скачать книгу бесплатно
Слышать такое было лестно, но ни я, ни – готов поклясться – Шурка не смогли бы найти этот шов даже под угрозой неминуемой гибели. И потому продолжали молча выслушивать костоломоффский диагноз.
– Или вот, посмотрите: трещина на лобной кости, а вот еще одна – на височной. Не стану обсуждать генезис этих небольших повреждений, трудно предположить, что наши русские коллеги испортили столь великолепный материал во время технологической обработки, скорее всего… э-э-э… это прижизненная травма… я не могу исключить…
– Простите, доктор, – вновь перебил старичка Шурка, – криминальные сюжеты здесь просто исключены. Все сделано по закону, на каждый экземпляр мои московские партнеры получают разрешение судебно-медицинского эксперта. Как это по-английски? Коронер?
– Что вы, что вы, я совсем не о том! Происхождение материала нас не интересует, мы не сомневаемся в абсолютной честности своих партнеров, законности всех их действий. Однако подобные мелочи упускать нельзя – качество нашего с вами товара должно быть безукоризненным. – В голосе Костоломоффа внезапно пропали добрые докторские нотки. – В противном случае… Впрочем, господа, никакого противного случая нет и быть не может. Дефектных экземпляров мы не берем.
– Что же мне теперь с ним делать? – поникшим голосом спросил Шурка. – Выбрасывать?
– Это ваши проблемы, – жестко ответил Костоломофф, он уже снова сидел за столом и перебирал какие-то бумаги. Наступила тяжелая пауза. Похоже, добрый доктор не может сказать ничего утешительного, а мы, близкие безнадежно больного пациента, настолько убиты горем, что тоже не находим слов. Однако старичок внезапно смягчился:
– Не надо вешать носа, господа, все к лучшему. На одном этом, повторяю, великолепном экземпляре мы с вами должны постичь все тонкости нашей совместной работы, которая, я ни минуты не сомневаюсь, продлится долгие годы. Да, господа, у нашего сотрудничества, несомненно, прекрасная перспектива. А сейчас мы сделаем вот что…
Он протянул руку и ткнул пальцем в какую-то кнопку на письменном столе. И тут же распахнулась дверь, и в кабинет вошла она – шоколадная, огромноглазая, в белоснежном одеянии. И я забыл о скелетах, о Шуркином бизнесе, о своем твердом намерении здесь, в Америке, напрочь выбросить из головы все мысли. Об этом.
Любопытнейший, необъясненный, может быть, даже необъяснимый феномен. Готов биться об заклад, девять из десяти российских мужиков репродуктивного возраста, выезжая хотя бы на самый короткий срок за границу, мечтают о любовном приключении, а то и деловито планируют его – уж если не роман, то хотя бы интрижку. Не вульгарное посещение борделя или сеанс массажа на дому, чему тоже, как правило, не суждено сбыться – за это надо платить, а денежки-то считанные, денежек в обрез. Нет, они планируют настоящее приключение, бесплатное, так сказать, по любви, ну как не раз бывало в Сочи или каких-нибудь подмосковных «Елочках».
Мечтать, конечно, не запретишь даже самому себе – самые причудливые эротические фантазии лежат за пределами рационального, но трезвый деловитый расчет здесь более чем смешон. Он нелеп.
Мужикам, с малолетства наслышанным об аморальности и половой распущенности заграницы, мерещится, что заграничные дамы и девы только и грезят о том, как бы улечься под нашенского парня, который не то что обычаев, в том числе и сексуальных, но и языка толком не знает.
Это только красивые слова, будто язык любви интернационален и не нуждается в словарях. Тот, кто берет на себя смелость утверждать подобное, забыл, наверное, как сам часами убалтывал простушку на коктебельском пляже, прежде чем уложить ее в свою скрипучую пансионатскую койку. Нет, язык ухаживания, язык любви, как брачные церемонии оленей, как токование глухаря, полон тонов и полутонов. И коли выхолостить его, лишить красок и нюансов, останется бесцветное «я хотел бы вас видеть голой» – помните, из ильфовских записных книжек?
