Мистер Гилфойл нас всех очень поддерживает. Ты ничего не теряешь, погода у нас ужасно мокрая. И не забывай, Фрэнсис, что у нас в доме народ и нет места, ты не должен (подчеркнуто дважды) приезжать. Благослови тебя Бог, мой милый мальчик, и извини, что пишу наспех.
Твоя любящая Полли Бэннон
Сидя у окна, Фрэнсис перечитал письмо несколько раз. Хотя цель его была ясна, но его значение оставалось вызывающим беспокойство и загадочным. С напускным спокойствием он сложил листок и спрятал его в карман.
– Ничего плохого, надеюсь? – Мили заботливо смотрел на него.
Фрэнсис натянуто молчал, не зная, что сказать.
– Прости, старина, мне очень жаль. – Ансельм шагнул вперед, мягко, ободряюще положил руку на его плечо. – Если я чем-нибудь могу помочь, скажи мне, ради бога. Может быть… – Он помолчал с серьезным видом. – Может быть, тебе не до игры в мяч сегодня?
– Да, пожалуй, – промямлил Фрэнсис.
Ударил колокол к вечерне.
– Хорошо, мой милый Фрэнсис. Я вижу, тебя что-то беспокоит. Я помолюсь за тебя сегодня вечером.
Всю вечерню юноша мучительно думал о непонятном письме Полли. По окончании службы на него вдруг нашло желание пойти со своей тревогой к Свирепому Маку. Он медленно поднялся по широкой лестнице.
Войдя в кабинет, Фрэнсис увидел, что директор не один – с ним сидел отец Тэррент, которого он не сразу разглядел за кипой бумаг. По странному внезапному молчанию, воцарившемуся с его появлением, юноша ясно почувствовал, что говорили о нем.
– Простите, сэр. – Фрэнсис в замешательстве посмотрел на Свирепого Мака. – Я не знал, что вы заняты.
– Ничего-ничего, Чисхолм. Садись.
Живая теплота его голоса побудила Фрэнсиса, уже было повернувшегося к двери, сесть на плетеный стул около письменного стола. Медленными движениями коротких толстых пальцев Свирепый Мак продолжал набивать табак в свою прокуренную трубку.
– Ну, мил человек, чем мы можем быть тебе полезны?
Юноша покраснел:
– Я… я думал, что вы будете один…
Неизвестно почему директор избегал его умоляющего взгляда.
– Но тебе же не помешает отец Тэррент? А? Что у тебя?
Выхода не было. Не пытаясь придумать какую-нибудь от говорку, он сказал с запинкой:
– Это из-за письма из дома… – Он хотел показать письмо Полли Свирепому Маку, но в присутствии Тэррента гордость не позволила ему сделать это. – По каким-то неясным мне причинам они, по-видимому, не хотят брать меня на каникулы.
– О?! – (Не ошибся ли он? Ему показалось, что эти двое быстро переглянулись.) – Это, должно быть, большое разочарование для тебя?
– Да, сэр. И я беспокоюсь. Я думал… По правде говоря, я пришел спросить вас, что же я должен делать.
Наступило неловкое молчание. Отец Макнэбб, казалось, еще глубже погрузился в старое кресло и все еще вертел в руках трубку. Он знал многих мальчиков, знал их вдоль и поперек. Но в этом юноше, сидящем тут около него, была такая внутренняя утонченность, красота и упрямая честность, что он невольно прилепился к нему сердцем.
– У нас у всех бывают свои разочарования, Фрэнсис. – Отец Мак говорил задумчиво и печально, и голос его был более мягок, чем обычно. – Отцу Тэрренту и мне тоже пришлось сегодня перенести разочарование. В нашей семинарии в Испании сейчас многие уходят в отставку. – Он помолчал. – Мы назначены туда, я – ректором, а отец Тэррент – заведующим учебной частью.
Фрэнсис попытался выдавить из себя какой-нибудь ответ.
В действительности перевод в Сан-Моралес означал повышение, которого многие домогались, – оттуда был лишь шаг до получения сана епископа. Но как бы ни реагировал на это Тэррент – юноша бросил взгляд на ничего не выражающий профиль, – Макнэбб, конечно, не так относится к этому. Сухие равнины Арагона будут чужды человеку, всей душой любящему зеленые леса и стремительные воды Холиуэлла. Свирепый Мак мягко улыбнулся:
– Мне так хотелось бы остаться здесь. А тебе хочется уехать. Что ты на это скажешь? А? Согласимся ли мы оба принять эту взбучку от Всемогущего Бога?
Фрэнсис в замешательстве силился собраться с духом и сказать что-нибудь подобающее.
– Это просто… Я просто беспокоюсь… Я думал, может быть, мне следует узнать, что там случилось, и постараться помочь?
– На твоем месте я бы подумал, нужно ли это делать, – живо ответил отец Макнэбб. – А что вы скажете, отец Тэррент?
Младший учитель пошевелился в полумраке:
– Неприятности, по-моему, лучше разрешаются сами собой, без вмешательства извне.
По-видимому, говорить больше было не о чем. Директор зажег лампу на письменном столе. Осветив темный кабинет, она как бы положила конец разговору. Фрэнсис встал. Хотя он смотрел на обоих, но обращался только к Свирепому Маку.
– Я не могу вам сказать, как мне жаль, что вы уезжаете в Испанию. Школа… Я… Мне будет так недоставать вас, – произнес он, запинаясь, но от всего сердца.
