скачать книгу бесплатно
– Ура! – снова закричала Настя и поцеловала Курта в щеку.
Тот, довольный, разулыбался и игриво хлопнул в ответ девчушку по спине. Евгений Иосифович почувствовал, что у него тоже как бы прибавляются силы, даже боль в ноге стала не такой тревожащей, как раньше. Более того, возникло чувство благодарности к этому улыбающемуся немцу. И чего уж никак невозможно было ожидать, без всяких допросов, без «мер особого воздействия» лейтенант вдруг понял, что немцу можно верить. Верить, как самому себе и, пожалуй, даже немного больше.
Закипела работа. Первым делом освободили лодку от лишнего груза – сняли и опустили за борт ставший бесполезным мотор. Потом Курт при помощи костылей тщательно вымерил размеры и расположение пробоины, наметил на бортах места прорезей, определил длину веревок по каждому из углов. Настя и Евгений Иосифович беспрекословно следовали всем его указаниям. Один из костылей пришлось разрезать на две части, для надежности крепления и удобства регулирования натяга веревок. Когда пластырь был закреплен, Курт и Евгений Иосифович остались стоять снаружи, а Настя, как самая легкая, забралась в лодку и вычерпала воду. Затем Курт помог перебраться через борт лейтенанту и, с силой оттолкнув лодку от мели, запрыгнул в нее сам. На этот раз на носу с биноклем сел лейтенант, в его задачу входило корректировать курс и скорость, чтобы кратчайшим и безопасным путем добраться до берега. Курт, как самый сильный физически, сел на весла. Вода все же понемногу просачивалась через пластырь, и Настя, пристроившись на корме, периодически выбирала ее черпаком.
Метров ста не доходя до берега, путь преграждал частокол возвышавшихся над водой вершин затопленных деревьев. Пришлось, снизив скорость, поискать безопасный проход. Им оказалось русло впадавшего в водохранилище ручья. Выше по течению ручей поворачивал в сторону манившей наших героев струйки дыма, и вскоре, после очередного поворота, они увидели ее источник – избу-пятистенку с разрушенной трубой.
Дым выходил немного сбоку от остова трубы, пробиваясь наружу через отверстия в крыше. Изба стояла под наклоном к ручью, торцом своим, где когда-то были хлев и поветь, частично уходя под воду. В отдалении от нее и друг от друга, хаотично разбросанные по обеим сторонам ручья, над водой возвышались обгорелые крыши еще нескольких домов, также со свернутыми трубами.
Лавируя между обломками обуглившихся бревен и всплывшими на поверхность жердями забора, наши герои подогнали лодку к избе. Курт, соскочив в воду, стал втягивать нос лодки на пологий берег, и тут произошло то, что случись оно раньше, могло стоить им жизни: плащ-накидка, не выдержав трения об усеянное мусором дно, разорвалась. Ее разлохмаченные половинки повисли на веревках вдоль бортов. В пробоину хлынули потоки воды.
Курт, поддерживая лейтенанта, помог тому переступить через борт лодки на землю и дойти до крыльца. Следом за ними выбралась Настя, в одной руке держа узелок с немецкой формой, в другой – свой пропитавшийся водой фанерный чемодан. Курт перехватил из ее рук вещи, отнес на ступеньки крыльца, вернулся к лодке, забрал костыли, остатки причальной веревки.
Лодка, наполовину заполненная водой, застыла на своей последней стоянке у берега безымянного ручья, в неведомой деревне сицкарей[9 - Сицкари – особая этнографическая группа русского народа, в настоящее время почти исчезнувшая. Проживали на территории Покрово-Сицкой волости Мологского уезда.В их поселениях не было центральной улицы, каждый дом стоял сам по себе, развернутый лицом в ту сторону, в какую хозяева посчитали для себя удобным. Семен Мусин-Пушкин в «Очерках Мологского уезда» писал о сицкарях: «…Склад их черепа, сложение тела (все среднего и более среднего роста, плечисты), цвет и обилие волос (рыжевато-русых), их говор, многие их обычаи, самый нрав (трудолюбие и склонность к сутяжничеству) – все отличает их от соседей и выделяет в обособленную группу».] посреди мологских лесов.
