скачать книгу бесплатно
Ярмарка
Елена Николаевна Крюкова
Роман Елены Крюковой «Ярмарка» – жесткий, хлесткий, яркий портрет современной России. Мария Васильевна Строганова, в прошлом учительница, ныне – дворник. Ее сын Петр. Революционер Степан Татарин. Нищий художник Федор Михайлов. Четыре живых копья, на которых напряженно держится суровая ткань книги.
Гламурная дива, наглая и блестящая Аглая Стаднюк, по прозвищу – Золотая – резкий и страшный контраст миру нынешних русских отверженных. Аглая и Мария все-таки встречаются: последняя нищенка и первая богачка сталкиваются на железнодорожном вокзале.
Школа, суд, рынок, поликлиника, кремлевские башни и проходные дворы; армия, банк, милиция; изолгавшаяся власть, с губернатором во главе, тюрьма, мрачные зимние дома, залитые золотым медом фонарей – вот она, фреска абсолютно любого города России.
Но на этой фреске – летящая фигура женщины, Марии; ее жест – раскинутые руки – для объятья, для любви. Она не утратила ее в пожаре ненависти.
Обреченно повторяются революции. Тошнотворен глянец.
Вечно всепрощение любящего сердца.
Елена Крюкова
Ярмарка
© 2012 Елена Крюкова.
* * *
Отверженным моей Родины
Глава первая
«А которой человекъ купитъ какова нибудь товару болши своихъ товарныхъ денегъ, и съ того товару имать по тому жъ, съ рубля по алтыну. А которые люди привезутъ хлебъ продавати, и съ техъ людей имати за меру хлеба съ московские четверти по денге, а имати померное съ продавца, а съ купца не имати, и мерити всякой хлебъ въ припускные въ печатные меры.»
Царский указ властям Макарьева от 19 сентября 1627 года от Рождества Христова
30000 раз в день я закрываю глаза… Я ОТКРЫВАЮ ГЛАЗА…
САМЫЕ СТОЙКИЕ В МИРЕ ТЕНИ ДЛЯ ВЕК «АГЛАЯ» –
в модных бутиках АГЛАИ СТАДНЮК!
Забудь катышки, неровности, противные комочки!
Ультрашелковистые – суперстойкие – великолепные цвета
отлично подыгрывают твоему НАСТРОЕНИЮ!
АГЛАЯ СТАДНЮК улыбается только ТЕБЕ:
WOW! Мои ШИКАРНЫЕ тени со мной ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ!
1
Лом. Взять в руку. Лег в ладонь. Так. Как ледяно, мертво холодит кожу.
Сегодня минус двадцать. Стекла оконные все морозным мхом обросли.
Минус двадцать ночью, а вчера все таяло, плыло, ползло. Сегодня – лед.
Лед, это значит – лом. Вот он, в руке.
Лопата. Вот она и лопата. Жесть снизу оторвалась… надо подбить гвоздями. Хорошая лопата, деревянная, широкая. «Шире, чем мой зад. Лопата – тоже баба».
Еще – метла. Хвостатая, дрянная ведьма. Пруты выпадают, как волосы. Она тоже старая, метла, как ты. Старая ведьма. Может, ее сегодня не брать? Ведь снега ночью не было. Пес с ней. Не возьму.
Мария швырнула метлу в угол.
Разжала ладонь – осторожно лом к стене приставила.
Из комнаты, где ютился сын, серыми усами из-под двери выползал табачный дым. И свет пробивался. Но было тихо. Не говорили. Не бормотали. Не кричали. Значит, гостей не привел.
«Может, уснул со светом, не выключил. И с сигаретой. Плохо дело. Ведь уже не раз одеяло подпаливал. Пожар рядом с нами ходит. Всегда огонь рядом».
Шесть утра. Зима. Ночь. Все спят. Народ спит. Врешь, не все. Полно народу на работу встает, в автобусах, в вагонах метро, в трамваях, в электричках уже трясется. На работу спешит. Каждый к своему станку. Вот и она идет – в ночь, в мороз – к своему.
