скачать книгу бесплатно
– Добрый. Кхе… вот не было печали! И чего с ним, таким добрым, делать?
– Ему бы отдельно пожить, хозяином, главой семьи… Ты же, батюшка, весь новую обустроить собираешься? Ну, так поставь Лавра на это дело, ей-богу польза будет!
– Кхе! Подумать надо. Прямо Иродом меня каким-то изобразил… Отдельно пожить…
– Знаешь, батюшка, пока я семью свою не потерял, о таких вещах тоже не задумывался. А вот пожил здесь немного да сравнил житье у Михайлы в крепости с житьем в Ратном… Не Ирод ты, конечно, но крут… Крут. А в крепости воля! Соблазн, конечно, но как людей окрыляет! На Илью смотрю и не верю, что пьяницей-обозником был. Наставники, хоть и ворчат, а сами подумывают, как семьи туда перевезти и насовсем жить остаться, хоть и не говорят прямо, но я знаю. Мальчишки – Михайла с братьями и крестниками – как будто на несколько лет старше своего возраста стали. Плава прямо-таки царица на кухне, Юлька – и не подумаешь, что всего тринадцать, – строга, внимательна, отроков в ежовых рукавицах держит. Про Анюту уж и не говорю – просто святая покровительница Воинской школы – отроки на нее чуть не молятся. Прошка собак да лошадей такому учит…
– Ну, распелся! – Корней, начавший, было, злиться при разговоре о Лавре, когда речь зашла о крепости, помягчал прямо на глазах. – Прямо рай земной там у Михайлы! Можно подумать: в Ратном ад, а я тут за главного черта…
– Не в том дело, батюшка! Просто в Ратном все заранее известно, у каждого свое место и стезя, и ничего изменить уже невозможно или очень трудно, а там каждый себя проявить может, кто к чему способен. Здесь – будь тем, кем ты должен быть, там – стань тем, кем можешь стать, вот у людей таланты и открываются. Думаешь, когда я по степи гулял, ко мне одни душегубы да отчаявшиеся люди приходили? Как раз таких меньше всех было. По большей же части либо те, кто от обыденности извечной и неизменной уходили, либо те, кого место и стезя жизненная не устраивали, потому что чувствовали в себе силы на большее. Я, когда на княжью службу вернулся, только таких с собой и забрал. Ратное закоснело, простору не дает, людям себя проявить трудно…
– Удивил! А то я не знаю! Зачем, думаешь, я бояр отселил, выселки восстановил, новую весь ставлю, крепость Михайле не только дозволяю, но и помогаю обустраивать? Да Ратное, если сравнить, тот же сотник Корней, а многие ратнинцы – как ты про Лавра сказывал, им отдельно пожить только на пользу пойдет. Только нельзя было раньше. Теперь можно, но немногие это понимают.
Кем-кем, а тугодумом Корней не был никогда – идеи умел подхватывать на лету и ценность свежего, стороннего взгляда понимал отлично, а то, что перечисленные мероприятия он проводил совсем по другим причинам – дело десятое. Самолюбие требовало ответа на упрек в неправильном отношении к Лавру, и воевода продолжил мысль, на всякий случай, обозначая озабоченность возможными неприятностями: беды большие или малые, рано или поздно, все равно случаются, а потому предрекать что-нибудь «эдакое» можно, не опасаясь ошибиться.
– Крепость, Леха, если хочешь знать, такое место, что ты там как бы и в Ратном, но в то же время и на воле. Соблазн, ты прав, а от соблазнов, знаешь ли, многие беды случаются, во всем мера нужна. Я, честно говоря, думал, что не справятся – шутка ли дело, крепость на пустом месте сладить? Однако пока не скулят, и знаешь, как-то мне тревожно от этого. Вроде бы и радоваться надо, а я все беды какой-нибудь жду – не бывает в жизни так, чтобы все удачно да гладко шло.
Позиция «ожидание неприятностей» и впрямь оказалась безошибочной, что Алексей немедленно и подтвердил:
– А ты знаешь, батюшка, что Михайла прилюдно от воеводского наследства отказался?
– Что? – новость оказалась настолько неожиданной, что Корней даже не поверил. – Как это отказался?
– Да так и отказался. Собрал всю родню, которая в крепости живет – отроков и Илью – и сказал Демьяну: «После деда Лавр воеводство наследует, а после него ты. Я тебе дорогу перебегать не собираюсь, земля велика, для меня воеводство найдется». И назначил Демьяна городовым боярином в крепости. Потом, правда, поправился и вместо «городовой боярин» слово какое-то иноземное употребил, но Илья не запомнил.
