скачать книгу бесплатно
Ухо тоже хотело сообщить что-нибудь обнадеживающее – вот хотя бы звон шпор – палачи в шпорах не ходят! – но тут в ухе что-то взорвалось, ударил большой Сретенский колокол, взвыл кот Истома. В глазах сверкнули звездочки, и стало светлее.
Перед Федором стоял давешний стременной голова, но с кошачьей головой. Он гневно разевал усатый рот.
«За что Истома здесь?» – подумал Федя.
Кот пару раз мяукнул и спросил человеческим голосом: «Ты на кого, сученыш, посягал?!»
Далее выяснилось, что в прошлое воскресенье в Сретенском монастыре, среди Божьей благодати и при ясном солнце, было совершено дерзкое покушение на жизнь грозного и милостивого царя нашего Иоанна Васильевича. Вородиночка Федька Смирной намеревался задушить великого монарха голыми руками, изрыгал проклятья, осквернил церковные святыни, смешал с прахом Тело Христово и Кровь Его.
За все это надо было Федьку на месте растерзать, но государь в безмерном человеколюбии велел вора допросить. Так давай, вор, кайся!
Федор осмотрелся привыкшими к темноте глазами. В очаге не было раскаленных инструментов. Огонь тоже не горел.
На перетлевших углях стояли ношеные сапоги. Стрелецкий голова больше в ухо не бил.
«Значит, велено спрашивать осторожно. Значит, царь услышал „слово и дело“». Федя сделал добродушное лицо и униженно попросил господина начальника развязать руки для крестного знамения.
Развязали!
Федя спокойно перекрестился, проплямкал губами молитву, очи возвел под закопченный потолок. Сказал, что заговор был, и было покушение от неких сил зла, и есть великая тайна, которую, увы, при всем уважении к господину голове сообщить вслух нельзя. Вернее, можно, но не ему, а самому государю. Да, руки можете сковать. Глаза завязать. Нет, уши резать не стоит – как услышишь вопросы?
Начальник полка убыл без очередной оплеухи. Потом вернулся совершенно озадаченный. Так Истома возвращался с монастырской поварни в дни Великого поста.
Федора повели в белую гридницу – приличное помещение для дежурного стрелецкого наряда. При этом не толкали, не били, не называли вором, а наоборот, отряхивали со спины солому.
Теперь Федя сидел на лавке под стеночкой, а стрелецкий голова мягко ходил вокруг по широкой дуге.
«Умыть ли? – думал Истомин. – Уместен ли столь убогий вид пред царским ликом? Но с другой стороны – вор! Битая воровская морда – знак усердия караула. Мы ж ему не сказки сказывать должны с манной кашкой!..»
Тут на входе появилась округлая фигура посыльного – дворцового подьячего Прошки. Начальник караула принял напряженную стойку.
– Господина Истомина к государю с пленником! – крикнул царский человечек, и Федю подкосило. «Истомин!» Истерический, лихорадочный смех разрывал легкие, лицо налилось кровью, тело стало валиться на лавку. Федя держался из последних сил, но не вынес этой единственной на сегодня пытки. Всхлипнул, зашелся хохотом. Из глаз брызнули слезы.
– Ты это, парень… ты чего? – стрелецкий голова озабоченно хмурился. – Не боись, даст Бог, жив будешь. Ну, отрежут тебе уши, загонят в Пустозерск, и так и эдак – монастырь!
Истомин вытащил из волос Феди последнюю соломинку и пошел за Прошкой. Следом бережно повели Федора. Охраны было только двое стрельцов, причем один из них – сотник.
* * *
– Так как, говоришь, тебя звать? – Грозный посмотрел на Федю пустым взглядом.
– Федор.
«Федя Феде не злодей!» – пискнула в голове царя дерзкая мышь и выскочила из ушной норки. Иван брезгливо стряхнул ее с плеча.
Царь велел Федору говорить и с удивлением узнал, что в Сретенском монастыре некие лихие люди замышляли его убить. Ощущение личной опасности привело Ивана в чувство. Он подобрался, в голове стало ясно, мысли выстроились в четкую вереницу, как придворные у присяги. Оба глаза давали одинаковый цвет.
Личный страх не так пугал и расстраивал царя, как страх за близких. Он и страхом-то оставался, пока неизвестно было, откуда грозит опасность. А теперь, когда сирота рассказал о шести ворах, ряженых в стрелецкие кафтаны, Грозный почувствовал азартное удовольствие.
– Так, говоришь, держаки у бердышей были сосновые?
– Сосновые, государь. И кожа на перевязях нетерта.
– А чего ж ты сразу караул не кричал?