А наш-то… Он не ведает даже, как звучат на английском или там французском заветные слова, обозначающие прекрасные части женского тела. Какие уж там полутона!
Я столь подробно и столь толково все это изложил, а сам-то, не буду скрывать, где-то глубоко, в подсознании, какие-то надежды питал. Смешные, романтические, пустые, Да, пустые – потому что в скорости после приезда в Штаты я узнал, что шансов у меня здесь нет. Америка – религиозная страна, понятие «грех прелюбодеяния» здесь отнюдь не абстрактен, это раз. Второе: женщина здесь деловита и самостоятельна, и она тысячу раз подумает, прежде чем спутаться с чужаком, у которого – наша отличительная черта – скверные зубы, смутные представления о личной гигиене и вообще вид довольно помятый. А самое главное – тут смертельно боятся эйдса, будь он трижды неладен.
Узнал я все это не от кого-нибудь, а от людей авторитетных – знатных московских ходоков, которые в эмиграции на собственной шкуре убедились, что здесь не разгуляешься. Сами они, если позволяют средства, время от времени срываются отсюда в Москву, Питер, Киев, Одессу, просто чтобы всласть натрахаться, и возвращаются на свою новую богатую родину, как мартовские коты после недельной свадьбы.
Мораль: лучше и желанней наших баб в мире нет, мы принадлежим им и только им, а заграничным и даром не нужны.
В общем, где родился, там и пригодился.
…И тут распахнулась дверь, и она вошла. И все, тщательно продуманное, разложенное по полочкам, раз и навсегда решенное, вылетело из головы. Осталось одно: непреодолимое желание встать, подойти к ней, дотронуться, взять за руку, увести. Но я оставался в кресле и оцепенело пялился на нее.
Из оцепенения меня вывел голос Костоломоффа:
– Мисс Барбара… э-э-э… Бэб, милочка, будьте добры, возьмите этот экземпляр, джентльмены привезли его из России. – (Сверкнули белки, махнули ресницы Барби… Она и есть Барби: Барбара, Бэб, Барби, Варя, Варенька… Заинтересованный взгляд. Приоткрылись пухлые губки, зубы – нет, таких не бывает… Улыбка. Мне? Мне!..) – Да, дорогая, не удивляйтесь, из самой России, из Москвы. Джентльмены – наши новые партнеры. Мы будем с ними работать. Да их экземпляр… Подготовьте описание и отметьте дефекты, записывайте… – И пошел чесать на чистейшей латыни.
А она присела на стул около письменного стола, вытащила из кармашка блокнот с ручкой и стала записывать, а я смотрел на ее коленки и выше, благо халатик на ней короче не бывает, короче – это уже не халатик, а что-то другое, черт знает что, и задыхался – впору расстегнуть ворот рубашки, попросить валидол. Она, не отрываясь от блокнота, глянула на меня, заерзала на стуле – вроде бы стараясь припрятать открытое моему блудливому взору, а как припрятать, когда руки заняты, а были бы свободны, такое коротенькое на коленки никак не натянешь, – заерзала на стуле и улыбнулась мне. Мол, все равно от тебя никуда не деться, пялься уж, меня от этого не убудет.
Я почувствовал, как кровь приливает к щекам.
Старичок Костоломофф тем временем закончил перечислять Генины недостатки, их, кстати, набралось изрядное число, и снова перешел на английский.
– Ну вот, господа. Все это ваши мастера без труда поправят. И конечно же заменят суставные сочленения. Ваши искусственные суставы, уж вы простите старика, никуда не годятся. Мисс Барбара пришлет вам, господин Сидорски, несколько комплектов суставов, а вы, милочка, не забудьте, наш видеоролик. Так сказать, учебное пособие. Я нисколько не сомневаюсь, что после его просмотра ваша серийная продукция станет безупречной.
Костоломофф вылез из-за стола, мы тоже встали. Он потряс нам руки и проводил до дверей кабинета.