– А почему же?.. Кхе…
– Почему тебе не доложили? – угадал недоговоренное Алексей. – Ну, смотря кто тебе докладывает. Мог и не понять важности сказанного, а мог и понять, но не захотел тебя тревожить или…
– Поганец!!! – взорвался, не дослушав, Корней. – Сопляк, едрена-матрена, князем себя возомнил, бояр ставит, дела о наследстве решает! Ну, я его… Леха! Вели седлать, в крепость едем, я ему покажу городового боярина! Я ему такого…
– Какая крепость? Федор и Осьма сейчас…
– Подождут! Вели седлать, я сказал!
– Да погоди ты, батюшка Корней! Что за пожар?..
– Что? Перечить? Да я тебя самого… едрена-матрена!..
– Сотник Корней! Остыть! Подумать!
Ох, и давно же ратнинский сотник не слыхал обращения к себе в таком тоне, да и кто теперь в Ратном мог себе это позволить? Только другой сотник, прошедший огни, воды и медные трубы. Даже более того: власть ратнинского сотника опиралась на традиции и правила, выработанные несколькими поколениями ратнинцев, живших во враждебном окружении, и на въевшееся в кровь понимание: внутренние раздоры гибельны, дисциплина и беспрекословное подчинение командирам – не просто норма поведения, а условие выживания.
Алексей же пришел со стороны и имел опыт командования полубандитской вольницей, когда за спиной у атамана ни традиций, ни обычаев – ничего, кроме собственного авторитета, крутизны и способности подчинить себе почти любого отморозка, а неподчинившегося убить, не задумываясь – не просто лишить жизни, а расправиться быстро и эффектно, в назидание другим. Вот этот-то сотник-атаман, отнюдь не на пустом месте заработавший прозвище Рудный Воевода, сейчас и рявкнул на Корнея. Не мудрено было и оторопеть, пусть всего на пару секунд, пусть потом обычная злость перешла уже в стадию ярости, но ярость у Корнея была холодной, иначе не выжил бы и сотником бы не стал. А холодная ярость разум не затмевает, потому что холодная ярость – это мысль, это обостренное восприятие окружающего, это ускоренная реакция…
Корней, чисто по инерции, еще прорычал:
– Ты на кого посмел?..
Однако мышцы уже напряглись, глаза хищно прищурились, руки уперлись в столешницу, готовясь помочь телу выброситься из-за стола, а искалеченная нога привычно нашла протезом устойчивое положение, чтобы после прыжка или быстрого широкого шага тело пришло на здоровую ногу.
Ничего из происходящего от Алексея не укрылось и секретом для него не являлось. Он не раздумывал, не прикидывал, что да как, не выбирал подходящий к случаю способ поведения – жизненный опыт, в сущности, не что иное, как набор готовых рецептов реакции на те или иные обстоятельства, позволяющий не терять время на анализ ситуации и принятие решения, а действовать интуитивно, а значит, мгновенно. Сколько раз в его богатой на приключения биографии ему приходилось давать адекватный ответ либо на открытую, как сейчас, угрозу, либо на коварный выпад, не предваренный невербальным рядом вызова на поединок, либо на звериную вспышку бешенства с пустыми глазами и полным отсутствием мысли? Сколько раз?
Алексей не смог бы ответить на этот вопрос, но, если в начале пути Рудного Воеводы подобная ситуация обязательно приводила к смерти или тяжелому ранению нападавшего, и совесть Алексея после этого не мучила, то по прошествии времени он стал находить удовлетворение в том, чтобы обуздать «сорвавшегося с нарезки коллегу» без кровопролития. Сначала нокаутирующим ударом или болевым захватом, позже – правильными словом или фразой, сопровождающимися соответствующими мимикой и жестикуляцией, а потом – и вообще одним взглядом и скупым, но ох каким многозначительным жестом. И, сколь бы странным это ни показалось на первый взгляд, авторитет Алексея от этого только возрос – вектор от понятия «может убить» к понятию «мог убить, но не стал» направлен не вниз, а вверх, потому что для подавляющего большинства его «товарищей по оружию» мотиваций действия «мог убить, но не стал» могло быть только две: слабость – синоним трусости – или что-то непонятное, а значит, опасное. Трусом и слабаком сотник-атаман не был, а опасностью от него и так веяло достаточно ощутимо, поэтому каждый случай ее наглядного подтверждения оборачивался дополнительным ушатом воды на излишне горячие головы.