В деревне сицкарей
Настя, подняв руку, постучала в окно избы и громко окликнула хозяев:
– Есть кто-нибудь?
Ответа не последовало.
Входная дверь была не заперта. Путники прошли с крыльца в небольшие сенцы и оттуда в горницу. В лица пахнуло теплом, кислым запахом свежего хлеба. Справа от входа напротив устья русской печи сидела старая женщина с распущенными седыми волосами, глядя слезящимися глазами на догоравшие угли.
– Бабушка! – громко позвала Настя.
Та повернула голову, подслеповато щурясь, осмотрела вошедших:
– А гдзе[10 - Говоры сицкарей характеризовались дзеканьем (дзеревня – «деревня»), цеканьем (цень – «тень») и чоканьем (чапля – «цапля», курича – «курица»). Семен Мусин-Пушкин полагал, что сицкой диалект возник в результате слияния в Х–XII веках проживавших там финно-угров с другими народностями.] Павелко?
– Не знаем. У нас лодка потекла. Мы тонули – Бог спас. Погреться да обсушиться пустите?
Старушка поднялась с низенькой скамейки, подошла к незнакомцам, оглядела каждого с головы до ног, пощупала заскорузлыми пальцами одежду:
– Музики пускай цут побудзутс, а цы красавича, – она взяла Настю за руку, – пойдзем со мной.
Лейтенант и Курт с наслаждением сели на пол у печи. Хозяйка с Настей скрылись за холщовой занавеской. Спустя несколько минут обе вышли. На Насте были надеты широкая льняная рубаха и длинный, волочащийся по полу лямошник. Хозяйка прижимала к груди руками ворох мужской одежды.
– Цеперь ваша чередза, – бережно положив одежду на скамейку, продзенькала она и широким жестом руки пригласила гостей выбирать, кому что подойдет.
Дважды приглашать не пришлось. Вскоре наши герои преобразились в заправских сицкарей. Правда, у Курта на старых заплатанных брюках пояс не сходился, пришлось веревочкой половинки соединять, а на лейтенанте, напротив – штаны висели, он их лямочками вверх подтянул, да и кобура на поясе не очень гармонировала с деревенским прикидом. Но «дареному коню в зубы не смотрят». Пока Евгений Иосифович выяснял у хозяйки, что это за деревня и каким путем быстрее добраться до Брейтово, Курт натянул во дворе между деревьями веревки и развесил сушиться намокшую одежду. А Настя достала из чемодана книги с тетрадями и разложила на полатях русской печи, поместив между влажными страницами лоскутки материи. Сам чемодан она прислонила сушиться к стенке печи.
Потом хозяйка пригласила всех за стол, дала каждому по ломтю хлеба из ржаной муки, перемешанной с какими-то кореньями, отрубями, лебедой, и по кружке настоянного на травах ароматного чая.
Когда гости, проглотив рассыпчатый хлеб, стали подбирать крошки, старушка извинилась:
– Не осудзите за скудзость. Все бы отдзала, дза Павелке надзо оставитсь.
– А скоро Павелка придет? – поинтересовалась Настя.
