скачать книгу бесплатно
Только днём эта красота, о которой вчера разглагольствовали Бобола с Талвощем, показалась во всём своём великолепии.
Черноволосая, черноокая, с белым, но с каким-то бронзовым оттенком, лицом, свежая, черты имела чрезвычайной чистоты и великого обаяния, хотя что-то в них почти мужское, смелое, дивное в такой молодой девушке поражало.
Она была гордой и вызывающей, словно неустанно была вынуждена защищаться.
Всегда красивое личико под натиском мысли и чувств менялось каждое мгновение и было в постоянном движении, то проясняясь, то непременно хмурясь.
Фигура, пышные волосы, ручки и ножки – всё отвечало облику.
Она казалась какой-то переодетой княгиней – такую выдающуюся аристократическую внешность она имела, хотя же не старалась о ней.
Талвощ, на которого она произвела впечатление какого-то избранного существа, стоял при ней покорный и несмелый, хотя обычно энергии ему хватало.
Охмистрина Жалинская, издавна при принцессе Анне будучи в услужении, была одной из тех долгим послушанием испорченных служанок, которые верховодят и чудят, больше о себе, чем о пани думают, мало на что способны, а много стоят. Принцесса Анна соглашалась с ней из благодарности и привычки, даже боялась, давала себя критиковать и ругать и всё от неё принимала. Она, муж, сын больше управляли двором, чем следовало, а своей верностью и привязанностью постоянно бросались в глаза.
Они с Заглобянкой потихоньку разговаривали, наклонившись друг к дружке, чем-то сильно занятые и встревоженные; Жалинская, как всегда, жаловалась на принцессу, Дося её защищала, когда подошёл к ним с вопросом Талвощ.
– Нет ли что нового, в чём нужно помочь? Не могу я чем-нибудь служить?
Жалинская согнулась, смотря на него искоса.
– Нового ничего нет, – сказала она кисло, – и старая беда достаточно докучает, мы все теряем головы, а принцесса над собой и над нами милосердия не имеет, чудачит и плачет, и плачет… День начинает слезами, вечером оканчивает его плачем.
– Я возвращаюсь из замка, от обозного, – добавила Дося, не смотря на Талвоща, – королю и сейчас всё хуже, ни доктора, ни ведьмы ничего не могут, а о свидании с сестрой слушать не хочет.
– Ради Христовых ран, – прервала Жалинская резко, заламывая руки, – не может этого быть! Он должен с ней увидеться, примириться, обдумать что-нибудь для неё. Нечего снова так тревожиться, как принцесса, а вы ей страха добавляете, когда её нужно упрекнуть и успокоить.
Не докончив, охмистрина нахмурилась.
– Не нам следует упрекать! – сказал Талвощ. – Но если необходимо что-нибудь сделать, скажите мне, куда идти, буду просить, достучусь хотя бы до самого короля.
Дося взглянула на него только теперь.
– Подождём, что прикажет принцесса, – сказала она.
Все трое замолчали, а Жалинская бормотала что-то сама себе, когда вдруг в одно из окон изнутри начали стучать, и Талвощ увидел за стёклами белую руку, которая давала ему знаки.
– Сдаётся, что меня зовёт принцесса, – проговорил он.
Жалинская и Дося ушли, а Талвощ спешным шагом вошёл в сени и направился налево в приёмную, двери которой были отворены в другие комнаты.
В первой из них ждала его принцесса Анна.
Здесь она обычно принимала немногих своих посетителей и ничто не позволяло предполагать о жилище дочери и сестры королей – такой скромной и бедной была комната. Она едва пристала бы более богатому мещанину.
Обивки на стенах не было никакой, затемнённые и низкие своды давали ей особенность монастырскую и мрачную, свинцовые окна с давно нечищеными стёклами скупо пропускали свет. Стол, стоящий посередине, покрывал потёртый и обесцветившийся коврик. Несколько тяжёлых стульев, скамейки под стенами, бедно покрытые, а за всё украшение в глубине вид алтарика, на котором стояло распятие и две вазочки с цветами – это было всё.
Анна Ягелонка в чёрном со сборками платье, как бы напоминающем монашеское, с цепочкой на шее, на которой был золотой крестик, с открытой головой, на которую была наброшена кружевная прозрачная вуаль, связанная под подбородком, держа в руке белый платочек, ждала в центре комнаты Талвоща.