– Я думал. Не верилось, что чужие люди могут вот так просто, среди бела дня нарядиться стрельцами, с оружием войти в обитель, стоять у царя за спиной.
У Ивана побежали мурашки.
– Они сразу приблизились?
– Нет. Сначала прислонились под стеной. Потом, когда стража твою повозку пропустила и кольцо замкнуть промешкала, они в кольцо встали. Стременные на них поглядели, но потом смотрели только на тебя. Когда ты пятое знамение налагал, они двинулись средним шагом.
– А ты?
– Я подумал, что нужно как-то оживить стременных.
– И оживил?
– Да, только опасно вышло. Стременные на меня навалились, стали юродивых отгонять, а вам спину не прикрыли. Хорошо, ряженые испугались, побежали за общежительные кельи.
– В монастыре измена?!
– Нет, государь. Там у нас лаз под стеной – на улицу. Всем известно.
Царь хотел отпустить Федора, но возникли новые вопросы. Иван продолжал расспрашивать о монастырских обывателях, о посторонних, о порядке и не видал ли Федор чего подозрительного.
Солнце совсем село. Спальник не решался прервать царскую беседу и зажечь свечи. Оставлять повелителя в темноте с оглашенным вором он тоже боялся. Топтался с зажженной полупудовой свечой у приоткрытой двери.
– Зайди, пресветлый! – пошутил Иван.
Пока спальник устанавливал всенощную свечу, пока разжигал от нее лучину и «светлил» мелкие свечки на поставцах, на столе, под иконостасом, Иван молчал. Он слишком устал, многое пережил за эти дни, многое хотел обдумать. Сделал отмашку, чтобы Федор шел восвояси, открыл было рот пообещать сироте награду, но увидел белое лицо и осекся. Федор держал палец поперек губ. Глаза у него были настороженны, но добры, и можно было думать, что он просто собирается в носу поковырять, да стесняется царя. Но Иван понял этот жест:
«Молчи!»
Снова Ивану стало страшно. Тьма ночная всегда действовала на него разрушительно. Темными московскими ночами он, повелитель Вселенной, вспоминал раннее сиротское детство и такие же свечные отблески в дворцовых коридорах. Это бродили по Кремлю жуткие бояре Шуйские и Воронцовы, Кубенские и Тучковы. Все – с оружием. И все хотели смерти Ивановой.
Их почти никого уж нет: кто сослан, кто убит, кто бежал к врагам. Но страх остался. Он выпирал из холодеющей груди, рвался наружу хрипом и стоном.
– Уходи! Хватит светить! Рассветился тут! – крикнул Иван визгливо, и спальник летучей мышью выпорхнул за дверь.
– Ты что?! – шепотом спросил Иван.
– Не отпускай меня, – тоже шепотом сказал Федя.
– А куда ж тебя?
– В яму! Подержи еще дня три. Все подумают, что я повинился. Казнят у нас по воскресеньям. За три дня увидишь, кто покушался.
Иван ошеломленно смотрел на бледного светловолосого юношу как на невиданное животное. Никто до него не напрашивался на отсидку в яме! Никто не смел при нем говорить и даже думать о казни! Тем более о своей, хоть и мнимой.
– Истомин!!! – заорал Иван, забыв, что Стременной полк на закате должен был смениться с караула.
Но стременных сменить было некому, весь распорядок сломался, даже в Ливонию полки не ушли. Никто не знал, какие полки теперь туда пойдут. Стрелецкий голова Сидор Истомин как раз гадал в сенях, отправят его именно в Ливонию или сразу в Крым.
Сидор вбежал к царю только с тремя словами в голове. Они поочередно всплывали в ночной тишине: «Ливония. Крым. Казнь».
– Достоин казни! – рявкнул царь, и Сидор начал валиться на колени. Но сообразил-таки, что не его казнить назначили! Вот – реакция военного! Вот умение ориентироваться в сложной обстановке боя и придворных интриг!
«Конец котенку… – сформулировал Сидор, замирая на полусогнутых. – Жалко парня. Хоть и хлипкий, а с одного удара не валится».
Царь повелел забрать вора в ту же яму. Приставить двойной караул. Стеречь три дня и четыре ночи, считая эту. На рассвете в воскресенье быть готовыми везти на Болото. После казни полк получит недельный отдых с царской милостью. А прямо сейчас – обещанные две бочки вина.
– А не хватит, – Иван хитро прикрыл глаз, отчего в палате все позолотилось, – спросите добавки. Без счету и вычету.
И еще царь шепнул растерянному стрелецкому голове Сидору, чтоб вора держали бережно, не били, не калечили, кормили со своего стола, поили из своей бочки, на ночь дали епанчу. Матерными словами не величали. С разговорами не лезли.