– Скоро. Немцев побьетс и вернечя. У нас в дерене все выселенчи[11 - Жители затапливаемых территорий были разделены на три категории: переселенцы (те, чьи дома годны к переносу на новое место), выселенцы (владельцы признанных комиссией негодных к переносу домостроений) и беспризорные (не имеющие родственников старики и инвалиды). Беспризорные обеспечивались жильем и питанием в доме инвалидов, поэтому за свои дома, будь они годные к переносу или нет, компенсаций не получали. Их пенсии также переходили в бюджет инвалидного дома. В связи с тем, что старики из деревень, в отличие от городских, как правило, не имели пенсий или получали на порядок меньше городских, а их домам – избушкам на курьих ножках – в базарный день была грош цена, чиновники принимали их в дом инвалидов крайне неохотно. Деревенские старики часто оказывались фактически выброшенными на улицу с ничтожной суммой компенсации.], и меня цак записали. Тсрубу сломали, цоб уходзила. Я по чужим дзомам мыкалась. А гдзе меня сыночек у чужих-цо найдзетс? Кудза солдзатсу возвращатсися, как не в дзом родзной? Я четсыреса рублев компензации, цо дзали[12 - Сумма денег, выдаваемая выселенцам в качестве компенсации за жилье, определялась по остаточной стоимости строения. В среднем по городу Мологе она составляла 500-700 рублей. Дома в деревнях оценивались еще ниже. Купить на эти деньги какое-либо жилье представлялось проблематичным. Для сравнения: месячная плата за квартиру в частном доме в Рыбинске составляла 50 рублей.], проела и вернулась. Говорили, зацопит дзом, ан нет – не зацопило[13 - Заполнение водохранилища началось 13 апреля 1941 года. В этот день был забетонирован последний пролет Рыбинской плотины. Однако наполнить водохранилище до проектной отметки в 1941 году не удалось – не хватило объема весеннего половодья. 19 ноября 1941 года был пущен первый, а в январе 1942 года – второй агрегаты Рыбинской ГЭС. Чтобы дать стране в войну больше электроэнергии, ГЭС срабатывала воду до самых нижних отметок, в связи с этим уровень воды рос очень медленно. Заполнения водохранилища до проектной отметки удалось достичь только в 1947 году.]. Господьз уберег, чтоб ждзала!
Старушка замолчала, обвела гостей глазами и, остановив взгляд на Курте, спросила:
– Тсы, касацик, не слыхал – немцев побили, чи нетс аще?
– Он глуховат немного, – поспешил за Курта ответить лейтенант. – Но скоро побьют.
– И чо этсим немцам мирно не жится? Кольки раз им пендзалей дзавали! – старушка повернулась к красному углу, перекрестилась двумя перстами на затемненный временем лик Спасителя и стала молиться. – Дза воскреснетс Бог, и разыдзутся врази Его, и дза бежатс от лица Его ненавидящии Его, яко исчезаетс дзым, дза исчезнутс, яко цает воск от лица огня, цако дза погибнутс беси от лича любящих Бога…
После молитвы поклонилась гостям: – Вы цутс покалякайтсе, а я подзустала что-то, вздзремну пару часиков, – зевнула, перекрестила рот и ушла за холщовую занавеску, где застеленный тряпками деревянный сундук заменял ей кровать.
Калякать, однако, времени не было. Лейтенант снова принял бразды правления на себя.
– Оставь это дело, – окликнул он Настю, собравшуюся было пойти к ручью полоскать посуду. – Вы с Куртом пойдете в Брейтово. Отсюда недалеко – километров пять. Маршрут объясню. Я, чтобы не тормозить вас со своим костылем, останусь здесь.
– Неудобно на старушку немытую посуду оставлять. И полы бы надо подмести, и воды в рукомойник набрать, – начала было возражать Настя.
– Здесь командую я! Я решаю, кому что делать! Курт должен в кратчайший срок явиться в НКВД и сообщить о готовящейся диверсии на шлюзах. У уничтоженных им диверсантов есть сообщники в службе охраны. Имя одного известно. Не встретив в назначенный срок диверсионную группу, они могут сами повредить шлюзы или скрыться и натворить других бед. Переведи Курту.
Настя перевела.
– Пусть возьмет с собой свою форму и документы. А ты найди веревку, подтяни сарафан, чтоб не путался под ногами. Книги твои с чемоданом не пропадут: вернешься – заберешь. Если за мной раньше приедут – я возьму книги и передам тебе. Даю три минуты оправиться и на сборы.
Через три минуты Курт и Настя стояли во фрунт перед лейтенантом. Тот, опираясь на костыль, тоже поднялся из-за стола, отстегнул кобуру с пистолетом и протянул немцу:
– Возьми.
Курт выставил вперед ладонь:
– Найн, найн!
– Вечереет, – пояснил лейтенант. – По дороге всякое может быть: лихих людей много сейчас бродит, и волки, отведавшие человечины, могут напасть.
Настя перевела.
Поколебавшись, Курт принял оружие.