Вот и сейчас Алексею даже не пришлось удерживать себя от желания вскочить навстречу Корнею – подобное действие породило бы некую гармонию взаимного движения противников с неизбежным продолжением в виде силового контакта, как в классическом танце одно па является гармоничным продолжением предыдущего и предтечей последующего. Но как раз гармонию-то развития конфликта Алексей и научился ломать, самоутверждаясь и самореализуясь в роли Рудного Воеводы.
Собственно, на протяжении разговора с Корнеем Алексей уже дважды применил эту тактику. Один раз – в ответ на корнеевский сарказм по поводу «мудреца всеведущего» он перевел разговор на сходство деда и внука, одинаково использующих шрамы на лице. Второй раз – в ответ на «удар ниже пояса» по поводу женитьбы на Анне-старшей. Здесь Алексею ничего и придумывать не пришлось – просто отдался требованиям обычая. Корней оба раза «повелся», и, хотя во втором случае он и раскусил показное смирение собеседника, конфликтная ситуация оба раза угасала в зародыше.
Не сказать, чтобы Алексей делал это сознательно, тем более, предварительно обдумав, просто оставшись с глазу на глаз с первым лицом местной иерархии, он «на автомате» перешел в состояние Рудного Воеводы, оказавшись «между двух огней». С одной стороны, обычай и обстоятельства требовали подчинения старшему, с другой стороны, Алексей не мог позволить топтать себя. Даже во вред себе, даже перед угрозой серьезнейших последствий, не мог и все! Положение спас опыт Рудного Воеводы – Алексей, ткнув указательным пальцем в сторону Корнея, выкрикнул:
– Польза в чем?! Чего ты добиться хочешь?
– А? – Корней все еще продолжал подниматься из-за стола, но Алексей «попал в десятку» – ничего не зная о психофизиологии, сумел запустить ориентировочно-исследовательскую реакцию, гасящую эмоции с эффективностью подметки, размазывающей дымящийся окурок по асфальту.
– Какая польза будет оттого, что ты прямо сейчас туда помчишься? Ты чего хочешь: просто душу отвести, наказать сопляка или заставить его сделать что-то?
– А разница-то? – Корней шумно выдохнул и осел обратно на лавку. – Да все сразу! И выдрать, чтобы впредь неповадно было, и душу отвести и… Кхе, ну, найду, что сделать заставить. Да чего ты прицепился-то? Драть за такое надо, драть, чтоб неделю сидеть не мог, а потом еще раз! И старшинства лишить, пусть рядовым походит, чтоб чего не надо в голову не лезло! И… избаловались вы все там: ты перечишь постоянно, девки в церковь по воскресеньям приезжают, как княжны – в новых платьях да под охраной, у здешних посикух аж титьки от зависти подпрыгивают, Илюха возгордился, паршивец – брюхо наел, пьянствовать перестал, Анька тоже… э-э… Одним словом, драть! Кхе, попа обидели, я еще тогда собирался поехать да разгон там учинить.
– Что ж не поехал-то?
– Да больно хитро Михайла устроил: выгнал-то он попа за то, что тот мой приказ исполнять не стал. Получается, что вроде и наказывать не за что… но поп-то к нему, как к родному – учил, наставлял, заступался, а он… Нет, ну каков поганец! Точно: лишу старшинского достоинства на месяц или… там видно будет. И выпорю! Тьфу на тебя, Леха, все настроение мне перебил, сейчас бы поехал да как всыпал бы…
Корней утер рукавом лоб и потянулся к кувшину с квасом – нерастраченный в двигательной активности адреналин разогрел тело, вышиб пот и организм запросил жидкости. Алексей понял, что в ближайшее время Корней горячиться уже не будет, и слегка расслабился.
– Все равно не сохранил бы настроения, батюшка. Добираться-то больше двух часов, либо остыл бы на ветерке, либо коня успокаивать пришлось бы. Конь-то у тебя хорош – настроение хозяина чувствует – разгорячился бы вместе с тобой, а когда коня успокаиваешь, то и сам успокаиваешься, не замечал?
– Не ты один в лошадях смыслишь… Все равно, увидел бы Михайлу, снова разгорелся бы! – Корней уже не злился, а просто брюзжал. – Всыпал бы… ишь, бояр он ставить будет!
