скачать книгу бесплатно
– Врешь.
– Не вру. Ведьмы красивыми не бывают.
– А я не верю.
– Твое дело, да только я предупредила.
Забрала у него тряпку, помогла сесть на тюфяк, судя по грохоту – достала из-за печки корыто, или что там у нее? Плеснула воды. Выходила еще с ведром (Ольг успел все ощупать, убеждаясь в правильности своих предположений: лохань возле печи поставила), вернулась, снова зажурчала водой. А потом принялась раздеваться – он слышал шелест ткани, чувствовал движение воздуха. Воображение легко дорисовывало все остальное. Роста повыше его плеча, высокая. Статная. Талия узкая, а бёдра крутые. Коса толстая, грудь большая, он уже успел это узнать.
Никогда Ольг так не хотел женщину, ни разу в своей жизни. Обычно все было легко и быстро, часто даже весело, со смехом и прибаутками. Никто ему не отказывал, а если и отказывал – так находилась замена. Постельные утехи давно уже были обыденной частью его жизни. А теперь ему запретили. И дразнили. Он почти слышал, как стекают капли по обнаженному телу Марики. Угадывал, как она касается полной груди. Воображал струи воды на ее белых бедрах. Это было совершенно невыносимо!
Тихий всплеск, томный вздох, низкий смешок – и он сдался. Вскочил, сделал один только длинный шаг – изба крохотная, все рядом.
– Ты чего, княжич? Сдурел?
Поздно: мокрое трепещущее тело уже в его руках. Скользкое, горячее, гладкое, как рыба или как русалка.
– У меня имя есть, – прорычал, слепо находя губами ее губы.
– Олег, пусти, я запрещаю! Не нужно, жалеть будешь! Пусти, говорю, дурак! Ах!
Поздно. Он уже нашел грудь, точь-в-точь такую, как и представлял. Тяжелое полушарие ровно легло в его ладонь.
– Олег, м-м-м…
Да. Жар ее губ, сладость дыхания. Тонкий запах трав и женщины. Потянул ее за собой, уже почти не вырывающуюся, опустился на тюфяк и застонал от боли, прострелившей ребра.
– А я говорила, что рано тебе! Повредишь швы – на живую шить буду заново.
– Замолчи уже.
Усадил ее себе на бедра, раздвигая ее колени, оглаживая живот и бока.
Марика ойкнула, явно ощущая его желание. Не было смысла лгать себе: она хотела Ольга не меньше. Может, и больше. Но им совершенно точно нельзя. Надо его остановить. Сейчас… еще немного…
А потом стало поздно. Треск шнура на штанах, его дерзкие пальцы, такое долгожданное наполнение: тягучее, словно смола, сладкое, как мед. Его стон – уже не от боли, закушенная губа. Она-то его видела отлично. И чувствовала. Двинулась невольно, прогнулась, откинула голову, подставляя грудь под его ладони. И пропала окончательно.
Как давно она этого хотела…
Плевать на все. Сам напросился. Ладонями прижала его к тюфяку, шепнув:
– Тебе нельзя дергаться, убогий.
Сама повела эту скачку, управляя покорным своим жеребцом, то разгоняясь, то замирая и выгибаясь луком. И кричала, и пела, и ловила губами его рык, снова и снова. Выпустил он не птицу из клетки – демона ночного, что ищет жертву в темном лесу. Запомнишь ты ведьму, Олег, ох, запомнишь!
***
Посмеиваясь, Марика обмывалась остывшей уже водой, ежилась, дрожала. Вздыхала, догадываясь, что за удовольствия придётся платить.
– Олег… ты… мы зря это.
– Уже жалеешь? – Ольг самодовольно усмехнулся, подгребая под себя шкуры и ощупывая повязки.
– Жалею, – тихо ответила ведьма. – Надо же было тебе… Ну зачем?
– Я заберу тебя с собой, – пообещал княжич. – Будешь со мной в тереме жить.
Марика расхохоталась скрипуче, закуталась в одеяло, стиснув зубы и пошатываясь. Усталое сытое тело гудело, ноги подрагивали.
– Молчал бы, – зло бросила она. – Дай повязки проверю, герой!
– Да чего ты злишься, я серьезно! – не понял Ольг. – Не вру. Заберу.
– Говорила ведь я… А, ладно. Все равно не услышишь. Ну что, швы в порядке вроде. Я сейчас поесть приготовлю. А ты лежи.
Зашуршала одеждой, загрохотала чугунками обиженно. Но Ольг уже не слышал. Только сейчас понял, как ослаб, как ноют ребра. Глаза прикрыл на мгновение… И уснул.
Только утром его Марика и разбудила, всучив кусок пирога и чашку с отваром лесных трав.