А что у нее за станок такой? А ее станок – ночная улица, скользь, снег, черный лед, и она будет его ломом колоть, высоко лом заносить, беспощадно ударять.
Со льдом и снегом бороться. Уничтожать его. Убивать.
Во имя чего?
А чтобы народец наш хорошо, ловко по земле ходил, не скользил, не падал. Еще и песочком посыплет. В ведре у нее давно заготовлен. Крупный, серый песок; сама с Волги таскала. А больше некому было. Своих мужиков, да и сына, попросить стеснялась: ведь они такие занятые все время были.
Ну, давай, Машка, жми, дави. Одевайся-обувайся. Не жмурься сонно. Представь, что ты в армии.
«Эх, а и правда, давай-ка представлю. Что делают солдаты? Портки, рубахи пялят. Черт! Засыпаю. Вода ледяная, вот оно! Сейчас проснусь!»
Мария рванула дверь ванной. У них с сыном была такая комната, бывшая кладовка; там стояла старинная, на чугунных львиных лапах, отменная, гладкая и белая внутри, как слоновая кость, ванна, живущая здесь, в этом старом каменном доме, с незапамятных, может быть, с царских времен. Над ванной нависала широкая полка, там стояли доски, рейки, лежали рулоны старой бумаги и старого брезента, сумки, допотопные, никому не нужные вещи – папки, арифмометры, пишущие машинки, старые игрушки. Полка осталась от прежних жителей, и Мария сначала хотела повыбросить все барахло, а потом – пожалела.
На гвоздях, грубо вбитых в стену, висели старые вытертые шубы, побитые молью пальто, куртки и дождевики.
В кладовке еще стоял старый, похожий на корявую кастрюлю унитаз, – Мария называла его: «горшок», – и старая, тоже наследство прежних жильцов, стиральная машина. Мария ею никогда не пользовалась – стирала руками.
«Водичка, водичечка, ух, холодненькая, сейчас, сейчас».
Опустила шланг в ведро. Набрала полное, с краями. Скинула, чуть не порвала, ночную сорочку. Голая встала в ванну. Присела. С трудом, с натугой подняла ведро. «Только бы не заорать. Вдруг Петя крепко заснул. Разбужу, напугаю».
Опрокинула ведро над собой, над согнутой колесом шеей, над затылком.
– А-а-а-а-а-ах-х-х-х…
Вода шумно, оглушительно лилась с нее плотной серебряной стеной. Мария света не взвидела. Задохнулась.
Выпрямилась. Осторожно, боком, как краб, вылезла из ванны.
Поглядела на себя в старое, с вытертой амальгамой, маленькое зеркало: ух, гляди-ка, все тело покраснело. Вот так тебя, так, лентяйка. Чтобы дух из тебя весь вышел.
Схватила полотенце, стала растираться. Вытерлась досуха. Сон ушел – сна как не бывало.
Довольная придумкой, пошла в кухню. Кухня, смех один. Еще одна кладовочка, даже поменьше, чем ванная. Под потолком – лампа, обернутая полосками жести, такой смешной самодельный абажур, похожий на птичью клетку. «Все мы в клетке… все». У стены – дачная газовая плита на две конфорки, резиновый шланг к газовой трубе Петр сам подсоединил. Плиту им подарили. У них все денег не было купить плиту, все проедали. Она все смеялась: к лету купим! Потом: к зиме! Приходили и проходили и зима, и лето, и осень. Ничего не менялось в их жилище.
Мария, оглядевшись, стоя посреди кухоньки в ночной длинной рубашке, зажгла синий венчик газа, поставила на огонь медный прокопченный чайник. И к неизменной утвари своей она тоже привыкла. Раньше, годы назад, покупала посуду, еще деньги водились. Это когда муж у нее был, Игнат. С мужем было хорошо… спокойно. «За-му-жем. Правду говорят: за мужем – за его спиной, за грудью его… За-щи-ще-на. А теперь – беззащитна. На ветру».