– Однажды ты ему уже всыпал, мне Анюта рассказывала. Тогда он просто в лес сбежал, а сейчас? Ты можешь точно сказать, что он в этот раз выкинет?
– А что бы ни выкинул! Виноват – отвечай! Да что ж ты, Леха, сегодня мне все поперек талдычишь? Молод еще меня поучать!
– Христос с тобой, батюшка, разве ж я поучаю? Просто парень у тебя не прост. Если уж ты сгоряча в крепость не поехал, так я думаю, что и поразмыслить не грех: какое наказание выбрать да какую из этого пользу извлечь – и для воспитания, и вообще… Ты по горячности не только про нрав Михайлы позабыл, но и то, что его боярыня Гредислава воеводой своей дружины поставила. Хоть убей, ни разу не слыхал, чтобы у какого-нибудь боярина воеводу выпороли! А еще непонятно с лишением достоинства старшины – от старшинства в Младшей страже ты Михайлу отрешишь, а воеводой у боярыни он останется, хренотень какая-то выходит, да еще неизвестно: как Гредислава на это все посмотрит?
– По горячности, по горячности… Помню я все! Едрена-матрена, вот чирей на заднице вырос… и не тронь его. Ты как хочешь, Леха, а без чарки у нас сегодня разговор добром не кончится – либо подеремся, либо… как ты сказал? Хренотень? Во, хренотень какую-нибудь сотворим. Пива, правда нет, вина тоже… ну что за жизнь, едрена-матрена? Меду… меду, что-то неохота. Я тут бабам велел бражки поставить, вроде бы уже должна дозреть. Будешь бражку?
– В самый раз, то, что надо!
– Ты мне голову не крути! Думаешь, если не перечишь, так я пить не стану? А вот и стану! Ну-ка, крикни там на кухне, чтобы принесли, и закусить чего-нибудь.
Первая чарка у Корнея, что называется, «пошла колом» – он закашлялся, утер набежавшую слезу и шмыгнул носом. Вторая, в соответствии с народной мудростью, должна была бы «полететь соколом», но, видать, уж день такой выдался: воевода поморщился, с подозрением глянул на кувшин с бражкой и вместо традиционного «не достояла» или «перестояла» выдал неожиданное:
– А ведь ты лют, Леха, ох лют.
– М? – рот у Алексея был занят закуской, и он изобразил вопрос поднятием бровей.
– Вот так вот, наказание выдумывать – спокойно, без злости рассуждая, да чтобы побольней, да чтобы волхву ненароком не обидеть, да чтобы пользу какую-то выгадать. Бывал я у греков в Херсонесе, это их навык – все обмыслить с холодной головой, а потом – без жалости и с умением. Это, если хочешь знать, в сто раз жесточе, чем сгоряча, пусть даже и с перебором.
– Зря ты так, батюшка…
– Нет, не зря! Михайла – внук мой, – плоть и кровь. Если я ему больно делаю, то и себе так же! Анюта ему рассказывала… тьфу, баба – язык до пупа! Да, высек без меры, так потом сам чуть не помер!
– Так моровое же поветрие было…
– Э-э! Разве ж меня так скрутило бы, если б не история с Михайлой? Да-а, Леха, знал я, что жизнь тебя ушибла, – Корней сочувственно покивал головой, – но что б настолько…
– Ты о чем, батюшка?
– В истинном муже сердце гореть должно, а у тебя погасло. Ты в любом деле, как купец, все наперед рассчитываешь, умствованиями, холодным рассудком все проверяешь, а в жизни случается порой так, что непременно чувствам волю дать приходится. В узде их держать, конечно, надо, но ты-то чувства не обуздал, а удушил!
– Да если бы у меня рассудок не первенствовал, давно бы мои кости воронье по степи растащило!
– Все понимаю, сынок, и не попрекаю, а сочувствую, – Корней и впрямь пригорюнился, высматривая что-то на дне чарки, немного помолчал и неожиданно вернулся, казалось бы, к исчерпанной теме. – Ты мне, вот, про Лавра поведал. Кхе! По уму, может быть, все и верно, а по сердцу – заумь ты дурацкую нес! Да, принял на себя все семейные заботы и труды, не спорю, но КАК принял? Вздохнул да руками развел, мол, ничего не поделаешь, доля такая выпала. Возьми того же Андрюху Немого: увечный, безгласный, всю близкую родню похоронил, бабы да девки стороной обходят, вот уж доля, так доля – врагу не пожелаешь! Однако вцепился в жизнь зубами, рычит, но живет! Своего сына Бог не дал, так он Михайлу воинскому делу учить взялся… Ты, кстати сказать, не нарвись случайно – Андрюха за Михайлу и убить может.