– От этой деревни до грунтовки на Брейтово порядка километра, может, чуть больше. Идите по старой колее вдоль ручья, никуда не сворачивая. Колея неровная, местами затоплена. Хозяйка сказала, что самое сложное – Савушкин овраг, там воды по пояс. Дальше, она говорила, дорога сухая. В НКВД скажите дежурному, что вас послал лейтенант Байдер. Пусть срочно свяжутся с Переборами и передадут информацию о диверсионной группе и предателе по имени Петр из охраны шлюза. Может, еще что захотят у Курта уточнить, останься с ним в качестве переводчика и обязательно передай всем, что лейтенант Байдер ручается за благонадежность немца головой. Мое оружие пусть сдаст лейтенанту Фролову. Все понятно?
Настя перевела Курту, тот щелкнул каблуками:
– Яволь, герр лейтенант.
Евгений Иосифович поморщился:
– Не «герр», а «комрад». В СССР «герров» нет. И еще. Случится встретить на грунтовке машину или кого с лошадью, останавливайте, откажутся везти – реквизируйте. Если надо – для острастки постреляйте в воздух. Церемониться нельзя – от того, как быстро вы доберетесь до Брейтово, зависят жизни многих людей. Если вопросов нет, идите.
– У меня есть, можно? – подняв, как в школе, руку, спросила Настя.
– Валяй.
– А кто за вами должен приехать?
– Объясните лейтенанту Фролову мое положение и как добраться. Пусть пошлет кого-нибудь в помощь.
– Объясню. А вы не оставляйте здесь батюшкиных тетрадей – я должна их передать одному ученому.
– Сказал ведь, захвачу. Потом обязательно найду тебя и отдам все в целости и сохранности.
– Если и мои учебники возьмете, я буду самым счастливым человеком на земле.
– Обещаю – будешь!
Настя и Курт, развернувшись и нарочито чеканя шаг, направились к двери. У дверей обернулись, улыбнулись лейтенанту и, помахав на прощание, вышли из избы.
В горнице стало тихо и пусто. Евгений Иосифович опустился на лавочку. Что будет дальше с этими в один день ставшими ему близкими людьми? Найдут ли сотрудники НКВД среди охранников шлюза человека по имени Петр? Может, Петр – это кличка, а настоящее имя изменника Никита или Осип? То, что диверсанты называли так своего сообщника, вовсе не означает, что он под этим именем работает в охране шлюза. А если не найдут никакого Петра или отыщут, но не того, тогда будут мордобоем и нескончаемыми ночными допросами принуждать Курта признаться в том, что тот сам вражеский лазутчик – шпион. Возможен ли такой поворот? Вполне. Сломается немец, и девчушку вместе с ним притянут. Та по неопытности и чистоте своей ничего таить не будет – все как на ладони выложит: и про Серапиона с его плавучим монастырем, и про то, как втроем Богу молились. Надо было бы проинструктировать их обоих: объяснить, что можно говорить, а о чем лучше придержать язык за зубами.
Неожиданно в голове мелькнуло предательское: «Что же тогда будет со мной? Коммунист молился еврейскому Богу! Сотрудник НКВД отдал табельное оружие немцу! Вооружил шпиона! И все это добровольно, без всякого принуждения». В груди стало тесно, на лбу выступили капельки пота.
Евгений Иосифович встал в полный рост и, опираясь одной рукой на костыль, другой придерживаясь за стенки, заковылял к дверям. Вышел из избы, прислонился к косяку. Постоял, отдышался. Сердце понемногу отпустило. Метрах в пяти от ног тихо плескалась вода. Лейтенанту показалось, что она стала ближе к крыльцу, чем пару часов назад, когда лодка причалила к берегу. Чтобы проверить, прибывает вода или нет, он, придерживаясь за стену дома, прошел к ручью, поднял валявшуюся под ногами щепку и воткнул ее в землю на границе воды и суши. Вернулся назад. Присел на ступеньку крыльца.
Смеркалось. Он запрокинул голову к небу, на котором загорались голубые огоньки звезд – манящие и таинственные, какими они видятся в детстве. Хаос чувств и мыслей постепенно утих, и душу вновь заполнили тишина, внутренняя удовлетворенность, тихая радость – все то, что переполняло ее там, среди вод над Борисоглебом, после молитвы.
