скачать книгу бесплатно
Мы поняли, что пора подыматься в контратаку.
И в это время нас со спины окликнул Сандро…
Дальше ход событий я могу восстановить лишь коротко, по сохранившимся мелким наброскам, отдельным абзацам.
Кстати, на одной из страниц – первоначальное название задуманной повести: «Орден цветущего шиповника». И рисунок: черная свастика, рассеченная деревянным ребячьим мечом (о, почти детская непосредственность и патетика романтичного автора-студента, еще не забывшего горячие партизанские игры школьной поры!)… И еще рисунок – на отдельном, вложенном между страниц листке: замахнувшийся большущей банкой-гранатой Кнабе (Олежка!). Весь в отчаянии последнего, безнадежного боя…
Впрочем, сейчас я не про это. Я про то, о чем сказал нам в сквере Сандро. Оказывается, бригада старшеклассников работала за городом на заготовке дров для госпиталя, в котором до сих пор залечивали раны инвалиды, солдаты недавней войны, и этой бригаде нужна была помощь. Большие ребята на берегу реки пилили бревна приткнувшихся к земле плотов, кололи кругляки на поленья, а те, кто помладше, должны были укладывать дрова в поленницы. Ну и делать всякую мелкую работу, помогать при погрузке, когда приходят машины.
Нельзя сказать, что мы пришли в восторг от такого предложения. Женька сказал:
– Ни фига себе, вкалывать в каникулы…
Сандро сказал в ответ:
– Парни, это же для раненных. Люди за нас кровь проливали…
В то время это был аргумент.
Ну и кроме того… чем плохо-то? Река рядом, обед, сваренный на костре, азарт общей работы. Пожалуй, это не менее интересно, чем бои на игрушечной баррикаде. А пользы больше не в пример. И… какая-то причастность к боевым делам недавней войны…
Мы уезжали на берег у пригородной деревеньки Ольховки утром и возвращались около шести вечера. И однажды случилось так (подробные причины не помню) что кому-то надо было остаться на берегу на ночь, караулить дрова. Деревенские жители не прочь были поживиться за счет топливных запасов, приготовленных для госпиталя. Сейчас мне уже трудно объяснить, почему вышло так, что из старших остался только Сандро. Главное, что остался. И наша компания – с ним. В том числе и Женька Носов по привычке именуемый Ноздрей.
Только Кнабе не остался. Днем ему родители еще кое-как разрешали участвовать в общей работе, но чтобы ночевать вне дома – об этом и думать нечего. Он с горечью признался нам в этом (и опять намокли у него глаза). Мы утешали его, как могли.
В тот день работу закончили раньше обычного. Старшие (и Олежка с ними) уехали в город на грузовике. А мы остались сладко бездельничать. Искупались…
Сандро и Ноздря бродили среди дровяных штабелей, а Лёвка, Сашка, Женька и я лежали на песке и смотрели, как в небе проплывают маленькие желтые облака.
– Какие быстрые, – сказал я.
– Облака? – спросил Сашка.
– Ну да. Быстро летят…
– Облака-облака, солнце жарит вам бока… – вдруг срифмовал Женька. И усмехнулся.
– А помните стихи Сандро? Тоже про облака, – вдруг сказал Лёвка. – В той тетрадке, что мы нашли весной.
Я помнил, но промолчал. Тогда Лёвка проговорил:
Разные бывают облака.
У одних дорога не легка,
А другие, улетев высоко,
Солнцем наливаются, как соком…
Мы промолчали, и Лёвка тоже стал молчать. А минут через пять сказал:
– Пошли, искупнемся еще.
– Айда! – вскочил я…
Мы тогда не знали, что в Лёвке бродят его собственные стихи. Те, которые он еще стеснялся показать нам.
Вечером, когда солнце пряталось за рощу на том берегу, вдруг появился Кнабе. Исцарапанный (шел пешком по пустырям), сердитый и решительный. Он сказал, что ушел без спросу, только оставил дома записку.
– Папаша с тебя шкуру снимет, – высказал общий страх Ноздря. Без насмешки, с искренней боязнью.