Корней запнулся, сбившись с мысли, пошевелил пальцами в воздухе и, чтобы заполнить паузу, налил себе еще бражки. Пить не стал, а продолжил:
– Ладно, оздоровел я, начал понемногу в хозяйственные дела вникать. Но каждый же хозяин, хоть немного, но по-своему дела ведет, за два с лишком года Лавр все под себя устроил. Но хоть раз он со мной поспорил, когда я все назад возвращать стал – под свое разумение? Хоть бы слово поперек сказал! Да, поспорили бы, поругались, не без того, но я бы в нем интерес увидел, желание! Так нет же – с плеч долой и забыл, как будто по найму в чужом доме работал!
И на выселках… неправильно ты понял, Леха, причину, почему Лавруха туда таскается – он у тамошних баб утешения и жалости ищет, как малец у мамки. Если бы он с досады, что с женой не повезло или просто от избытка мужской силы, я бы понял. Поругался бы, конечно, постыдил, но понял бы! Но он же им там плачется на судьбину свою горькую, рассказывает, какой он несчастный да как его никто не понимает… А этим кобылам только того и надо: хозяйский сын, жена здоровья некрепкого, глядишь и повезет! Конечно, и приголубят, и пожалеют, и слезу над горемыкой прольют.
Страсти в Лаврухе нет! Вот у нас десятник Глеб был – тоже блудил, как кобель распоследний, после того, как от него невеста сбежала. Доказывал всем, и себе тоже, что не по слабости девку упустил. Доказывал – горел, рвался к чему-то, преодолевал что-то, а не плакался! Э-э, да что там говорить, даже Татьяну-то из Куньего городища Лавруха не сам выкрасть решил, а Фрол его на это дело подбил, сам бы неизвестно сколько туда б таскался, пока не убили бы или не покалечили. Мякина, одним словом.
Вот и в тебе, Леха, страсти нет, только у Лаврухи ее никогда и не было, а тебя она, надо понимать, сильно жгла, вот ты ее и удавил. Понять, конечно, можно… такое пережить, но оставлять тебя таким нельзя! – Корней единым глотком махнул чарку и выдохнул: – Исправим!
– Что-о-о?
– Кхе! Исправим, говорю! Можем! Ты еще и десятой части про Ратное не знаешь, мы тут на такое способны… Видал бы ты, какого я сюда боярина Федора привез! Вообще никакого! Все пропало, жизнь кончена, от пьянства синий весь. Ты не поверишь, в Бога верить перестал! И ничего – справились! Теперь, мужчина – хоть куда! Отец Михаил, правда, сильно помог, вот в ком страсть живет! Пламенная! Хилый, больной, ведет себя порой, как дитя несмышленое, но горит сердцем! Горит! Истинно – Христов воин! Не согнешь и не сломишь, ни смерти, ни боли, ни волхвов, ни чертей не страшится! Уважаю! Смеюсь порой, злюсь, бывает, но уважаю!
Или возьмем Сучка… ты не смейся, не смейся… Хе-хе-хе… На них с Аленой посмотреть, оно, конечно… Но! – Корней назидательно вздел указательный палец. – Ведь как овдовела пять лет назад… или шесть? Не важно – давно овдовела. С тех пор не меньше десятка ухажеров отшила. Кто просто так без толку подъезжал, а кого и до тела допускала, а конец у всех один – от ворот поворот. И хорошо, если пинком под зад отделывались или синяком на роже. Бывало, что и калитку лбом вышибали, и через забор летали, и… недавно одного так без штанов по улице поленом и гнала. А Сучок ее обротал![1 - Обротать – надеть оброть (недоуздок). В переносном смысле – подчинить своей воле.] Смешно сказать: ниже подбородка ей ростом, лысый, шебутной, скандальный, чужак-закуп, но обротал! Потому как страсть в нем есть! И не смотри, что она его щелчком убить может – он ее страстностью своей, пламенностью сердечной завсегда перебороть способен. Как поженятся… а я уверен – поженятся, скандалов да ругани будет, не приведи Господь, но жить будут счастливо и любить друг друга крепко, вот увидишь!