Несмотря на глаза, уставшие от слёз, и бледное лицо, она имела ещё остаток молодости и о летах, которых достигла, догадаться было невозможно. Выражение большой подавленной боли делало её ещё более симпатичной.
В этом облике, утомлённом жизнью, надеждами и отчаянием, желаниями и унижениями, жертвами и неблагодарностью, столько связывалось друг с другом разных знаков прошлого и настоящего, что трудно было угадать соответствующий ей характер. Энергия и сомнение, слабость и сила словно потоками горячки и холода протекали по лицу.
Нетерпеливую дрожь заметил Талвощ, приближаясь к ней с почтением.
Она едва дала ему поклониться.
– А! Мой Талвощ! – сказала она взволнованным голосом, в котором было чуть подавленное рыдание. – Мой Талвощ! Советуй и спасай, не имею никого. Что тут предпринять, король всё хуже.
– Милостивая пани, – прервал Талвощ живо, не желая ей дать разжалобить себя, – я уверен, что там у его величества короля панна Дорота через обозного, что могла сделать, то сделала как можно лучше. Я знаю, что обещали следить, дабы о вашем королевском высочестве он не забыл. Не может того быть, в любую минуту мы получим известие.
– Но прежде чем это наступит, – сказала принцесса, понижая голос, – мой Талвощ, на содержание моего щуплого двора, хоть экономлю, ничего не имею. Никто о моих нуждах не думает. Я для себя не требую много, готова поститься на хлебе и воде, видит Бог, но мне стыдно за людей… из-за этого достоинства королевской дочки, королевской сестры, которое я должна нести.
Она подошла на несколько шагов к Талвощу и огляделась вокруг.
– Скрывать от вас нет необходимости, – добавила она, – вы – верный наш слуга.
– И жизнь готов отдать, чтобы это доказать, – горячо воскликнул Талвощ.
– У людей на веру брать не могу, а у меня уже во всём доме одного талера не имеется, – начала Ягелонка. – Занять не вижу у кого, просить не научилась, нужно тайно часть серебра заложить, но никто, никто на свете знать не должен, что оно моё.
Когда она это говорила, её голос дрожал, глаза наполнились слезами. Талвощ стоял подавленный, с глазами, уставленными в пол.
– Иди за мной, – промолвила принцесса.
Послушный литвин грустно потащился за принцессой, которая быстрым шагом направлялась к дверям, ведущими в глубину, и, ведя его за собой, дошла до маленьких закрытых дверок, углублённых в стене спальни. Она отворила их ключом, вынутым из кармана, и по двум лестницам ввела Талвоща в очень щуплую каморку с одним зарешечённым сверху оконцем.
Комнатка была пустой и только на её каменном полу, на кусочке разостланной ткани, были видны разбросанные в беспорядке серебряные миски, кубки, кувшины, наливки и чаши. Как если бы их какая-то беспокойная рука перебирала, были разделены на кучки, перевёрнуты, разбросаны. Этого уже было не много.
Принцесса, войдя на порог, стояла, заломив руки, задумчивая.
– Это остатки! – сказала она Талвощу. – И по большей части памятки лучших времён, напоминающие разные лета жизни. На некоторых из них знаки и гербы показывают происхождение, к этим прикасаться нельзя… другие…
И, не кончая, она закрыла свои глаза. Талвощ, желая облегчить принцессе боль, нагнулся к этим сосудам.
– Выбери, мой Талвощ, из того, что справа, – отозвалась Анна, – возьми как можно меньше, а принеси как можно больше, но не продавай ничего. Избавиться не могу. Отдай в верные руки, чтобы не пропало, выкуплю, как только смогу… но сейчас, прежде чем сестра моя Брунсвицкая что-то соблаговолит отправить, прежде чем дождусь от Чарнковского, прежде чем король смилостивится, голодом людей морить не могу и выпроводить их всех не годится мне.
Талвощ, опустившись на колени, на полу то перебирал руками миски и кувшины, то отступал, жаль ему было прикасаться к этим памяткам.