В приемной Бэб заверила Шурку, что рассыльный доставит ему коробку со всеми причиндалами не позднее завтрашнего вечера. Я с Геной под мышкой мешкал, пытаясь ей что-то сказать, сам не знаю что, но Шурка буквально вытолкал меня за дверь.
– Кобель, – буркнул он уже в коридоре.
– Какой там кобель, скорее мерин, – мрачно возразил я. – Не тебе, а мне тащить обратно в Москву твои недоделанные кости…
Знаете, в старых немых фильмах встречается титр «в тот же вечер». Он почему-то всегда вызывает у меня смутную тревогу: что же стрясется этим вечером?
В тот же вечер мы с Жорой отправились на прогулку.
Обычно я довольно трудно схожусь с людьми, но очень легко с собаками. При первой нашей встрече Жора тщательно меня обнюхал, смерил тяжелым взглядом из-под кустистых бровей, которые, кстати сказать, в Шуркиной семье были постоянным объектом политических шуток, и тут же признал за своего. Мы стали друзьями.
Жора живет у них со щенячьих дней – близнецы подобрали его едва ли не месячным еще на венской перевалке, то ли заблудившегося, то ли брошенного хозяевами, которые вывезли из Союза породистую собаку как валюту, а потом поняли, что много на ней наварить не получится, да и хлопот не оберешься, – таких случаев было немало. Щенок оказался крепкого здоровья и непривередливым в еде, легко перенес все эмигрантские тяготы, а когда пришло время, беззаботно перелетел через океан и, ничуть не обременяя Шурку с домочадцами, вместе с ними помыкался по нью-йоркским квартирам.
Никто им особо не занимался, гулять выводили когда придется и на сколько придется, ни о какой собачьей учебе, понятное дело, не могло быть и речи. Впрочем, кормили Жорку от пуза, и вымахал он в кобелище-гиганта с тяжелой башкой и аспидно-черной блестящей, словно нагуталиненной, шерстью. Разумеется, никому и в голову не пришло вовремя купировать ему уши, а может, и не знали, что ризеншнауцеру это положено. Так что висели они у Жоры тяжелыми лопухами черного атласа, и оттого, наверное, не было в его облике ничего мефистофельского, что отличает ризенов, – напротив, выглядел он парнем простецким, словно его родословная не уходила в глубь десятилетий, а обрывалась на еще здравствующей где-то в России незамысловатой парочке Бобик – Жучка.
Никем и ничему не ученный, он тем не менее был из тех собак, которые все понимают, только сказать не могут. Жора присутствовал на всех семейных посиделках, любил гостей, но никогда со стола не клянчил, а лежал в сторонке, прислушиваясь к разговору. Близнецы обращались к нему то по-русски, то по-английски, и он одинаково хорошо понимал оба языка, причем не только стандартные команды, но и облеченные в произвольную форму просьбы. Чтобы он улегся, совсем не обязательно было орать «лежать» или «даун», он на такие окрики недоуменно поднимал голову, хотя и делал, что говорят, достаточно было сказать: «Лег бы ты, Жорка, в сторонке, а то всем дорогу загораживаешь» – и он отходил, укладывался поодаль, стараясь при этом ничего не упустить, остаться в гуще событий.
Когда я начинаю рассказывать о полюбившейся мне собаке, а признаться честно, не помню, чтобы невзлюбил хоть одну, то уже не могу остановиться. А остановиться пора. В общем, Жора был псом, с которым на редкость приятно гулять. Этим все сказано.
В этот вечер близнецы припозднились, Рита хлопотала на кухне, а Шурка вообще не любит пешие прогулки. Я кликнул Жору, он был тут как тут с широким брезентовым ошейником в зубах; короче, мы быстро, по-солдатски, собрались и направились к двери.
– Не забудь прихватить с собой деньги, – крикнул Шурка, оторвавшись от телевизионных новостей, – и не забирайся дальше трех блоков направо, там у нас начинается самая чернота.