Корней внимательно глянул на недоверчиво ухмыльнувшегося Алексея и неожиданно выпалил:
– А тебе, Леха, на Анюте жениться пока нельзя, прав ты. Не справишься ты с бабой, тем более, с такой, как она. Страсти в тебе нет, да и она… Ты не подумай, что я со зла или еще чего-нибудь такое, но не любит она тебя – жалеет.
Ухмылку с лица старшего наставника Младшей стражи словно ветром сдуло, а Корней продолжал, словно не замечая реакции собеседника:
– Для бабы, конечно, пожалеть, почти то же самое, что полюбить, но то – для бабы, а для тебя? Ты вон, о том, что о тебе посторонние люди думать станут, беспокоишься, а что будут думать ближние? А кем ты будешь в глазах САМОГО БЛИЗКОГО человека – жены? – Корней немного помолчал, а потом заговорил уже другим, задушевным, тоном: – Знаешь, Леха, жил когда-то в заморских странах один человек… мудрец и воин. Так вот он сказал однажды такую истину: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Если ты сейчас на Анюте женишься, то не ты за нее в ответе будешь, а она за тебя. Понял, о чем говорю? Согласен на такое?
Ответа на свой вопрос воевода не дождался: Алексей подавленно молчал, набычившись и так сжав в кулаке бронзовую чарку, что, казалось, вот-вот захрустят суставы на пальцах. Старый конь борозды не испортил! Вроде бы ничего особенного Корней и не сделал – ну, поговорили, ну, высказал один свое мнение, другой ответил, даже и усмехнуться повод нашелся, а потом – удар! В самое болезненное место – по остаткам гордости, но удар строго выверенный, не смертельный, не калечащий, а такой, как приводящая в чувство и возвращающая ясность мысли звонкая оплеуха. Алексей словно окаменел, уставившись неподвижным взглядом в стол, но Корней был уверен: его слышат, поэтому продолжил, не повышая голоса:
– И опять ты прав: надо тебе подниматься. Только не так, как ты собирался – не дом богатый заводить, не холопов набирать, не собственной дружиной обзаводиться. Духом тебе подняться надо, страсть в себе снова разжечь! Такую страсть, которая Анюту как вихрь закружит! Такую, чтобы в огонь за тобой пошла, но не спасать тебя, а только потому, что ЗА ТОБОЙ – без страха, без сомнений! Вот это и будет твоим возрождением… А остальное приложится, не сомневайся, сынок, приложится. Голову, конечно, на этом пути можно сложить запросто, но нам с тобой не впервой по краю ходить. Ведь так?
Алексей снова не ответил, только сделал непонятное движение – то ли кивнул, то ли просто опустил голову так, что не стало видно лица.
– Да не кручинься ты так, Леха, не изводи себя! Все понимаю: дал ты волю чувствам, поддался страсти жгучей, окунулся в кровь и смерть выше головы, а потом ужаснулся содеянному… Бывает… благо, жив остался и разум сохранил, обычно-то в таких делах исход известный… Кхе! Но потом-то ты в другую крайность кинулся – задавил чувства, бояться их стал, а разум-то, он – умный, умный, а дурак, без совета с сердцем такого наворотить может… Или, наоборот, упустит что-то важное. Ты, вот, к примеру, вовремя опасности не почуял…
Корней еще что-то говорил, задушевно и убедительно, по сути, правильно, но Алексей перестал вслушиваться в его речи. Лицо он спрятал потому, что ощутил острое желание ответить, в общем-то, на справедливые слова Корнея какой-нибудь гадостью, например, раскрыть сотнику глаза на истинное лицо Листвяны. Удержался с трудом и только потому, что было бы это совсем уж по-бабьи – огласить стыдную тайну собеседника, не к месту, не к теме разговора, а лишь для того, чтобы оставить за собой последнее слово. Мол, взялся поучать, старый хрыч, а на себя-то глянь…
Сдержался с трудом, чуть не смяв в сведенных судорогой пальцах бронзовую чарку, а потом вдруг ощутил что-то вроде просветления – понял, что прямо сейчас, вот за этим столом, нашлось то, что он так мучительно и безуспешно пытался осмыслить с момента своего приезда в Ратное – свои место и роль в семье Лисовинов. А через это и в жизни Ратного. Сразу же предстал в ином свете и сам Корней – сильный, властный, умный, а в то же время ранимый и беззащитный – переживающий последнюю в жизни любовь, начисто лишившую его обычной проницательности и мудрости, и страшащийся умереть, не вырастив себе смены – внука, способного встать во главе рода.