Принцесса, опершись о дверь, не смотрела уже на него. Через минуту только она шепнула:
– Спеши, покажешь мне, что выберешь. В углу найдёшь ты кусочек сукна. Оберни, дабы никто не видел. А! Стыд мне великий.
– Милостивая пани, – отозвался наконец Талвощ, – тем бы нужно устыдиться, что вас к этому привели. Пойду сейчас в город, евреев боюсь, найду, может, честного мещанина.
– Согласна, прошу, чтобы не пропали, – прибавила принцесса дрожащим голосом.
Жалость схватила её за сердце, когда увидела Талвоща, обёртывающего несколько мисок и кубков, и не выдержала:
– А! Заячковской, которую я приняла почти без рубашки, ни в чём сегодня себе не отказывает в Витове.
Плач не дал ей говорить. Талвощ, поспешно завернув серебро, стоял, уже готовый уйти.
– Референдарий Чарнковский, наверно, прибудет, – сказал он, желая добавить отваги беспокойной, – пусть ваша милость не страшится за будущее, о серебре живая душа знать не будет. В любую минуту с королём также, наверное, можно будет увидеться, а он должен обеспечить вас.
– Дай-то Боже, ибо силы исчерпываются, – шепнула, вытирая глаза, принцесса. – Иди, мой Талвощ, делай, как следует и не оставляйте вы меня, которых уже только горстка осталась верных.
Принцесса закрыла дверь коморы. Литвин стоял перед ней с узелком под мышкой.
– Разрешите мне речь словечко, ваша милость, – отозвался он после раздумья. – Разве помогут слёзы, когда следует о своих правах упоминать смело. Ваша милость от избытка медлительности и доброты пренебрегли недостойными людьми, а его величеству королю, как сестра, могли бы смелей говорить слова правды.
Доступа не имею за теми плохими, что его окружили, сказала Анна.
– Поэтому не просить теперь об этом, а требовать нужно, – отрезал Талвощ. – Я человек маленький, но мне мужества хватает, когда только приказы получаю. Упорно пойду хоть к его величеству королю.
– Если бы он был более здоровым, – прервала тихо принцесса.
– Собственно потому, что он опасно болен, тянуть нельзя, – добавил Талвощ.
Анна хотела объяснить свою медлительность.
– Дося обещала, что мне сделают аудиенцию, – сказала она, – ждать уж нужно терпеливо.
– Но если не сделает и не дождёмся, – сказал литвин, впадая в гнев.
– Пусть ваша милость развяжет руки, я пойду и не может быть, чтобы я не добился аудиенции. Услышат от меня фавориты и доносчики, чего ни от кого не слышали.
Анна испугалась и, складывая руки, шибко воскликнула:
– Только без разрешения не вырывайся, не хочу ничего силой получать.
Когда они это говорили, Талвощ уже стоял на пороге первой комнаты.
– Иди, спеши, – докончила принцесса, – сделай то, что я тебе поручила, но больше ничего. Милостивый Бог сжалится надо мной.
Так отправленный литвин, очутившись один с узелком под рукой в комнате аудиенции, замедлил шаг, огляделся.
Он должен был теперь обдумать какое-то средство ускользнуть отсюда незамеченным.
В приёмной не было никого, а маленькие двери вели из неё в коридор, где он не ожидал встретиться ни с одним слугой из двора принцессы, так как здесь их осталось немного. Таким образом, он выскользнул, уходя почти как вор, и счастливо добежал до своей комнаты, в которой товарища Боболы не застал. Было это ему как раз на руку.
Закрыв на засов дверь, он мог свободно собранное серебро связать и уложить так, чтобы заняло как можно меньше места, покрыл его войлоком и обвязал ремнём от упряжи. Узел мог показаться частью какого-то конюшенного инвентаря.
Лишь так приготовившись, он отворил дверь и позвал слугу, служащего при конюшнях, сам одевшись, как для города.
Прежде чем переступил порог, Талвощ осенил себя святым крестом. Знал он себя, горячкой был, и при наилучшем сердце к делам, которые требовали хитрости и терпения, особенно на себя не полагался, но верил в Божью помощь.
Уважение и любовь к несчастной принцессе, а, может, обожание Доси, милость которой мог получить легче, служа её пани, прибавляли ему отваги.