Это верно. У них в Нью-Йорке границы национальных и расовых поселений проложены на удивление четко, словно прочерчены мелом по асфальту. Переступишь невидимую черту и из итальянской цветистости мгновенно окунешься в атмосферу азиатского лукавства – кругом одни узкоглазые китайские лица; только что мелькали лапсердаки и широкополые черные шляпы над пышными подкрученными за чтением священных книг пейсами, как вдруг оказываешься в Черной Африке.
Шурка жил в белом месте, густая чернота начиналась в каких-то двухстах метрах от его дома без всяких переходов и полутонов. Пересекать границу белого и черного без особой надобности не рекомендовалось.
Мы шли по Шуркиной улице, по здешним меркам небогатой, но чистой, застроенной двухэтажными особнячками с маленькими палисадниками, ну прямо тебе дачное место. Жора трусил впереди, то и дело припадая черным кожаным носищем к земле, вынюхивая следы сук и жирных бруклинских белок – первых он обожал, вторых ненавидел лютой немотивированной ненавистью бытового антисемита. Время от времени он останавливался, чтобы, как орел крыло, вскинуть заднюю лапу и оросить мощной струей аккуратно подстриженный кустик. Я следовал за ним и размышлял о природе расизма.
О нравах здешнего черного дна я уже имел кое-какое представление – ужасов наслушался немало. Собственными глазами видел, как ладные полицейские шмонают на улице рядком поставленных лицом к стене черных парней – поднятые вверх руки упираются в шершавый бетон, обтянутые джинсами зады цинично отклячены, на мрачных лицах недобрые усмешки. И все же я симпатизировал этим людям. Сказывалось воспитание, привычные стереотипы: дядя Том, Поль Робсон, великие джазмены и прочее и прочее. Как же так можно – «туда не забирайся, там у нас самая чернота»?! Но, с другой стороны, не испытываю ли я сам, этакий убежденный противник расизма, некоторого раздражения, когда на Черемушкинском рынке меня обступают наши «черные»? И это при том, что у меня есть грузинские, армянские, чеченские друзья и приятели и я прекрасно осведомлен о замечательных чертах кавказских народов. В общем, как любят говорить интеллигентные юдофобы, среди евреев тоже попадаются приличные люди…
И еще, по правде сказать, мне не по душе американский народный обычай – держать при себе десятку на отмазку от уличных наркоманов и пьянчуг. Как-то это не вяжется с образом настоящего американца. Ну представьте себе Чака Норриса, который покорно лезет в карман за десятидолларовой бумажкой и отдает ее вымогателю, счастливый, что легко отделался.
Однако ради Шуркиного покоя деньги я взял, хотя ни под каким видом никому отдавать не собирался. Впрочем, подумал я, согласно учению Антона Павловича насчет ружья в первом акте, эти деньги должны найти применение, а именно: на них следует немедленно купить выпивку, чтобы в последнем акте, то есть когда мы с Жорой вернемся домой, по-московски посидеть с Шуркой и Ритой на кухне.
Мы прошли до конца нашей чистенькой улицы и свернули направо. Здесь уже дачным поселком и не пахло. Пыльный тротуар, щербатые дома, мусор, довольно тусклое освещение. Впрочем, три-четыре витрины ярко светились: прокат видеофильмов, продуктовый магазинчик «севн-элевн» (то есть работающий с семи утра до одиннадцати вечера, а практически круглосуточно), что-то там еще и «лика-стор» – место торговли спиртным, у нас в дни моей молодости такие места почему-то, уже не помню почему, звали «Голубой Дунай».
Возле бруклинского «Голубого Дуная» топтались с полдюжины чернокожих пареньков лет шестнадцати-семнадцати, угловатые, ломкие, мосластые, словно пятимесячные щенки. Высокие, по щиколотку, кроссовки, огромных размеров пестрые майки, надетые задом наперед бейсбольные кепки. Парни дурачились, подначивали друг друга, приплясывали под гремевший в «Голубом Дунае» магнитофон. И мне их бояться! Если уж от кого ждать неприятностей, то скорее от тех вон бритоголовых белых парней в коже, что продефилировали по противоположной стороне улицы, окинув нас недобрыми взглядами. А эти – да просто смешливые губошлепы, точь-в-точь наши старшеклассники, только рожи не веснушчатые, а шоколадные. Сами Жору боятся, жмутся в сторонку.