– А вот черта с два, – сказал маленький воспитанный Олежка Стальский. – Я ему больше не позволю. Я… кусаться буду, как волк… Да им там и не до меня нынче…
– Почему? – вырвалось у меня.
– Потому что он уходит от нас, – не стал скрывать Олежка. И всхлипнул.
Мы помолчали. «Может, и к лучшему», – подумал я. Наверно, так же подумали и другие. И Олежка стал еще ближе – как бы полностью вошел в наше братство, где общим признаком была безотцовщина.
– Пойдемте чай пить, – сказал Ноздря. – Котелок уже булькает.
И мы у костра стали пить чай из солдатских кружек. А потом еще долго сидели у огня и наконец улеглись. У нас были с собой две плащ-палатки, большущие. Одну постелили на траву, другой укрылись. Договорились, что дежурить будем по очереди.
Видимо, дежурили спустя рукава, потому что ночью… Да, я понимаю, что такой ход традиционен (как и многое другое в этой ненаписанной повести), но теперь никуда от этого не деться. Короче говоря, в середине душной ночи загорелись дрова. Отчего? Кто знает… Может быть, злившиеся на нас, мальчишек-сторожей, деревенские пацаны (а то и взрослые) подпалили на дальней поленнице бересту.
К счастью, огонь заметили в самом начале. Кнабе понадобилось отойти по известному делу подальше от нашего костра, а Сашка (понимая, что Олежке одному страшновато в сумерках) пошел следом. И они увидели среди штабелей пламя…
Описывать, как мы тушили огонь, я не буду. Черновиков не осталось, а сочинять за юного автора не хочется. В общем, разбрасывали поленья, куртками сбивали огонь, таскали из реки котелками и ведерком воду… Все обошлось, если не считать кровоточащих ссадин, синяков и застрявшей в гортани горечи от дыма. Потом Сандро мазал наши царапины йодом из аптечки, которую предусмотрительно таскал в своей кирзовой сумке. Мы подвывали – наполовину шутя, наполовину всерьез. Мы считали, что после проявленного героизма (это слово сказал Сандро) можем позволить себе маленькие слабости. Только Олежка не пикнул. Он был приучен к боли. Увы, даже слишком…
Сандро сказал, что, если бы он был маршалом, то каждому тут же выдал бы по медали.
Мы договорились, что теперь до утра будем обходить всю территорию с дровами дозором. Попарно. Сашка и Олежка, Ноздря и Женька, Лёвка и я. А Сандро на всякий случай будет ходить с каждой парой. «И не вякайте, раз я сказал…» Ну, мы и не «вякали». Наоборот, радовались…
Утром на берегу появилось множество народа во главе с учителем физкультуры Борисом Борисычем. Мы отсыпались под плащ-палаткой, а Сандро в это время на чьем-то велосипеде сгонял в город и вернулся.
Пришли два ЗИСа, ребята погрузили в кузова дрова, после чего было сказано, что сегодня работы больше не будет. Старшеклассники и учитель укатили домой в крытом «студебеккере», а ребят из нашего пятого (то есть уже шестого) «А» и из параллельного – «Б» – Сандро задержал:
– Дело есть… Ничего, потом пешком дотопаем…
Какое дело, он не успел объяснить, накатила гроза. Нас было человек пятнадцать, и Сандро весь народ кинул на постройку шалаша – рядом был лесок с сухостоем.
…Ветер нарастал. Он шел порывами, прижимая траву и срывая листья. Березы гудели
– Хлопцы, шевелитесь! – покрикивал Сандро.
– Кажется, дело опять пахнет керосином, – проворчал Ноздря. Издалека донесся раскатистый удар. Над головами уже летели серые косматые облака.
Сандро стал раскачивать ствол сухой березы.
– Что вы ветки собираете! – крикнул он. – Большие палки нужны! Ох и люди!..
Ему никак не удавалось обломить березу.
– Ну-ка помоги! – велел мне Сандро. Я подскочил и тоже ухватился за ствол. Сандро тяжело дышал.
– Целый отряд… не могут шалаш сделать, – сказал он сквозь зубы. – Ну и народ…
– Разве мы отряд? – удивился я.