Не только Корнею, всему Ратному не хватало Фрола – преемника и наследника сотника и воеводы. Слишком молод и несерьезен был Мишка в глазах одной части ратнинцев, слишком непонятен и необычен был воеводский внук для другой части односельчан, слишком раздражающ и даже ненавистен сделался Бешеный Лис в глазах третьей части. Силен был род Лисовинов и в будущем мог стать еще сильнее, но в случае раннего ухода патриарха этот могучий клан рисковал ослабеть и рассыпаться, оставшись без твердой властной руки. И не было, не было, не было среди глав других ратнинских родов достойной замены Корнею-Кириллу-Корзню на посту сотника.
Главное все-таки род. Сохрани и приумножь он свои силу и единство, и через два-три поколения Лисовины могут стать настолько влиятельны в Туровском княжестве, что князья будут искать их дружбы или… смерти, однако истребить такой род будет ой как не просто! Иной князь, погорячившись, может на этом деле не только Туровского стола, но и головы лишиться… В жизни всякое бывает. Нужно лишь пережить нынешнюю смену поколений, не дать слабости и равнодушию Лавра разрушить то, что создавалось Агеем и Корнеем, дождаться, пока бразды правления родом возьмет в свои руки Михайла… Или, случись что, Демьян.
Вот место и стезя его – Алексея – зрелого мужа, умудренного жизнью и ратной наукой, допущенного к семейным тайнам, но не стремящегося занять место главы рода: хранить и оберегать род Лисовинов, пестовать и защищать старших внуков, которые в свое время поведут род к новым высотам силы и влияния; заменить собой погибшего побратима Фрола, заботиться о его семье так, как заботился бы он сам.
Прямо сейчас, в тот миг, когда Алексей удержал в себе злые и обидные слова, способные поразить Корнея не слабее острого железа, бывший Рудный Воевода ступил на этот путь и тут же понял, что перестал быть бездомным бродягой, принятым в чужой семье из милости.
Не-ет, не кончилась жизнь и не угасла страсть, есть к чему приложить разум и сердце, потому что не из жалости и милосердия примет его род Лисовинов, а потому, что он НУЖЕН! И с Анютой теперь все по-иному сложится: когда муж твердо знает свое место и стезю да уверен, что хватит ума и сил, чтобы справиться, он и с женщиной себя иначе ведет, да и она иначе к нему относится…
– Да что ж ты понурился-то так, сынок? – продолжал, между тем, «журчать» Корней. – Ну-ка, подвинь чарку, плесну тебе.
Алексей, вместо того чтобы подставить чарку, поднялся из-за стола, полоснул по Корнею вдруг обретшим кинжальную остроту взглядом и склонился в глубоком поклоне.
– Благодарствую, батюшка Корней Агеич! Мудр ты и добр – разрешил сомнения мои, указал место и стезю на всю, сколько Господь отпустит, оставшуюся жизнь. Место и стезю, кои честному мужу принять на себя не только не зазорно, но за честь и в гордость почитать надлежит.
Алексей прервался и зашарил рукой по груди, а Корней, уже все поняв, все же приподнял в деланном удивлении брови и поинтересовался:
– И что ж за стезю ты себе измыслил?
– Служить! – не замедлив ни секунды, отозвался Алексей. – Хранить и оберегать род Лисовинов, всячески споспешествовать росту его силы и могущества, пресекать внутренние раздоры и противостоять внешним угрозам. Связать жизнь свою, до конца дней, с жизнью рода, ни в чем и никогда не разделять их, ставить пользу рода Лисовинов превыше любой другой пользы и выгоды… – Алексей выпростал из-под рубахи нательный крестик. – И на том целую крест! Да поможет мне в сем Господь Бог, да укрепит и направит меня на сем пути!
– Аминь! – подхватил Корней, одновременно с Алексеем осеняя себя крестным знамением.
Вот теперь и отеческие объятия стали совершенно уместными, и бражка пошла гладко, и разговор полился свободно, без напряжения. Корней объяснял, как пришел к идее создания Воинской школы, оценив великую пользу просветительских усилий отца Михаила, а Алексей, подтверждая корнеевские мысли, рассказывал, как сначала учился сам, а потом учил других хитростям порубежной службы.