– Ой, ваша собачка не кусается, сэр?
Сейчас спросят, можно ли погладить. Не спросили – и впрямь боятся. Я усадил Жору у входа, зашел в магазин и купил плоскую, в размер заднего кармана штанов, поллитруху джина, и мы двинулись дальше.
Я взял за правило, гуляя с Жорой, всякий раз заворачивать направо: тогда непременно замкнешь прямоугольный маршрут и выйдешь точно к Шуркиному дому, не заблудившись в чужом городе.
Мы миновали еще два блока и повернули направо. И шли теперь по узкому пустынному проезду. Слева – высокая железнодорожная насыпь, по которой уже дважды прогромыхал городской трейн, и вдоль нее пыльный и захламленный кустарник, справа – глухая бетонная стена, густо расписанная незамысловатыми американскими матюгами. В тусклом свете редких фонарей щербатый бетон напоминал лунную поверхность, на которой шкодливая рука скучающего вдалеке от родной Земли астронавта напылила разноцветными спреями бесчисленные «факи». Авторы непристойных надписей проявили немало изобретательности и эротической фантазии, можно даже сказать, что выдумкой они не уступали собратьям, расписывающим сортирные стены на необъятных просторах России.
В общем, на редкость киногеничная стена, я еще подумал: вот идеальное место для съемки детектива.
Жора копошился в кустах, а я не спеша двигался вдоль стены; под ногами громко хрустели пластмассовые одноразовые шприцы – то еще местечко!
Три темных силуэта внезапно материализовались в полусотне метрах впереди – вынырнули из темноты между фонарями и стали быстро приближаться. Через несколько секунд я опознал троицу бритоголовых в коже. Еще через несколько секунд они остановились передо мной: в центре – невысокий крепыш с глубоким шрамом на подбородке, я его сразу окрестил коренником, по бокам – ростом повыше пристяжные, безо всяких примет, абсолютно неотличимые друг от друга. У всех троих одинаково пустые светлые глаза, лица неживые, будто обтянутые маской-фантомаской, чулком.
– Привет, – сказал коренник.
– Привет, – машинально ответил я, еще надеясь, что пронесет.
– Угости сигаретой, мужик, – сказал коренник и шагнул ко мне, сокращая дистанцию до вытянутой руки.
Хорошо знакомая, стандартная завязка. Теперь у меня не оставалось никаких сомнений – уже не пронесет. Значит, надо бить первым. Я изготовился, но коренник опередил меня. Искры в глазах, сильный удар головой о стенку, легкая тошнота, слабость в ногах.
По затылку потекла теплая струйка, но голова оставалась ясной.
Извини, коренник, но это был не удар – просто резкий тычок в лицо, расчет на внезапность, на мгновенное ослепление противника. Если не в кино, если всерьез, так драку не начинают. Надо, чтобы первый удар был и последним. Ты, коренник, пренебрег этой первейшей заповедью уличной драки, не обессудь – теперь мой черед поискать свой шанс.
Мой шанс заключался в том, что я был прижат к стене. Звучит парадоксально, но это так: не было места для маневра, зато прикрыт с тыла и флангов – трое не могли атаковать меня одновременно. А по одному…
Я постигал науку уличной драки в московском дворе середины пятидесятых, когда у нас слыхом не слыхивали о восточных искусствах, но дрались пошибче и искусней любого тибетского монаха. Закреплял и совершенствовал – в маленьком провонявшем потом полуподвале с полом в бурых пятнах крови, пролившейся из наших сопливых носов. «Раз, два, три – в корпус, в головку! Раз, два – в головку! – учил меня сериям бывший призер чего-то, обожаемый мальчишками Михалыч. – Не жмурься, пацан, глазки раскрой…»
Многое забылось, ножки и ручки, когда за сорок, уже не те, а вот головка навсегда запомнила: как бы ни было страшно, глазки жмурить нельзя.