Он энергично отправился через двор к городу, конюшего с узлом на плече ведя за собой.
Во дворах сейчас была великая суета и бродило множество людей; пройти незамеченным было трудно, но никто не спросил Талвоща, что за ним несли, а знали его также из грубости и зацеплять никто не имел охоты.
Так удачно добрался он уже до главных ворот со стороны Ворот Краковских, когда Пудловский, один из королевских придворных, с ним поздоровался:
– С чем же это вы так рано в город выбрались? – спросил он, любопытными глазами меряя молодого человека.
– Захотели, рухлядь нужно для путешествия починить, – ответил Талвощ.
Пудловский только покрутил головой и любопытной рукой хотел пощупать узелок, когда литвин так ему на ухо закричал: «Прочь!», что тот был вынужден ретироваться.
– Оставьте в покое моё барахло, – крикнул он, – я, наверно, не выношу из замка то, что мне не принадлежит. Следите лучше за своими товарищами.
Пудловский что-то проворчал, кисло смеясь, и на этом кончилось.
Талвощ со слугой вышел в город, но он не знал, где тут было обернуться.
Чужак в Варшаве, он почувствовал, что без чьего-нибудь совета ничего не сумеет.
Его также легко было заподозрить, а от самой этой мысли кровь приливала к лицу. Он постоял немного на улице, не зная вполне, куда повернуть.
В горячем желании послужить принцессе он предпринял то, что ему теперь казалось очень трудным для выполнения.
Он размышлял ещё, когда почувствовал, что ему кто-то положил на плечо руку и мягким голосом по-христиански поздоровался:
– Слава Иисусу Христу!
Перед ним стоял идущий из костёла Панны Марии, в изношенной сутане ксендз, высокий, бледный, с некрасивым лицом, неправильные черты которого были и грубые, но чрезвычайно мягкие и полные какого-то милосердия. Был это очень бедный викарий Ступек, которого знал Талвощ и весь двор принцессы, потому что часто заглядывал в толпу людей и на службу, имея за обязанность утешать, учить и направлять особенно бедных и мало просвещённых. Было это его призвание.
Один, сын бедного крестьянина, сирота, он с великим трудом добился того, что смог стать священником и посвятить себя тому народу, которому чувствовал себя братом.
Ещё не старый, закалённый жизнью, ксендз Ступек жил только своим призванием и исполнением обязанностей, взятых на себя добровольно. В костёле все, начиная от пробоща до ризника, на него перекладывали всякие тяготы. Бедных он хоронил бесплатно, шёл он к бедным умирающим ночью в непогоду, сидел он при гробах, пел и молился, когда другие не хотели.
Ни в чём для себя не нуждаясь, ходя в потёртой сутане, постясь почти постоянно, всегда весёлый и спокойный, кс. Ступек пробуждал в одних почти насмешливое сострадание, в других уважение. Видели его там, где духовные обычно редко встречались: на рынках, в шинках, среди толпы, носящего слово Божье, обезоруживающего враждующих, объединяющего спорящих, направляющего безумных.
Всегда мягкий, имел иногда кс. Ступек взрывы такого страшного набожного гнева, что его боялись. Ибо народ принимал его почти за святого человека, который, забывая о себе, с по-настоящему апостольским рвением служил братьям, о которых другие не заботились.
Талвощу казалось, что ему, пожалуй, Провидение послало в эти минуты такого святого человека, и схватил его за руку, радостно её целуя.
– А куда это? – спросил викарий.
– Если бы я знал! – ответил литвин, отводя ксендза немного в сторону. – Может быть, вы, дорогой отец, скажете мне, куда идти. Вам я могу довериться. Меня послала принцесса! Мы не имеем ни гроша в доме… бедная пани мне приказала тайно серебро заложить в безопасном месте. Сам не знаю, куда направиться с ним.
Ксендз Ступек поднял свои огромные руки вверх.
– Принцесса! Требует серебро заложить, чтобы хлеба купить? Принцесса! – воскликнул он, задетый и испуганный. – Может ли это быть! О! Наказанье Божье, за грехи отцов, невинная жертва! А придворные ходят в цепях и ездят в позолоченных каретах, а блудники деньгами сыпят, сея грех и скандал.
Он поднял глаза, которые зашли слезами, к небу.