– Все. Ступай!
* * *
Государь Иоанн Васильевич непрестанно чувствовал себя виновным.
Во-первых, он винился перед Богом, которому много чего обещал, но мало что исполнил. Царствование длилось уж четырнадцатый год, а под скипетр православного повелителя Вселенной маловато стран и народов преклонилось. Ну, Казань с татарами. Ну, Астрахань. Теперь вот Ливонию приберем. Но Крым торчит снизу колючкой, Киев – под Польшей, Донская степь – не наша. И это только лоскутки. А Гроб Господень под смрадными агарянами? А София Константинопольская сто лет под турками? А Европа, насквозь пропоганенная папством, – хуже турок? И за Каменными горами на востоке – земли бескрайние, татарские. Индия после Александра Македонского пуста, Египет, Африка – все дожидаются истинного света. Теперь еще в Океане Новую Индию нашли, тоже паписты ее обсели.
А долг обязывает ВСЕХ людей Божьих в православие возвратить! Они же от рождения, от Сотворения Мира православными были? Как иначе?
От этих терзаний Ивану часто не спалось. Он чувствовал себя школьником, не сделавшим домашнее задание.
Во-вторых, на Иване имелись многие личные, мирские провинности. Не как у официального лица перед верховным начальством, а как у смертного человечка перед Христом, искупителем обывательских слабостей и постыдных желаний. В этом году Иван буквально раздираем был бесами вожделения. Царица Анастасия болела с осени и не очень помогала Ивану избавляться от мужской энергии.
Сейчас, после ухода Смирного, Грозный сидел и пытался думать о покушении. Но мысли странным образом сбивались на подсказанную кем-то тему: странный голос, то писклявый мышиный, то гулкий колокольный, раз за разом предлагал Ивану неожиданные ходы:
– Ты, хозяин, смотри, не очень-то греши! Твой грех обижает Господа и Ангелов Его. Они от тебя отходят, не помогают нести царский посох. От этого ты нарушаешь Божью волю – медлишь с обращением стран ближних и дальних в истинную веру, не дерзаешь мир православием обелить! И так твой малый грех обращается в грех великий!..
Голос еще бубнит, а в голове Ивана начинается такой трезвон, будто звонари на Пасху перепились и никак не могут прекратить благовест. Иван стонет, кричит, бьется затылком о спинку кресла. Звон стихает, и голос, прокашлявшись, продолжает поучать заунывно и лениво:
– На пакостный запах великого греха сбираются слуги Сатаны. Они подвигают тебя на новый мелкий грех. Распаляют огонь чресел, показывают взору срамные картины, раззуживают ярость, жажду крови, жестокое сладострастие. Ты предаешься казням и похоти. Губишь невинные души. Их грехи неотпущенные ложатся тяжким грузом на твои грехи и, совокупляясь с ними, умножаются, влекут душу твою вниз…
– Во как загнул! – тянет Иван в пустых сумерках. – Какие грехи у «невинных душ»? И как это чужие грехи с моими совокупляются? Первый раз слышу, чтоб грехи размножались совокуплением!
В голове Ивана оживает воистину срамная картина. В ней личные похоти представляются чистенькими, беленькими голыми девками – с полузабытыми, но родными лицами. Чужие грехи проступают в виде глумливых чудищ смешанного пола, в шерсти, чешуе, перьях. С вакхическим гоготом чужаки заполняют палату, гоняются за Ивановыми девками, сшибают мебель и свечи.
Вот девки брызнули по углам, но не вопят в ужасе, а зазывно хохочут, чуть ли не сами срывают с себя условные и прозрачные одежды.
И постепенно все «наши» падают под натиском чужих грехов. В темных углах грохочет и визжит, аж дым идет.
– Видишь, сын мой, – голосом пресвитера Сильвестра продолжает неизвестный, – ничего святого для них нету – уж и святой угол оскверняют! Пред ликом Спаса творят невиданное дело!
– Но Спас всеведущ и всевидящ! – возражает Иван. – Ему ли не знать таких дел? Не повседневно ли они у нас творятся?
– Вот именно, сынок, вот именно! – неубедительно подхватывает голос.
Тут Иван отвлекается от дискуссии. Одна очень хорошенькая девочка, просто ангелочек, вырвалась из лап мохнатой русалки и выскочила в освещенный круг у подножия Иванова кресла. Русалка – почему-то без хвоста, но с ногами – задержалась в святом углу. Видно Бог-отец и Сын Его воспрепятствовали «совокуплению грехов». Иван умилился Божьей силе, но потом засомневался: в чистых ли помыслах Христос и Отец Небесный лапают грудастую русалку?