Упавший самолет, образ Николая Чудотворца в разрушенном храме, сломанная нога, шторм, неисправный пистолет, плавучий монастырь, звон колокола, женщины, поющие древний псалом на плоту среди вод, пробоина, полузатопленная деревня сицкарей, ждущая сына старушка – все-все в уходящем дне наполнилось глубоким смыслом. Как будто чья-то заботливая рука провела через лабиринт событий с одной лишь целью – чтобы ничто и никогда уже не могло лишить его радости и тишины.
В какой-то момент лейтенант ощутил себя пребывающим вне времени и пространства. Все вокруг не то чтобы исчезло, но как бы отодвинулось на второй план, уступая место другому, истинному миру – чистому, светлому, исполненному любви и благодарности. Разве может случиться что-нибудь плохое с теми, кто пребывает в истинном мире? Исключено! И Курт, и Настя, и Серапион, и мусульманин Равиль, и он сам, лейтенант НКВД Евгений Байдер, и приютившая его в своей избе старушка – будут жить вечно и счастливо. Потому что внешний мир, в котором рождение, смерть и разделение – всего лишь периферия необъятного внутреннего мира, в котором нет ни иудеев, ни эллинов. На глазах выступили слезы – за что мне, недостойнейшему из недостойных, такая милость?
Успокоенный и умиротворенный, Евгений Иосифович отвел взгляд от звезд, опустил голову, встал, поднялся на крыльцо и прошел в дом. В избе было темно. Он пошарил рукой на приступке печи, нашел спичечный коробок. Открыл его, чиркнул спичку, прошел к столу. В левом углу стола стояла керосиновая лампа. Спичка погасла. Евгений Иосифович притянул лампу ближе, подкрутил фитиль, снял стеклянную колбу, чиркнул вторую спичку, зажег лампу и отрегулировал пламя.
Спать не хотелось. Напротив, пришло ощущение бодрости, свежести, как будто только что орден получил. Вот только от кого и за что? Хотелось подкрепить смутные догадки чем-то основательным, утвердиться в приоткрывшемся знании, удержаться в истинном мире, чтобы не скрылся он снова за суетой внешнего – за вражескими самолетами, желаниями угодить грозному начальству, заботами о продвижении по службе и прочим, и прочим. Одновременно с тем, как он сформулировал для себя это желание, в памяти ожил образ Серапиона, передающего Насте обернутый пергаментом сверток с таинственными тетрадями, его слова об услаждении души, о том, что беды Господь попускает ради очищения и возвышения нашего.
Опираясь на стенки, без костыля, Евгений Иосифович прошел за печь, к полатям, ощупал разложенные на них Настей на просушку книги – они были сухие. Тетради лежали чуть дальше, в глубине. Он достал их. Сразу все пять. Положил под рубаху, чтобы руки были свободными, вернулся к столу, разложил рядом с лампой и стал рассматривать.
Тетради представляли собой сшитые суровой ниткой листы писчей бумаги. На картонных обложках каждой из них крупными буквами было написано «Келейные записки иеромонаха Серапиона», и ниже стоял порядковый номер. Евгений Иосифович немного поколебался, насколько это прилично – читать то, что написано не для тебя. Удивился своему колебанию: раньше он открывал чужие письма, подсматривал за людьми в щелочку – причем большей частью из природного любопытства, просто так – и никаких таких интеллигентских мыслей «прилично–не прилично» не возникало. На всякий случай мысленно обратился за ответом к Серапиону: «Можно ли?» Тот молчал, предоставляя лейтенанту право самому отвечать на свой вопрос.
«А кто сказал, что они написаны не для меня? – возникла в голове дерзкая мысль. – Если человек что-то пишет, то это всегда для других: ведь сам он это и так знает. И потом, почему тетради попали ко мне в руки? Зачем Господь ограничил меня в возможностях передвижения и оставил наедине с ними в этой глуши? Разве все события прошедшего дня не были прологом к тому главному, что должно свершиться сейчас?»