Корней слушал, отвечал, рассказывал, а сам втихомолку радовался тому, что в очередной раз сработал один из его хитрых приемов – вбросить ненавязчиво мысль, а потом гонять разговор вокруг да около, постепенно и незаметно подталкивая собеседника к самостоятельному принятию нужного решения. Для этого, правда, требовалось сделать такое непростое дело, как понять суть, основную черту характера собеседника, но Алексей Корнею стал понятен почти сразу по приезде в Ратное: побратим покойного Фрола был служакой. Не таким, который точно и без рассуждений выполняет приказ «от и до», а таким, который, поняв основную идею, предпочитает действовать далее самостоятельно, добиваясь нужного наиболее подходящим по его разумению способом.
Вот как раз с идеей-то у Алексея и не заладилось. Сначала рухнула простая, в общем-то, понятная любому человеку идея карьерного роста и семейного благополучия – сгорела в пламени, пожравшем усадьбу боярина Арсения Вара. Потом изжила себя идея мести половцам, оставив в душе пустоту и ощущение бессмысленности существования. Потом, когда пустота в душе только-только начала вновь заполняться нормальными человеческими чувствами, растоптанной оказалась вера в справедливость и взаимные обязательства вассала и сюзерена. Остался только инстинкт зверя, уносящего от погони израненного детеныша. Если бы не Савва, так и не увидели бы Алексея в Ратном, собрал бы Рудный Воевода новую ватагу, да не на половцев, а на князя Ярополка Владимировича Переяславского. До самого князя, конечно, не добрался бы, но людишек его проредил бы изрядно, прежде чем самому сгинуть.
Пришел Алексей с Саввой туда, куда и следовало – и приняли, и поняли, и посочувствовали… но что дальше? Разумеется, не выгонят и куском не попрекнут, но… как и кем войдет Алексей в семью Лисовинов? И вот решилось! Алексей, с одной стороны, ощутил себя нужным и важным, с другой – нашел опору – род, который не бросит и не предаст, будет защищать Алексея так же, как Алексей будет защищать его. И не через женитьбу войдет он в семью, а через принятие на себя обязанностей и обязательств убитого побратима.
Этого-то Корней и добивался – подчинения без принуждения, самостоятельного осмысления Алексеем собственной нужности, даже необходимости, начисто снимающей все сомнения и беспокойства «приемыша». Собственно, целование креста в глазах Корнея уже было простой формальностью; гораздо более показательным для него стало то, как Алексей заинтересованно, отнюдь не с позиции стороннего наблюдателя, обсуждал характер и поступки Лавра и его взаимоотношения с отцом – о чужих так не говорят, о нестроениях в чужой семье так не рассуждают.
Глава 2
Июль 1125 года. Село Ратное
За несколько дней до начала похода Младшей стражи на земли боярина Журавля
– Э-э! Да здесь пьют! – раздался от двери голос боярина Федора. – А почему без нас?
– А ты бы, Федор, еще дольше гулял, – отозвался Корней, – вообще бы все выпили, и тебе не осталось бы. Проходи, садись, наливай, и ты, Осьма, тоже.
– Благодарствую, хозяин, что празднуем-то? – вежливо поинтересовался Осьма, деликатно, с соблюдением дистанции, устраиваясь рядом с боярином Федором, севшим по правую руку от Корнея, и оставляя свободной левую сторону стола (мало ли, подойдет кто-то из родственников – сядет на законное место по левую руку главы семейства). Впрочем, едва сев на лавку, он тут же вскочил и, обозначая свой самый низкий статус среди присутствующих, принялся разливать бражку по чаркам, в соответствии со старшинством: Корнею, Федору, Алексею. «Обслужив вышестоящих», купец демонстративно коснулся донышком кувшина столешницы, и только потом налил бражки себе.
Потихоньку обживаясь в Ратном, но чувствуя себя в воинском поселении не очень уверенно, Осьма скрупулезно соблюдал все старинные обычаи – ритуал есть ритуал, выручит практически в любом случае, когда опасаешься совершить неловкость или глупость, а репутация человека, свято блюдущего «старину», в замкнутой общине расценивается не как недостаток, а как достоинство. Во всяком случае, невежеством не попрекнет никто. Меру в этом вопросе Осьма умудрялся соблюдать столь тонко, что даже слово «хозяин», при обращении к Корнею, звучало не как свидетельство подчиненного положения, а как титул владельца обширного и богатого хозяйства, в устах купца означающий свидетельство глубокого уважения без урона собственного достоинства.