– Конечно. Сводный…
«Мы-то все равно не… – мелькнуло у меня. – Как ни своди…»
В это время ударил ливень, и дальнейшее строительство оказалось не нужным. Сгрудившись, мы набросили на головы две плащ-палатки, по которым хлестало, как из пожарных шлангов. А кругом гремело и сверкало. Ну, прямо, как во время шторма в трофейном фильме «Королевские пираты». Кто-то вдруг тонким голоском запел «Наверх вы товарищи…» И мы подхватили. А что оставалось делать? И гроза… она, видимо, из уважения к нашей отваге снисходительно откатила и выключила ливень. И даже сделала в туче форточку, чтобы сквозь нее ударили горячие и радостные лучи…
Конечно, плащ-палатки не смогли нас полностью защитить от ливня-водопада. Даже те, кто укрывался в середине нашей тесной кучки, оказались промокшими. Мы развесили наши рубашки и штаны на ветках. А сами – коричневые, мокрые и блестящие – нервно хохотали и приплясывали, изображая папуасов…
– Отряд! – вдруг закричал Сандро. – Отряд, кончай пляски под пальмами, стройся! – Он махнул рукой, словно прочертил линию, вдоль которой должны выстроиться полтора десятка взъерошенных полуголых мальчишек.
Никого не удивило это слово – «отряд». Почти все послушно и быстро встали в шеренгу. Ведь Сандро обещал какое-то «дело»! Только мы четверо – Лёвка, Женька, Ноздря и я замялись, переглядываясь и переступая в мокрой траве.
– Мне два раза командовать? – цыкнул на нас Сандро. И мы суетливо пристроились вчетвером с левого края. Я торопливо поправил надетый поверх трусов морской ремень…
– Р-равняйсь… Смирно! – Сандро прошелся взглядом по шеренге. И стал смотреть выше голов. И сказал нарочито сухим тоном:
– Лев Штейн, Евгений Сергиенко, Дмитрий Вехов, Борис Носов… два шага вперед.
И мы, цепляя босыми ступнями мокрые ромашки, неуверенно сделали эти два шага. А тучи разошлись шире и солнце сияло вовсю…
Сандро вытащил из широкого брючного кармана газетный сверток, и сквозь порванную газету алел блестящий сатин. И мы сразу поняли, что именно за этим Сандро утром ездил в город…
…Уже после, когда мы с алыми галстуками на голых шеях сидели у стреляющего искрами костра (сколько труда стоило развести его из мокрых-то сучьев!), Женька неуверенно сказал нашему командиру:
– Галина сожрет тебя… за это…
– Подавится, – сказал Сандро.
– А галстуки… не отберет? – непривычно робким тоном спросил Ноздря.
– Че-во? – сказал Сандро. И взгляд его на миг сделался стальным…
…Галстуки мы потом не снимали даже во время уличных игр, лишь перед футбольными матчами прятали в карманы – очень уж отчаянными бывали эти схватки…
Ну вот, а дальше – то, о чем я уже писал здесь: футбольный матч на улице, потом разговор о стихах и Лёвка, задавивший в себе великое смущение, чтобы эти стихи прочитать нам, друзьям.
Лёвка как-то странно посмотрел на меня, опустил голову и стал говорить свои стихи:
Под ветром западным качаются
Листы и сучья тополька…
Война утихла. Возвращаются
С попутным ветром облака…
Дальше Лёвка читал, как в сорок первом уходили на фронт эшелоны, а облака летели вслед за ними, словно хотели прикрыть поезда от немецких самолетов.
Теперь облака возвращаются. Путь их был очень длинный.
…Он в небе разных стран пролег.