Евгений Иосифович попытался найти в глубинах своего «я» поддержку этим мыслям – и, то ли ему показалось, то ли на самом деле, что-то внутри екнуло, согласилось, дало добро. Перекрестившись двумя перстами, раздосадовавшись за то, что не тремя, и тут же за то, что в голове не всплыло ни одной подходящей случаю молитвы на иврите, моментально простив себе все эти несуразности, лейтенант НКВД Евгений Иосифович Байдер открыл первую тетрадь и погрузился в чтение.
Келейные записки иеромонаха Серапиона. Тетрадь первая
Пролегомена
Миссия человека – оставить после себя мир лучший, чем тот, в который он пришел. Разве не так? Моя жизнь подходит к закату. Я всматриваюсь в лица людей, которые окружали меня в прошлом, вдыхаю воздух былых лет, тех лесов и полей, открываю двери храмов, домов… Какой была тогда Россия? Каким был мир? Сравниваю с днем сегодняшним. И с горечью сознаю, что не выполнил свою миссию – мир лучше не стал. Палитра наций, народов, культур, религий, обычаев, традиций, нравов, характеров снова и снова становится причиной бесчисленных конфликтов, войн, террора, революций. Люди разучились улыбаться и разговаривать на языке сердца – единственном, который понятен всем, в любом уголке земного шара без переводчиков.
Мир перестал быть одной семьей! А был ли он ею? Может ли стать? В чем моя вина и что я, пока еще жив, могу сделать?
Мои келейные записки – попытка оправдать себя перед миром и, быть может, помочь кому-то не совершить ошибок, которых не удалось избежать мне.
Родился я в 1879 году в крестьянской семье, в селе Печелки недалеко от Ярославля. Родителей не помню. Отец, Кондаков Ефим Степанович, был арестован за хранение в доме запрещенной литературы (дело Антушева[14 - Антушев и Белоцветов – студенты Демидовского лицея (Ярославль), имели постоянную связь с партией «Земля и воля», вели народническую пропаганду среди крестьян, распространяли запрещенные книги, часть которых оказалась потом и в доме Петра Кондратьевича Дьяконова. За это тот также был привлечен к дознанию, но по высшему повелению 6 декабря 1878 года дело в отношении него прекратили.]) и умер в Ярославском тюремном замке незадолго до начала судебного процесса, когда мне еще не было и двух месяцев от роду. Меня с матерью (Анастасия Филипповна Кондакова) приютила семья священника Петра Кондратьевича Дьяконова[15 - Дьяконов Петр Кондратович (1838-1912) – священник. 17 лет служил в церкви села Ушаково Ярославского уезда, затем переведен на службу в село Печелки. С 1888 года – священник Смоленской церкви в селе Диево-Городище. Был женат на дочери священника Глафире Ивановне Захарьевской. Умер 12 октября 1912 года, в день Смоленской Божьей Матери. Могила Петра Кондратовича находится у стен Смоленской церкви в Диево-Городище.].
Мать ненамного пережила отца и тоже вскоре умерла от нервов. Я остался сиротой на полном попечении приютивших меня добрых людей. Матушка и батюшка стали мне матерью и отцом и относились ко мне столь же нежно, как к собственным детям. А детей у них к тому времени было семеро: три дочери и четверо сыновей. Младший из сыновей, Евгений, был моим сверстником и молочным братом. В 1888 году семья переехала в Диево-Городище[16 - Диево-Городище – старинное, в прошлом многолюдное село на территории Некрасовского района в 18 км от Ярославля на левом берегу Волги. В старину здесь было укрепленное поселение – городище. В конце XVII века село принадлежало Троице-Сергиеву монастырю. По преданию в XVI веке здесь родился Федор Колычев, впоследствии митрополит Филипп Московский, открыто порицавший опричнину Ивана Грозного и убитый за это Малютой Скуратовым. Потомки Филиппа в память о нем построили в 1699 году на месте деревянного каменный храм Смоленской Богоматери.].
К тому времени старшие сыновья жили отдельно – Александр учился в семинарии, а Николай принял священство и был направлен на работу в погост Шондора Ростовского уезда. Из дочерей две старшие вышли замуж и тоже отделились от родителей. Поэтому в новом доме было просторнее.