– Мне в лес надо сегодня, – сказала тихо и очень холодно. – Наверное, надолго. Попробую до Поганого болота сходить за клюквой, ее в деревне продать можно будет за деньги.
– Даже не думай, – подскочил княжич. – Оно оттого так и называется, что там невесть сколько народу сгинуло! Я запрещаю!
– Кто ты, Олег, мне запрещать? Не муж, не отец, не хозяин. Сиди уж. Каша с грибами в горшке возле печки, пирог на столе, весь не ешь, мне оставь немного. К ночи буду. А не буду… уже не пропадешь.
В груди Марики бушевала злость – не на него, на себя. От мужика что взять? Сучка не даст, кобель не залезет. Сама ему поддалась, женщиной себя почувствовала, как раньше, до проклятья. Дура! Ох и наплачется теперь…
Холодная злость выгнала ее из дома, увлекла в лес. Там было, как и всегда, тихо, спокойно, пусто. Стрекотали птицы, где-то шуршали травой гады болотные, мыши, колючники, может, даже ушаны. Никому тут не было до нее дела. Нет, не так. Она была частью этого леса, такой же хозяйкой, что и батюшка Бер. Особая власть, большая почесть, но и тяжелый труд. Впрочем, сейчас можно было отдыхать. Не падали из гнезд птенцы, не выли голодные волки. Можно было просто слушать шуршание листвы, дышать влажным вкусным воздухом, глотать непрошенные слезы.
Женщина есть женщина. Не может она впустить мужчину в свое тело, не допустив сначала к душе. Привязалась она к Ольгу, прикипела. Спасла, выходила, знала каждую мышцу теперь на его теле, каждую ямку, каждую родинку.
Дура набитая.
До Поганого болота ноги сами ведьму донесли, а там уже не до саможаления было. Не ступала сюда ничья нога, кроме Марикиной, ягоды было немеряно. Брала самую крупную. Вот продаст, купит себе шаль цветастую. И платье новое. Только зачем? Кто на нее смотреть-то будет?
А Ольг, заскучав, в один присест опустошив чугунок с кашей и умяв половину пирога, вдруг задумался. Посидел у окна, припомнил Марикины стоны по поводу уродливости – и решительно принялся разматывать повязку на глазах. Наверняка все зажило давно. Если ослеп – так тому и быть. Найдет себе дело по душе. Руки-ноги и то, что ниже пояса, на месте. К остальному привыкнет. Не всем князьями быть суждено.
А ежели глаза в порядке, то все увидит сам – особенно ведьму эту. Очень нужно ему взглянуть. А ну как она действительно уродина, каких свет не видывал? Вроде бы на ощупь у нее рот, нос, глаза имеются. Грудь опять же, талия, бедра. Что ж там такого страшного?
Виток тканевой полосы, еще один. Снял чуть влажную, остро пахнувшую травами повязку, убрал ошметки листьев. Сердце вдруг в груди заколотилось, как кохтский барабан. Страшно? Очень. Но он мужчина. Пора взглянуть своему страху в лицо… если он еще способен глядеть.
Попытался моргнуть, понял, что не может открыть глаз – ресницы слиплись. Бросился к ведру, едва не своротив лавку. Плеснул в лицо холодной водой, заморгал и понял: видит. Мутно пока, словно сквозь рыбий пузырь, что в окна бедняки вставляют, но обоими глазами. И не болит ничего, что уж вообще чудо.
Да это просто в избе темно!
Пошатываясь, вывалился на крыльцо и заорал радостно: видит! Все он видит! Это ли не счастье?
Глава 6. Истина
Марика вернулась рано. Корзина наполнилась доверху словно сама собой, обратный путь показался ей коротким и легким. Проверила по дороге пару силков, забрала двух мелких птах – есть там нечего, но в похлебку сгодятся. Привязала к поясу, поплелась дальше. И не устала почти, и повеселела немного. По пути подсчитала дни, сколько у нее Ольг уже. Выходило не меньше седмицы. И не понять – долго это или мало совсем. Кажется – всю жизнь с этим несносным рядом жила. А если по человеческим меркам – чужак он совсем ей, едва знакомый.
А ведь это натура у Марики такая: она везде чувствовала себя, как сом в омуте. К мужу пришла в дом младшей хозяйкой – все ей нравилось. Словно в его доме и родилась. И с матерью названной ужилась легко, и с сестрой. Ни с кем не ссорилась, всегда улыбалась.
А чего плакать, себя жалеть, слезы лить? Да, похоронила семью. И то не сама, дружина княжеская из Лисгорода могилы копала. Так ведь выжила единственная – это ли немыслимое счастье? Жизнь, круто на смерти замешанная, вдвойне слаще.