И вот встречает их на родине
Подросший тонкий тополек…
А вслед за облаками к знакомым вокзалам подходят эшелоны. Подросшие, как этот тополек, дети встречают отцов…
И вдруг нас полоснуло, словно звоном тонкого лезвия, хотя Лёвка читал сипловато и негромко:
Но нам не встретить. Мы научены
Живыми видеть лишь во сне
Отцов сожженных и замученных,
Отцов, убитых на войне…
Вот и все. Дальше я ничего не написал. Не хватило умения, терпения, сил. Смелости. Перечитывая уже написанные куски, я вдруг видел, что все это – слабое, ученическое. Казалось, что, если читатели прочтут это, они сморщатся и скажут, что персонажи ее – ненатуральные, выдуманные («нарисованные»!)… Потом я стал смелее. Когда меня упрекали, что «такого в жизни не бывает» и «таких ребят нет на свете», я усмехался и вспоминал шеренги своей «Каравеллы», ее черные барабаны и блеск рапир. Но это было уже через десяток лет, когда в писательских делах появился кое-какой навык, а в жизни – настоящие, хотя и сшитые ребячьими руками паруса…
А Лёвке Штейну, Олежке Стальскому, Митьке Вехову, Сашке Регену, Женьке Сергиенко и Борьке Носову по кличке Ноздря я благодарен за то, что они долгое время были рядом со мной и тем самым толкали меня к работе над другими книжками – уже доведенными до конца. Впрочем не только они, но и ребята из других незаконченных повестей…
Преодоление
В какую из незаконченных повестей ни ткнусь, там обязательно река. Моя родная Тура. Я уже писал где-то, что для меня, тюменского мальчишки, Тура была тем же, чем для катаевских Гаврика и Пети Черное море, для Тома Сойера – Миссисипи, для юного Алеши Пешкова (а не Пешкова, черт возьми, как теперь упорно талдычат даже литературоведы и учителя – видимо, не читавшие Горького) – Волга. Дело ведь не в том, насколько река «глубока, широка, сильна». Дело в том, как она (простите за пафос) омывает твою душу. В детстве не было для меня места дороже, романтичнее и красивее, чем откосы у старого Свято-Троицкого монастыря с непролазными репейно-полынными джунглями и желтыми полосками прибрежного песка… Я молился на свою неширокую, желто-мутноватую Туру и каждую весну бросал со скрипучего моста денежку – жертву с просьбой о том, чтобы река будущим летом была ко мне милостива и добра.
Река помогала мне укреплять характер (изначально – весьма хлипкий и робкий).
Детство человека (если не каждого, то многих) – это постоянное преодоление страхов и трудностей. С самых ранних лет. Помню про себя. Надо было преодолевать ужас, когда взрослые оставляют тебя одного в пустом доме (а сумерки наступают рано, а под кроватью обитает придуманное чудище по имени Тихо). Надо было выходить во двор, где вредные девчонки из соседнего дома грозят тебя изловить и вывалять в пыли. Надо поздними осенними вечерами возвращаться по черным, без единого фонаря, улицам из школы, а в сырой, чавкающей грязью мгле могут таиться злодеи из банды «Черная кошка»… А еще приходилось преступать через противную (просто девчоночью!) нерешительность в схватках с учителями, которые (учителя то есть) всячески попирают твои понятия о независимости и справедливости… Думаете, с возрастом легче? Этот изматывающий душу страх каждой весной, на переводных экзаменах. Эта необходимость лезть в драку, чтобы отстоять авторитет и смыть обвинения в боязливости (а душа обмирает и руки слабеют). А одиночные походы по окрестным лесам – думаете это просто? А решение отправиться в поезде через всю страну в гости к живущему в Белорусии отцу? А необходимость с беззаботным видом сигать вниз с парашютной вышки? А… первый неумелый поцелуй в сухие и дрожащие девчоночьи губы…
Река по дружески помогала воспитывать смелость. Вернее, давала для этого возможность. «Вот тебе высоченный снежный откос, чтобы скатиться на лыжах (смотри, такие же, как ты, пацаны съезжают без всякой боязни!)». И съезжал… «А не пора ли тебе переплыть меня от берега до берега, как это делают старшие приятели?». И переплыл наконец… «А сможешь пробиться сквозь джунгли на обрыве, чтобы напасть на „вражеских легионеров“ с тыла?». И пробивался – полуголый, как воин Спартака, с деревянным мечом – сквозь безжалостный чертополох и нестерпимо жгучую «татарскую» крапиву. И нападал – во имя освобождения рабов от римских буржуев… А прыжки с высоченного водного трамплина! А плавания на парусной плоскодонке – под грозами и ветрами! А подводные заплывы под приткнувшимся к берегу плотом… И каждый раз – ощущение победы (хотя, конечно, не окончательной, а лишь на нынешний день или час)…
У автора, который пишет для ребят, главный опыт – собственное детство. Особенно, когда лет-то тебе всего ничего и другого-то опыта почти и нет. И потому в ранних моих (обычно неоконченных) повестях и рассказах темой чаще всего было именно преодоление. И почти везде была там река.