Помню, как вечерами родители устраивали семейные чтения вслух. Репертуар подбирал батюшка. Библейские тексты и труды святых отцов сменяли эссе и повести русских писателей. Матушка любила музицировать на фортепьяно. У нее был очень приятный нежный голос. Иногда к ней присоединялись батюшка со своим сочным звучным баритоном или кто-то из гостей. Подключали и нас с Женей к общему пению. Исполняли много духовной музыки, а также романсы на стихи Пушкина, Лермонтова, современных поэтов.
И я, и Женя много времени проводили в церкви, помогая батюшке. Привлекали нас и к работам в огороде, и к уходу за скотиной. Но несмотря на занятость, у нас всегда находилось время для игр и забав со сверстниками. Уроки, преподносимые улицей, часто становились не менее значимыми для нас, чем чтение духовных книг и причащение святых даров. С одного из таких уроков я и начинаю свои келейные записки.
Орден за веру и мужество
В то время в Диево-Городище помимо русских жили несколько татарских семей. У них были свои обычаи и традиции, сильно отличавшиеся от наших. Никто из них не ходил в церковь, а мужчины носили с собой небольшие коврики и, когда наступал час молитвы, расстилали их на траве, становились на колени и молились своему Богу.
И вот однажды Витя Горохов, местный весельчак и балагур, нашел где-то дырявый, латаный-перелатаный половой коврик, расстелил его перед собой прямо посередине улицы, встал на колени и, закатывая глаза, стал бормотать какие-то бессвязные слова, очень похоже на то, как это делают, молясь, татары. Вволю набормотавшись, он под занавес, сбиваясь на фальцет, прокричал:
– О, Аллах, дай мне штаны необъятной ширины! – и стукнулся лбом о землю.
От резкого наклона его сшитые гнилыми нитками штаны разошлись на ягодицах по шву, обнажая не совсем приличную часть тела. Собравшиеся громко расхохотались. Витьке только того и надо, снова поднял голову, распрямил спину и еще громче принялся бормотать свою тарабарщину.
Неожиданно к нему подскочил невесть откуда взявшийся татарчонок Ильдус и со всего размаха ударил кулаком в лицо. Из носа брызнула кровь.
Витька был на полголовы выше татарчонка, но почему-то спасовал, закрыл голову руками и заорал:
– Басурмане русских бьют!
Витьке на помощь подскочили братья-близнецы Перуновы и принялись мутузить татарчонка. Мы с Женей замешкались, не зная, что предпринять, и тут сверху на Перуновых набросился недавно приехавший из Мологи в гости к тетке маленький, щупленький парнишка, Вася Цыцын. Ухватив близнецов за шкирки, он пронзительно закричал:
– Не трогайте его! Так нечестно! – и стал оттаскивать Перуновых от татарчонка.
Однако силы были явно неравные, и один из братьев, вывернувшись, ударил мальчугана в лицо. Вася упал на землю, но в это время с земли поднялся Ильдус и, оставив Витьку, набросился на братьев. Остальные ребята недолго оставались в роли зрителей – Вася и Ильдус в считанные секунды были снова повержены.
Неизвестно, чем бы все закончилось, если б из окна рядом стоявшего дома не раздался пронзительный голос тети Нюры:
– Ах вы негодники, вот я вам сейчас устрою драку!
Зная суровый нрав тетушки, толпа разбежалась. Витька, запрокинув голову, чтобы не залить капавшей из носа кровью рубашку, медленно побрел к своему дому. Вася и Ильдус, пошатываясь, встали с земли. У Ильдуса была разорвана рубашка, сильно поцарапаны лоб и колени, а у Васи Цыцына под левым глазом набухал большой синий фингал.
Мы с Женей почему-то оба чувствовали себя виноватыми перед ними и, не сговариваясь, потянули ребят в наш дом – залечить раны и привести в порядок одежду.
Отец, выслушав в прихожей сбивчивый Женин рассказ о драке, помрачнел лицом и, передав Васю и Ильдуса на попечение матушки, повел нас обоих в свой кабинет.
– Стыдно! Как мне стыдно, что у меня такие дети! – произнес он, пропуская нас вперед и прикрывая за собой дверь.
– Но ты ведь сам наказывал: «Не вмешивайтесь в драки», – робко возразил ему Женя.
Я стоял молча, понурив голову.