Коренник двинулся ко мне. Не за сигаретой – чтобы добить. Чувствуя дистанцию до миллиметра, я распрямляюсь на стене и хлестко выбрасываю ногу – в пах ему. Попал. Хорошо попал. Коренник сгибается пополам, и я бы ничего не стоил, если б не добавил ему коленом в лицо.
Он переворачивается и грохается навзничь. Отпал. Считай одним меньше. Остались двое.
У пристяжного справа от меня в руке клинок – перо, перышко. Держит грамотно, не на отлете, а плотно прижав к бедру. Но в левой руке – левша? А я правее него. И это – мой новый шанс. Оставаясь у стены, я рву дистанцию, делаю полшага влево. Он разворачивается, теряя какие-то доли секунды, и выбрасывает кулак с зажатым пером прямо мне в живот. Успеваю подставить руку. Не совсем удачно – нож скользит по предплечью, однако боли почти не чувствую.
Было бы грамотно, пока он не восстановил равновесие, тут же его достать. Нет, не успеваю. Второй пристяжной – я вижу его боковым, периферийным зрением метрах в трех от стены – вытягивает из кармана и медленно наставляет на меня черный предмет. Ствол. Где он теперь, мой шанс?
Не промахнется. Скажут: убит выстрелом в упор.
(«Мама, где у мужчин упор?» – спросила у моей приятельницы шестилетняя дочка. «Какой там упор? Где ты такого нахваталась?» – «Сейчас по телевизору сказали, дяденьку застрелили в упор…» А где он у меня? Какая теперь разница! Но стоило ли за этим ехать в Америку? Лучше уж дома. Где тоже нынче неплохо стреляют. В упор.)
Нет у меня никакого шанса. Теперь уже нет. Сейчас из ствола полыхнет. Или не знаю, как это будет, – меня никогда не убивали выстрелом в упор.
Не полыхнуло. Из кустов донесся треск ломаемых ветвей, и тут же на голову пристяжного обрушился черный смерч. Грохнул выстрел, взвизгнула срикошетившая пуля, посыпалась со стены бетонная крошка. И все. А я жив и снова могу оценить диспозицию.
Диспозиция такая. Коренник лежит, где я его положил, и тихо постанывает. Пристяжной с ножом, отчаянно виляя задом, мчится прочь. Второй пристяжной распластался ничком рядом со мной и тянется рукой к картинно лежащей на асфальте пушке. Сделавший свое дело Жора сидит рядом в довольно-таки развязной позе – лапа отставлена, язык наружу – и, кажется, усмехается. Все же пес он добродушнейший, а искусству задержания его никто не учил.
Пальцы пристяжного уже в нескольких сантиметрах от рукояти пистолета. Я делаю короткий прыжок и ногой припечатываю его кисть к асфальту. Он вопит от боли, а я другой ногой отфутболиваю пушку в сторону.
Бой, длившийся от силы полминуты, окончен. Мы с Жорой одержали безоговорочную победу. Что дальше?
Дальше нам не пришлось принимать никаких решений, потому что где-то совсем рядом взвыла сирена и на поле отгремевшего боя, бешено мигая маячками, выкатил длинный полицейский автомобиль. Из него выскочили два мужика со свирепыми лицами цвета ночи – и меня повязали: бесцеремонно швырнули мордой на капот, руки в наручниках за спиной – весьма неудобная поза, доложу я вам. Протестовать в такой позе, даже пытаться что-то объяснить – вещь абсолютно невозможная. Я и не протестовал, когда меня грубовато запихнули на заднее сиденье, только попросил, чтобы не бросали на улице Жору.
Спасибо свирепым черным мужикам: запихнув в машину вслед за мной двух моих недавних противников – третий все-таки смылся, – они позволили Жоре примоститься у меня в ногах. В тесноте мы доехали до полицейского участка, а там выяснилось, что у свирепых мужиков на самом деле на редкость добродушные физиономии. Сдавая нас дежурному, они уже разобрались, кто есть кто, – бритоголовых в районе знали.