Чайник зашумел. «Одевайся, дурында, время-то не идет, а бежит».
Она влезла в длинные теплые колготки. Морщась, извернувшись вся нелепо, застегнула лифчик. «У, узкий стал, собака. В грудях раздалась. И вроде не жру ничего, а толстею. Старость близко». Одевалась быстро, сосредоточенно. Грубо, зло одевалась. Будто на пожар опаздывала. Свитер натянула – жесткий, колючий, овечий, прямо на голое тело, чтобы тепло было. Она не любила этих бабьих рубашечек с кружевами: ах-ах, какое изящество, сю-сю! «Сю-сю, твою мать. Давай скорей. Чайник-то уже парит».
Раз – швырнуть пакетик с заваркой в чашку. Два – плеснуть кипятка. Три – где штаны рабочие, вот они. Она туго стянула, застегнула ремень. «Вот я и сама себе мужик». Открыла холодильник маленький, вынула каравай ржаного, банку с маслом, банку с мойвой. «Ах, рыбочки мои, рыбочки, маленькие. Человечек вас сейчас съест».
Она ела мойву с черным хлебом, прихлебывала обжигающий чай, представляла себя кошкой: мяу, мяу. Лезет же какая чушь в голову.
Утерев рот рукой, шагнула к батарее. Сняла с батареи валенки, влезла ногами в их серые раструбы. А-а, вот ей и тепло. И сыта. И сын дома, спит. И сейчас часа за два она с гололедом этим поганым – управится. Ну разве не счастлива она?!
Рукавицы. Хорошие голицы, теплый мех. Руки как в огне в них. Не обманула старуха на рынке.
Дверь подъезда грохнула за ней старинным пушечным выстрелом.
По черному, зеркальному льду, в подбитых кожей валенках, едва не падая, ухватываясь руками то за ветки кустов в газонах, то за воздух, втыкая лом в лед, как лыжную палку, Мария шла на свой участок – тот, что она сегодня утром должна была почистить и привести в порядок.
Сегодня утром. И каждое утро.
Черно-синее, как синий деготь, страшное ночное небо замигало в нее всеми россыпями предрассветных звезд, диких, безмерно далеких, ледяных. Ледяные иглы, и входят под сердце. Мороз захлестнул ей начатый вдох, и Мария остановилась, передыхая. Сердце дало перебой: раз-два, а дальше сказало только: раз. И замолчало. Она старалась дышать ровно, осторожно. Биение внутри восстановилось. Ага, пошла машина. Вперед.
Почему, когда она смотрела на звезду, тоска серой петлей стягивала ей горло? По чему она тосковала? По этому свету, что за ней в ее смерть никогда не уйдет?
Раньше, в детстве, она любила звезды. Учебник астрономии читала, как сказку. В театральный бинокль на них из окна часами смотрела. И такая же, точно такая тоска сдавливала грудь, глотку. Отчего?
Потом тоска ушла вглубь, отпустила. На много лет – пока Мария выучивалась, жила с мужем, рожала детей. Пока она работала в школе, сама учила ребят. Некогда тосковать было. Уйдешь в школу к восьми утра – и притащишься домой в девять вечера, еле-еле, кляча. А утром, до работы, еще надо встать и приготовить обед, чтобы муж и дети накормлены были, на нее не ворчали.
Она снова посмотрела на звезду. Звезда, звезда, а я знаю, как тебя зовут. Ты – Марс. Красный Марс. Звезда войны ты, вот ты кто.
Слезы на морозе вытекли сразу из обоих ее глаз. Покатились по щекам.
«Вы там, на звездах. Игнат. Андрюшенька. Вам там хорошо. А мы вот здесь… страдаем».
Она подняла лом, размахнулась и изо всей силы всадила, как копье в бок зверя, в покрытый черной толстой коркой тротуар.