Потом у Зимогора жила, училась ведовству. Ушла оттуда – снова не плакала. В лесу поселилась – и там ей понравилось.
Теперь вот княжич, а она уже и привыкла. Как к котенку, наверное. Все же, когда кто-то дышит рядом (не вывертень, конечно, и не кикимора болотная, а теплый живой человек), приятно. Спокойно.
А ведь пора повязку ему снимать, время пришло. Что будет? Что Олег скажет? Ничего хорошего, это уж точно.
Вышла на поляну лесную, где ее дом стоял, и поняла разом: времени на сомнения не осталось. Олег ждал ее на крыльце. Голый почти, в одних штанах исподних. Широкая грудь серыми тряпками перемотана, волосы золотые взъерошены. Борода да усы клочками. Половина лица опухшая, бордово-черная, под глазами синяки. А глаза у него не голубые все же, а серые, как тучи грозовые. Злые-презлые.
С каждым ее шагом он все больше бледнел, даже попятился, уперевшись в дверь. Что, касатик, не нравится? А Марика предупреждала! Да ты разве слушал?
– Кто… ты? – выдавил из себя княжич, сглатывая.
– Ведьма я лесная, Олег. Марикой зовут. Аль не признал.
– Да ты… старуха!
– Никак прозрел?
В доме Марики зеркал не было, но она и так знала, что он видит перед собою. Скрюченные морщинистые руки, седая коса, сутулые плечи, лицо как печеное яблоко. Зубы на месте, и на том спасибо.
– Я с тобой спал, – выдавил Олег, пошатнувшись, и Марика не выдержала, расхохоталась.
– Околдовала меня, ведьма? Опоила, одурманила!
– Очнись, отрок. Никто тебя не дурманил. Это ты сам рвался в бой, как жеребец степной. Я ведь тебя отговаривала!
– Тварь развратная, – зарычал он в отчаянии, широко раскрывая свои грозовые глаза. – Да как таких земля носит?
– Не носила бы, так ты б подох в лесу, – холодно ответила ведьма, щурясь.
– Да лучше б подох, чем с тобой…
– Уймись, добрый молодец, – устало ответила Марика скрипучим, как ель, голосом. – Хочешь убить – убивай. Только побыстрее, а то устала я от твоих криков.
Он скривился весь, бросаясь в избу и вылетая оттуда с сапогами в руках.
– Знаешь ведь, ведьма, что за мной долг крови. Знаешь, что не убью, и радуешься! Будь ты проклята, тварь!
– Я уже проклята. Иди-иди, Олег. В Бергороде тебя уж схоронили, поди и дом твой поделили, и портки, и исподнее. Лети, голубь, отсюда. И дорогу забудь. Стой, одеяло возьми, укутайся. Не лето красное!
Конечно, не послушал. Босиком убежал, словно за ним волки гнались.
А она на деревянных ногах прошла в дом, даже дверь позабыв закрыть. Постояла, пошатывась, не зная, куда себя деть, да упала на колени, взвыв, как раненый зверь, уткнулась лицом в постель, ещё хранящую его запах. Марике казалось, что у неё сердце сейчас разорвётся от боли. Теперь она в полной мере ощутила все проклятье Зимогора.
Когда-то она смеялась и пожимала плечами. Лицо? Тело? Это неважно. Мужчины ей не нужны, ее любовником будет лес. Она ведь – ведьма, а ведьмы такие и должны быть: старые и страшные. Зато жить будет долго, все ведьмы умеют брать силы у дубов, у рябин, у зелёной травы и голубых колокольчиков. Капля здесь, капля там – и вот ещё один год жизни. Все очень просто, если есть сила.
Сейчас Марике остро хотелось умереть. Тогда, в сожженной, изуродованной деревне не хотелось. Когда впервые себя увидела вот такой вот – не хотелось. Теперь же свет белый опротивел.
Вскочила, озираясь безумно, схватила нож со стола, приставила к горлу. Нажала, боли не чувствуя, только тепло и влагу.
А ведь ее учили, что жизнь, добровольно прерванная – самое жестокое преступление против всех сил добра. Человек, что от высшего дара отказывается, переродиться больше не сможет. Разве что – нечистью лесной, что с ней непременно и случится. Здесь ее никто не найдёт, так и останется ее труп гнить… истлеет со временем, мыши косточки растащат. И встанет потом Марика нежитью, русалкой или мавкой, или ещё какой дрянью, потому как мало, что ведьма, так ещё и неупокоенная. Хм, и Ольга всю жизнь преследовать будет в облике уродливом.
Словно разом отрезвела. Нельзя себя убивать.