Минут через сорок меня и Жору с улыбками, шутками-прибаутками и наилучшими пожеланиями передали из рук в руки примчавшемуся на подмогу Шурке.
Веселые и возбужденные приключением мы отправились домой. Рита заклеила мне пластырем ссадину на затылке и перевязала порезанную руку – все-таки тот меня зацепил здорово. Жоре навалили полную миску американской собачьей жратвы. Потом накрыли стол на кухне. И тут как нельзя кстати пришлась чудом уцелевшая у меня в заднем кармане фляга с джином. Тысячу раз прав Антон Павлович!
Глава 5
На сей раз целительный нью-йоркский воздух не помог. То ли мы с Шуркой и впрямь перебрали все мыслимые нормы – к моей фляге, понятное дело, было добавлено, и немало, то ли сказались последствия удара о зафаканную бруклинскую стенку, но весь следующий день я провалялся в постели с головной болью. Пытался читать, но быстро уставал и откладывал книгу, глотал аспирин, смотрел какой-то вздор по телевизору, ненадолго задремывал.
Время от времени в спальню, громко топая лапами, забредал Жора – участливо заглядывал мне в глаза, присаживался у изголовья и скорбно вздыхал. Наверное, его надо было вывести, но у меня не было сил подняться.
Ближе к вечеру головная боль поутихла, и я заснул.
Я гнал машину по узким улицам, уворачиваясь от понаставленных с обеих сторон мусорных баков. Машина была совсем новой, только что купленной, и я больше всего на свете боялся замять двери, а сидевшая рядом Барби почему-то тихо плакала, я успокаивал ее, поглаживая правой рукой теплые коленки, и очень хотел ее, хотя знал, что не должен хотеть, а должен убрать руку, чтобы крепче ухватить руль, не то не удержу машину и обдеру двери, но не мог убрать руку, потому что тогда Бэб еще сильнее расплачется, а дорога хуже некуда – сплошные ухабы, словно едешь по терке, тряска нарастает, того и гляди посыплется трансмиссия…
Шурка так тряс меня за плечо, что у меня голова болталась, как у тряпичной куклы.
– Чего ты… чего ты? Что случилось? – забормотал я, еще не проснувшись.
– Чего-чего! Ну ты, Рэмбо хуев! – орал Шурка, тыча мне под нос какую-то газету. – Национальный герой… Тобой восхищается вся Америка, все бабы твои, а ты дрыхнешь. Вставай, сейчас прилетят из Голливуда подписывать контракт, а ты в одних трусах.
Я откинул одеяло, спустил ноги с койки и взял из Шуркиных рук газету. С фотографии на одной из последних полос «Пост», здешней вечерки, на меня смотрел свирепого вида черный пес, в котором я немедленно узнал Жору; рядом с ним стоял невзрачный плешивый субъект в мешковатых брюках. Глаза субъекта закрыты, словно фотограф подловил его за молитвой. Сразу не опознаешь, но, если внимательно вглядеться, несомненно, ваш покорный слуга.
Вспомнил: в участке нас действительно пару раз щелкнули со вспышкой – я тогда подумал, что это полицейская формальность. И вот нате – мы с Жорой на газетной полосе. Тут же небольшая заметка о бесстрашном русском, который вместе со своей собакой бросил вызов нью-йоркскому преступному миру. Происшествие в общих чертах описано верно, хотя и допущена небольшая промашка – репортер исказил имя главного героя. Но это, скорее, по моей вине: когда дежурный полицейский попросил написать кличку собаки, я машинально сделал это русскими буквами. И в результате получилось вот что: не Жора, а Жопа. Впрочем, американскому читателю все едино.
Мы еще весело ржали по поводу этой мелкой накладки и наперебой окликали ничего не понимающего пса его новым, газетным именем, как зазвонил телефон. И потом уже звонил не переставая.