Иван напряг разноцветное зрение и увидел, что чужая страсть зацепилась волосами за лампадку, подвешенную на цепи у икон. Масло пролилось на голову грешницы, волосы, вернее – лисья шерсть, вспыхнули и осветили палату ровным, немигающим светом. От боли лиса рванулась, сорвала лампадку и в два прыжка настигла беленькую деву у Ивановых ног. И как ее было не настичь, когда та не убегала, не лезла к Ивану на колени беззащитным котенком, а наоборот, раскорячилась на нижней ступеньке трона.
– Вот эта долбаная тварь тебя погубит, государь! – в рифму резюмировал невидимый Сильвестр, отчетливо сплюнул и в досаде удалился. Пока он шаркал к двери, голос не прекращал ворчание:
– Уж лучше б ты сам ее драл, блудодей, чем дозволять такой срам пред царственным ликом!
Постеснялся бы царя, Ваня!
Иван оторвал воспаленный взор от пыхтящих греховодников, поднял дрожащую голову и увидел Сильвестра. Теперь он стоял в приоткрытой двери и осенял палату крестным знамением. Естественно, от этого все привидения исчезли.
– Позволь, сын мой, облегчить твое смятение, – вежливо осведомился Сильвестр и вошел, не дожидаясь кивка.
Ивану стало как-то особенно неловко, будто это его, а не рыжеволосого лиса, Сильвестр застал на беленькой малышке. Он не находил слов ответа.
– Хочу успокоить твою душу, – продолжал пресвитер. – Я твой духовный отец и обязан указать на мнимость сего страха…
«Хороша мнимость! – ворчал про себя Иван. – Такой рыжий – такую беленькую. Вдрызг и в крик!»
– То, что тебя терзает, не без Божьего соизволения случилось и есть не козни Диавола, но несчастный случай…
«Это она по Божьей воле ноги задрала? – тихо страдал Иван. – От несчастного случая стонала?»
– Иные будут твердить о злом умысле, коварстве, заговоре. Но ты смотри на это проще. Сирота нечаянно смутил тебя – от собственного смущения. Вот и игумен Савва за него просит.
Сильвестр смолк и смиренно стоял перед царем. Иван водил глазами по палате, не в силах остановить взор. Два луча – красный и огненно-желтый – метались из угла в угол, будто пытались высветить рассеявшихся грешников. Наконец Сильвестр понял, что Иван невменяем, и осторожно вышел, поклонившись.
И сразу таким холодом повеяло из-за кресла! Так жутко скорчило спину, так страшно дунуло за ворот, что Иван вскочил и выбежал в круг единственной непотухшей всенощной свечи.
– Сильвестр! Замазывает дело! Сироту спасает! Так-то ты и моего Федора спасать будешь?! – Иван не мог видеть, что Сильвестр медлит за дверью, чутко слушает.
– Погоди, святой отец! И тебя спросим! Сдерем лисью шкуру, наденем рыбью чешую! Дай только первых людишек допросить!
Иван затрясся всем телом, выкатил глаза, и вызванный Сильвестром спальник подхватил его уже с колен. Отвел спать, долго сидел у изголовья, говорил тихие сказки.
* * *
Стременные буквально поняли приказ государя и стали кормить Федю со своего жалованного стола. А сотник Штрекенхорн – немец, что возьмешь? – так же внимательно наблюдал за неуклонностью потребления пленником заздравных чар белого меда и плодово-ягодного вина.
Вечер Федя кое-как пережил. Его донесли от гридницы до ямы на епанче, уронив только трижды. Но утром растолкали чуть свет и велели похмелиться под страхом смерти. Стрельцы опасались, что без опохмелки вор не сможет адекватно реагировать на пытку. Для контроля «протрезвления по-русски» (путем замещающей выпивки) начальник полка Истомин велел тащить Федора в гридницу, но прибежал младший подьячий Прошка и передал царскую волю: вора из ямы не вынимать, никому не показывать, все разговоры с ним иметь исключительно через него, Прошку. На этих словах Прошка раздул свой и без того круглый животик в размер живота окольничего или думного дьяка.
Истомин пожал плечами, горько вздохнул и для проверки – не опала ли наступила – послал Штрекенхорна в ледник за новым бочонком имбирного меда из прошлогодней майской патоки.
Проходя по двору к пристенным лабазам, сотник Штрекенхорн заметил у воровской ямы посторонних лиц. Был бы сотник русским, он нашел бы подходящее татарское слово для очистки территории. Но педантизм толкнул его к углубленной оценке ситуации, и Штрекенхорн притаился за горкой тележных и лодочных обломков.
