Сны

[…]

В ночной засаде страхов и стихов,

В бессчётном преступлении Завета

Не то теснит, что не простят грехов,

Но мрак иной терзает до рассвета –

Придёт тихонько ласковый покой,

И не жалея выведут чернила:

«Жила, болела корью и тоской,

И никого не свете не любила».

[…]

иногда происходит со мною

происходит со мной иногда:

одиссей нападает на трою

зеленеет в стакане орда

мне случается трепетно пушкин

мне бывает томительно блок

я висела сегодня на мушке

я почти что спустила курок

иногда происходит со мною

происходит со мной черт-те что:

бабка в зеркале с длинной косою

померещится светлой мечтой

за окном разухабился город

а над городом «сушки» парят

а над «сушками» ласков и воланд

синий космос меняет наряд

а над космосом? что-то со мною

происходит со мной навсегда:

темно-сине-зеленой волною

накрывает суда без следа

покрывает прохладной ладонью

раскаленный, в испарине лоб

золотую улыбку мадонью

разливает всемирный потоп

всё, что есть – происходит со мною

проникает, как в почву вода

дверь входную я робко открою –

никогда не закрыть, никогда.

[…]

Привычно догорел обычный день,

и капли звёзд нападали во тьму.

«Пойду на воздух». «Тёплое надень.

Возьмёшь сухое белое?» «Возьму».

Взрывает полночь голубой раскат.

«Всё не могу решить вопрос простой:

Господь сердит или свой грешный сад

Он освежает спелою водой?»

«Ты выпила». «Я выпила давно.

Но хмель того вина не растворим

так просто». «Милая, закрой окно,

ложись ко мне, потом поговорим».

Уносят дни настенные часы –

стучит каблук по длинной мостовой.

«Ты спишь?» «Я спал». «Какие видел сны?»

«Я сплю ещё. Мне снится голос твой».

Тревожными лучами мрак прошит.

Заплакано стекло. «Который час?»

«Четыре… Пять… Всё не могу решить:

Господь спасёт или погубит нас?»

Рассвет вползает медленно, как тать,

вскрывает тайники ночных углов.

«А мне никак сегодня не понять,

что станет с нами после стольких слов?»

«Мне рано на работу». Стынет твердь.

Дождь разучил кантату на трубе.

«Но чтобы ты спала ночами впредь,

послушай, милая, что я скажу тебе:

мы станем небом, звездами, луной,

орлом в полёте, голубем в руке.

мы станем полем, зернами, травой,

собакой в будке, ланью вдалеке.

И если нам положат сотню лет

грести в Оби чешуйчатым хвостом –

мы выплывем и превратимся в свет,

разлитый над Димитровским мостом».

[…]

– Давай про снег! – Про снег уже давно –

и Пастернак, и Бродский, и Тарковский…

Давай-ка лучше просто пить вино

да провожать прошедшее по-свойски.

Все было так, как было быть должно,

Скажи «прощай» и поклонись до пола.

Одно – смешно, сто первое – грешно, –

авось сойдет да ангелы отмолят…

Авось вползем в грядущее «прости»,

пролезем, как библейские верблюды

сквозь новый год, как сквозь пасхальный стих,

как сквозь петлю прощенного Иуды.

– Но снег, смотри! – Мне тридцать пятый снег,

что мне смотреть? Что высмотреть в округе,

в которой робко светит мой ночлег,

где я лежу в засаде и в испуге, –

увы, не утолить могильной жажды,

не застелить последнюю постель,

и этот снег березовый однажды

нас выбелит из ленты новостей,

и к черту этот снег! – Он не про то!

– А мне плевать, про что вся эта вьюга.

Я спрячусь в прошлогоднее пальто –

за пазухой у дорогого друга,

и там, тихонько плача и смеясь,

я сохранюсь в каком-нибудь остатке,

в котором не смогу уже пропасть –

а ты мне про какие-то осадки…

– Да я про то, как снег идет в ночи –

спокойно, тихо, ласково, надежно,

как в нем блестят оконные лучи,

как насмотреться этим невозможно.

[…]

Весна пролетает над домом,

глаза у весны горячи.

К сибирскому телу больному

спускаются с неба грачи.

Спускаются, крыльями машут,

узоры рисуют в снегу.

Я голову сажей измажу

и к ним по воде побегу.

Какая чудная картина,

какие смешные стихи.

Ты просто устала, Кристина,

от всякой людской чепухи.

Пойди, погуляй по району,

в какой-нибудь парк загляни,

где сломанной палочкой клёна,

как будто волшебной, взмахни.

Закружится всё, заискрится,

и рядом летающий грач

прекрасным окажется принцем.

Ну что ты, Кристина, не плачь!

Такое бывает на свете:

в огромных дворцах золотых

у принцев рождаются дети

от девушек глупых, простых.

Отгонит земные печали

лица королевский овал,

и ласковый свет изначальный

узнает твоя голова.

Когда-нибудь синей весною

вернешься в таинственный парк,

и мальчик, пришедший с тобою,

услышав грачиное «кар»,

обнимет с наивным вопросом:

не ангел ли это кричит?

Ответишь ты тихо и просто:

спускаются с неба грачи…

[…]

Не оставляй меня одну

наедине с моими снами –

большими влажными глазами

они влекут к ночному дну.

Я ухожу на глубину.

Бездонней, чем рука Господня,

полночных крыльев преисподняя

вздымает чёрную волну –

я в этом призраке тону.

Нет берега в реке подземной,

но ты, парящий и неземный,

не оставляй меня одну.

[…]

Над городом – пасхальный перезвон.

У мамы всё готово для обеда,

и я, поднявшись в полдень, к маме еду

и на ходу застёгиваю сон.

Во сне весна и верба за окном,

и на губах победная молитва –

окончена очередная битва,

и поле брани в холоде стальном,

и я как будто ангел в поле том.

Чернеют лица павших в лунном свете

косыми ранами, и раны эти

я исцеляю огненным крестом.

И тот, кто был посланником небес,

и кто на бой из под земли поднялся –

все, оживая, я могу поклясться,

поют один куплет: Христос воскрес!

Христос воскрес, оплатим за проезд!

Автобус. День. Расстегиваю куртку.

Громоподобный праздничный кондуктор

в конец салона сквозь толпу пролез.

Возьми, кондуктор, деньги и оставь

меня с моими ласковыми снами,

нас всех когда-то дерево познаний

стреножило и выбросило в явь –

с тех пор мы любим спать и сочинять,

и на застольях поднимать бокалы…

Верни, кондуктор, сдачу, что упала,

и расцветёт с тобою благодать.

Скандал. Автобус. Выбираюсь вон.

Обед. Диван. Усталость. Телевизор.

Любовью беспредельною пронизан –

над миром всем – пасхальный перезвон.