Я и не подозревал, сколько у меня уже завелось знакомых в Нью-Йорке. Звонили Шуркины подельцы по его прежним неудачным начинаниям в бизнесе, звонил черный проповедник, с которым я раскланивался на платформе сабвея (Благослови тебя Бог, сын мой!), звонили из гастролировавшего в Нью-Йорке какого-то провинциального российского цирка, из корпункта московской молодежной газеты (Ох, молодец, старичок, уделал их, знай наших!), дал о себе знать даже дедуля Костоломофф.
Ровно в восемь позвонил Натан. Трубку снял Шурка, с минуту сосредоточенно слушал, время от времени согласно кивая головой, потом молча передал трубку мне.
– Поздравляю, поздравляем тебя, родной! – восторженно пищал Натан. – Честно тебе признаться, мы с Дорочкой поначалу подумали, что ты немного шлемазл. Ты знаешь, что такое шлемазл?
Я сказал, что знаю, кто такой шлемазл.
– Поверь мне, Натан разбирается в людях. Но на этот раз Натан ошибся. Как говорят, на всякую старуху… Извини меня, дорогой! Ты оказался настоящим героем. Я бы для тебя звезды не пожалел, ха-ха-ха… Но я не цэка, у меня лишних побрякушек нет, так, кое-какие цацки у Дорочки, э-хе-хе… Ты сделал нам всем прямо-таки праздник. Очень тебя прошу приехать к нам на скромный субботний ужин.
Мне не хотелось выходить из дома, голова еще давала о себе знать, но устоять перед напором Натана было невозможно.
– И не вздумай отказываться, ты нас очень обидишь. И еще одну особу, которая просто тобою восхищается и очень хочет сказать тебе лично свое восхищение… Так ты приедешь? Я за тобой человека послал. Ждем тебя, родной.
Одеваясь, я гадал, что за особа мечтает выразить свое восхищение моим подвигом. Должно быть, Дорина подружка, одна из грудастых, без малейших признаков талии брайтонских матрон, которых я вытанцовывал в ресторане на дне рождения Натана. Так что меня, безусловно, ждет увлекательнейшее романтическое приключение.
В дверь позвонили, на пороге стоял Натанов охранник Олег.
Мы ехали на Лонг-Бич в черной спортивной машине, длинной, приземистой и донельзя роскошной внутри. Скорость не ощущалась, хотя, скосив глаза на спидометр, я отмечал, что стрелка порой упиралась в сотню – миль, разумеется, а не наших коротеньких километров. Я смотрел в окно, за которым мелькал океанский берег, и размышлял об иронии судьбы: это надо же – еду прямиком в логово еврейского крестного отца, поселившегося в тех же местах, где некогда жил со своими домочадцами сам Дон Корлеоне.
Олег всю дорогу не раскрыл рта, только в самом конце пути спросил, какой пистолет был у моих вчерашних обидчиков – ну хотя бы какого калибра. Я смущенно ответил, что не рассмотрел, не до того было, да и вообще, я в этом деле несведущ. Олег еще плотнее сжал губы, мне показалось – даже несколько презрительно, и больше не произнес ни слова. Да и о чем говорить с человеком, оказавшимся профаном в единственном на свете стоящем деле?
Особняк Натана, двухэтажный, благородно темно-коричневый, сложенный из неправильной формы камня, стоял на взгорке, к улице от него полого спускался ухоженный газон.
Натан встретил меня на мраморном крыльце и, обняв за плечи, повел в дом, потом из просторного вестибюля по широкой деревянной лестнице на второй этаж. Я отнюдь не специалист по интерьеру, но обстановочка в Натановом доме не могла не вызывать улыбки. Большая комната, скорее даже зала, куда он меня привел, – то ли гостиная, то ли столовая, – была обставлена дорогой современной мебелью не без налета техно, но тут же громоздилась явно привезенная из Энска-Шменска горка, а рядом с кожаными креслами помещались яркие шелковые пуфики. На стенах между купленными чохом абстракциями висели русские березки под Левитана, не было разве что рыночных лебедей. Готов биться об заклад, в спальне должен был стоять белый египетский брачный комбайн – советская греза семидесятых годов. Впрочем, это мои домыслы – в спальню меня не водили.