Искры льда разлетелись во все стороны, попали ей в лицо, в глаза, она успела зажмуриться. Острые, хуже стекла.
И опять подняла лом. И снова ударила.
И пошла, пошла ударять, долбить, бить. Бей, бей ломом лед, старая баба, бей. Забей свою тоску. Забей свою память. Она ведь у тебя еще живая.
Муж Марии погиб на пожаре. Глупо, бесславно и героически. Шел мимо, дом горел, полыхал – пожарники матерились, огонь пеной заливали – а из окна первого этажа – вдруг – ребячий крик. Игнат и бросился. Думал – успеет, выпрыгнет. Девчонку из окна выбросил пожарникам, они поймали, а на самого балка горящая упала, придавила. Вытащили его, но не спасли. Задохнулся.
Бей, бей ломом, вот так, еще размахнись. Еще ударь.
Старшего сына машина задавила. После выпускного вечера, когда, счастливый, он и танцевал в первый раз, и с девушкой поцеловался в первый раз, и в первый раз шампанское пил. Все – впервые. И смерть у него была тоже – в первый раз.
Пьяные богатые ребята на «мерседесе» мчались, сшибли Андрея, как кеглю. Головой об асфальт пацан ударился. Врачи сказали – умер мгновенно. Не мучился.
А потом, после Андрюши, и маму Мария похоронила. Мама ее от горя сгасла, как тонкая церковная свеча.
И так они остались жить на свете с Петей. Мария – и Петя. Мать – и сын.
В их куцей семье, значит, была баба, был и мужик. Все было правильно.
Мария бросила лом на дорогу. Взяла лопату. Прошмыгивали первые, редкие машины. Автобусы ползли по скользой дороге, еще пустые. Нет, кто-то уже в них, нахохлившись, сидел, ранние пташки.
Мария загребла наколотое в лопату, приподняла, с хаком, как мужик, тяжело отбросила крошево льда и снега в придорожный сугроб. Ей уже становилось жарко. Она сбросила на тротуар куртку, осталась в свитере.
В этом старом свитере она выходила замуж. Расписывалась с Игнатом. Как давно это было! Далеко отсюда. В заснеженном сибирском городке. Белого платья у нее не было, но к волосам, тогда еще густым, Мария белый бумажный цветок прицепила.
В грубой овечьей шерсти свитера еще там и сям попадались сухие цветы, опилки, даже мертвые пчелы.
Она все сделала. Закончила, когда уже рассвет залил бело-зеленой жиденькой пахтой улицы, переулки, старые дворы. Приволокла лом и лопату домой. Хорошо, у них цокольный этаж, даже полуподвал, немного в земле сидит, как в могиле, их камора. Далеко волочь инструменты не надо.
Стала ключом в замке ковырять – ан нет, изнутри закрыто. Позвонила.
– Сынок, открой!
Шлеп-шлеп – шаги по коридору.
– Мама, это ты?
– Да!
Дверь нараспашку. Дыма табачного полна прихожая. У мальчонки раскосые, веселые глаза. Хитрые. А щеки бледные: не выспался. В прогале его комнаты – бараньи завитки дыма, тусклые призраки рюмок и окурков на столе, перевернутые стулья, скомканная бумага валяется под ногами. Так, ясно. Пил-курил-писал.
– У тебя гости? Так рано?
– Уже не рано, мама. Уже восемь. Гости не у меня, а вроде как у тебя. – Смешок сына резанул ее лезвием по уху. – На кухне найдешь.
Мария стащила рукавицы, скинула валенки, босиком прошлепала в кухню.
Да, он сидел здесь, на колченогом табурете, что вот-вот упадет, подкосятся кривые слабые ножки.
Это был и правда ее гость.
– Доброе утро, Маша.
– Доброе утро, Степа.
Кровь как под напором бросилась ей в щеки, и без того красные, потные.