К тому же… а вдруг она понесла? Было же… было! Конечно, Марика знала, что ведьмы так просто от обычных людей зачать не могут, но ведь так хотелось ей ребёночка от любимого! До тех пор, пока точно не уверится, что не беременна, и думать нечего о смерти.
Сама себя одернула, расхохотавшись скрипуче: старуха же. И спина болит, и кости ноют, и зубы шатаются. Проклятье, оно глубоко засело. О каком зачатии может вообще быть речь? Дура ты, Марика. Дура как есть. И что с того, что было бы тебе всего двадцать пять годов? Сто двадцать пять – теперь вернее.
А вот что: она Зимогору в ноги бросится. Умолять будет, выть и просить прощения. Авось смилостивится волхв, не совсем же он зверь? Если потребуется – и в постель с ним ляжет, перетерпит, глаза закрыв. Ничего, не помрет. Куда уж хуже-то?
****
Ольг пришел в себя только на полпути к деревне. Куда мчался, зачем? От врагов отродясь не бегал, а от бабы, глядишь ты, босиком ускакал! Хорош княжич Бурый, только б не узнал никто! Остановился, натянул на грязные ноги сапоги, огляделся. Тропу он еще днем приметил, когда вокруг все осматривал. Угадал, что в деревню ведет. А теперь уж дым видел, следы людского жилья, ветви поломанные, колесо вон деревянное в кустах. Кто бросил, зачем? Али примета какая? Не узнать уже.
Потер голые плечи, начиная замерзать, содрогнулся от боли в ребрах. О случившемся намедни в ведьминской избе думать себе запретил намертво, не сейчас, не сегодня. Других дел хватает: надо одежду найти, коня добыть. А денег у него, конечно, и нету. Ну да ладно, до Бергорода тут недалече совсем, пошлет какого-нибудь деревенского мальчишку в терем, мигом дружина прибудет. Это еще странно, что его не нашли. Тупоголовые бараны, вот они кто. А впрочем, чему тут удивляться? Каков хозяин, таковы и псы.
В деревне, конечно, все на него поглазеть сбежались, да и неудивительно. Из осеннего леса вышел здоровенный мужик в исподнем и сапогах. Грудь в бинтах, а что с лицом творилось, Ольг даже представлять не хотел. Ништо, он не барышня, как-нибудь заживет. Главное, что глаза целы.
Люд здесь оказался сообразительным, тут же кто-то выкрикнул:
– Да это ж потерянный княжич! Живой, братцы!
– А мож, вывертень? – усомнился какой-то старик из-за плетеного забора. – Волки драли-драли, да не сожрали. Поди в стаю приняли!
– С бером я братался, – устало сказал Ольг, когда народ шарахнулся вдруг прочь. – Коли не верите и боитесь – дайте за серебро подержаться.
– Окстись, княжич, откуда у нас серебро? – весела спросила дородная тетка в красном платке, повязанном хвостиками вверх, что заячьи уши. Ольг знал – так на самом юге носят, в Лисгороде. – Медь-то не всегда в карманах звенит!
– А ты мне молока налей, покорми, да гонца отправь в Бергород – авось, и серебро зазвенит, – хмыкнул мужчина.
– А так завсегда готова, пойдем в мой дом. Не только молока, и меда хмельного найду, и рубашку, чай, мужик мой немногим тебе в росте уступит, а в плечах и пошире будет.
Ольг кивнул, улыбнувшись неповрежденной половиной лица. Рубашка была ему нужна. Если еще и штаны бы нашлись – вообще дело. Пошел следом за бабой, оглядываясь, присматриваясь. Хорошая деревня, зажиточная. Кошки толстые, куры упитанные. Да и сами жители не выглядят забитыми или нищими. Надо думать, отсюда до Бергорода близко, торговля хорошо идет.
Смелая баба оказалась кузнечихой, дом у нее был большой, ах в три комнаты. Курятник был, свинарник, коза блеяла в сарайчике. Ольг сел на лавку возле печи, стараясь не стучать зубами – все же он изрядно замерз, пока шел. Сначала не чувствовал от нервного возбуждения, но когда отпустило – начало трясти.
– Выпей-ка, княже, – кузнечиха сунула ему в руки большую глиняную чашку с чем-то горячим, пахнувшим медом и травами. И еще – ведьмой.
Ольгу тут же захотелось отшвырнуть от себя напиток, но сдержался, даже вида не показал, глотнул. Внутри разлилось блаженное тепло.
– Марика тебя выхаживала, – утверждающе кивнула баба. – Это ее сбор, от простуды, от болезней. Поможет, точно говорю. Лицо бер тебе пометил?
– Да.