В пятьдесят девятом году я взялся за большой рассказ «Пояс Ориона». Такое название ребята дали плоту, превращенному в корабль. Тема, которую я и в дальнейшем «обкатывал» не раз. Оно и понятно: плотов на Туре всегда было множество – и плывущих за буксирами, и стоявших в несколько рядов у берега. Запах сосновой мокрой коры всегда вплетался в запахи речной воды, сырого песка и прибрежных трав. (Мне был очень понятен и близок рассказ о путешествии Гека Финна и Джима на плоту по Миссисипи, хотя их плот – как я сообразил позже – едва ли был из сосновых бревен).
В рассказе плот соорудили не мальчишки из обычной уличной компании, а звено одноклассников. Это считалось чем-то вроде пионерской работы – в пятидесятые годы, в небольшом городке, такое было возможно. И, конечно же (не раз повторяемая ситуация) злой волею безжалостной учительницы главный герой оказался отлученным от экипажа и от участия в летнем плавании. А он столько сил вложил в этот корабль…
Это началось, когда не было мальчику еще семи лет. Началось, как чаще всего бывает, с книги, но не с захватывающих романов Стивенсона и не с «Необыкновенных путешествий» Жюля Верна, а с детского издания «Гулливера». И причиной этому была первая фраза, которой даже нет в настоящем, полном варианте книги. Валерка не ходил еще в школу и читал неважно. Несколько раз открывал он большую книгу, но терпения хватало лишь на первую фразу: «Трехмачтовый бриг «Антилопа» уходил в Южный океан…»
Фраза была неправильная – трехмачтовых бригов не бывает. Но тогда Валерка этого не знал, и слова эти казались ему похожими на строчку из песни. Мальчик часто повторял их, разглядывая на последней странице рисунок: вросший в берег якорь и за ним, в море, далекие паруса…
Шел март, Валерка сидел у окна. В голых ветках тополей горланили воробьи, за тонким слоем серых облаков плавало солнце. Потом облака чуть сгустились, ветки дрогнули, разогнав воробушков, и, морща лужи, промчался порыв пасмурного ветра. Второй порыв был сильнее, у соседей хлопнул оторванный ставень. Валерка прищуренным глазом опытного человека взглянул на флюгерок, приколоченный к забору. Фанерная стрелка, повернувшись навстречу воздушному потоку, показывала на юго-запад. А ветер, плотный и теплый, шел уже сплошной стеной, выхлестывая из луж на тротуары языки воды и слизывая остатки серого снега.
Валерка смотрел то в окно, то на рисунок в книге, лежавшей у него на коленях, и показалось ему, что на картинке из пасмурной дали штрихового горизонта тоже налетает ветер и волны встают все выше, накатывают на берег. Пенящиеся гребни переваливаются через якорь, и обрывок цепи на нем качается, тихо звеня.
И захотелось Валерке на желтый от песка и черный от мокрых валунов берег, где ветры бросают в лицо охапки пены и горошины соленых брызг…
…Трехмачтовый бриг «Антилопа» уходил в Южный океан…
Любопытно, что делая столь романтические описания, я в ту пору пользовался только воображением, потому что на самом деле никогда не видел моря. Чуть позже, летом пятьдесят девятого года, я побываю на студенческой практике в Ленинграде, познакомлюсь с Балтикой, а еще через год окажусь в Севастополе – городе моей мечты. А пока я знал о морских просторах не больше моего семилетнего Валерки…
