скачать книгу бесплатно
Тайком от мамы я посещала подготовительные курсы при медицинском институте, зарабатывая деньги для их оплаты мытьем полов в поликлинике. Мама думала, что я в это время сижу в библиотеке и готовлюсь к поступлению на факультет психологии местного университета. На самом деле я в страшном сне не могла представить себя в роли психолога, душевные недуги людей интересовали меня куда меньше телесных.
При подаче документов в институт я столкнулась с определенными сложностями. Моя фамилия заинтересовала председателя приемной комиссии, и он, сдвинув очки на кончик носа, спросил:
– Майя Михайловна Драгун – ваша мама?
Краснея и чувствуя себя предателем, я отрицательно покачала головой, не желая пользоваться протекцией. Председатель, кажется, поверил. Как потом оказалось, на личные дела детей врачей клеилась специальная метка, но на моем такой не было. Я сдавала только биологию, хотя и готовилась на всякий случай к химии тоже – золотая медаль давала такую привилегию, но сдать этот единственный экзамен нужно было только на «отлично». Как говорили в кулуарах, если медалист срезался на биологии, шансов у него почти не оставалось – сдать химию уже мало кто мог. Но я была готова и к этому, хотя рассчитывала все-таки на положительный результат.
Так и вышло – вытянутый билет я знала в совершенстве, хотя вопросы попались сложные. Но в критических ситуациях мой мозг всегда соображал лучше, потому заслуженное «отлично» в экзаменационном листе появилось, а я автоматически стала студенткой первого курса медицинского института по специальности «лечебное дело». Мама узнала об этом последней.
В день зачисления я позвонила ей на работу и сообщила новость. Мама долго молчала, и в этом молчании я четко слышала неодобрение и одновременно гордость за то, что я все-таки проявила характер.
– Ну, что ж, – произнесла мама, видимо, внутренне приняв известие и поняв, что от нее уже ничего не зависит. – Я тебя поздравляю. Но тебе предстоит долгий и тяжелый путь, Деля. И я буду рада, если ты не разочаруешься.
Это было все, что она сказала по поводу моего выбора профессии. Никогда в жизни мама не помогала мне, не интересовалась учебой, не устраивала на практику. Она дала мне шанс сделать все самостоятельно, за что я всегда буду ей благодарна. И в институте я была просто отличная студентка Аделина Драгун, а не дочь известнейшей Майи Михайловны. За моей спиной, конечно, шептались, но я не обращала внимания, потому что знала – все, что я имею, сделано и добыто моими руками и головой, а не благодаря протекции мамы.
В интернатуру я тоже попала не потому, что мама подняла какие-то связи, а потому, что мной заинтересовался главный врач одного из лучших стационаров города. Меня взяли в челюстно-лицевую хирургию и в наставники назначили одного из опытных хирургов – Павла Одинцова. Он сперва отнесся ко мне довольно скептически, но через некоторое время стал смягчаться. Я работала старательно, училась каким-то премудростям, о которых не узнаешь в институте, овладевала навыками, о которых прежде не слышала, и мне нравилась наглядность нашей работы. Мы не просто собирали сломанные челюсти и восстанавливали лицевые кости – мы возвращали людям надежду. Меня все больше интересовала пластика, я много читала и старалась не пропустить ни единой лекции, ни одного семинара по интересующей меня теме. Одинцов посмеивался, но всегда приглашал с собой в операционную, если вдруг появлялся интересный пациент. Я ассистировала ему все чаще, многому училась и была благодарна за его отношение ко мне. Незаметно мы с Павлом сблизились настолько, что как-то вполне естественно наша совместная работа переросла в роман. Я даже ездила с ним на охоту – Павел оказался страстным любителем побродить по лесу с ружьем. Я к огнестрельному оружию была равнодушна, но возможность побыть вместе упускать не хотела.
Это случилось на закрытии сезона охоты на уток. Случайный выстрел, стрелок даже не видел, куда стреляет, и вот мы в операционной – Павел на столе, а я под дверью. Пуля попала в правое плечо, прошла рядом с сосудисто-нервным пучком, и возникла опасность, что рука Павла не будет функционировать так, как раньше. Заведующий отделением хирургии, которого вызвали специально ради этой операции, осторожничал и прогнозов не делал.
– Поезжай-ка ты домой, – сказал он, похлопав меня по плечу. – Отдохни, на тебе лица нет, а он все равно в реанимации, и я распорядился тебя туда не пускать.
– Почему? – недоумевала я, мечтая только об одном – быть как можно ближе к Павлу.
– Потому! – отрезал хирург. – Все, Аделина, уезжай.
И я уехала.
Ночью мне было не до сна – я читала все, что только нашла в нашей домашней медицинской библиотеке о повреждениях плечевого сплетения и его ветвей. Прогноз вырисовывался неблагоприятный… Подобное повреждение рабочей руки у хирурга ничем хорошим закончиться не могло, и я даже представить боялась, что будет, когда Павел очнется и поймет, что произошло. И я непременно должна быть рядом с ним, должна поддержать его.
Еле дотерпев до шести утра, я пробралась в кухню и поставила на плиту джезву, быстро сделала бутерброд. За этим завтраком меня застала мама:
– Ты что так рано?
– Мне нужно…
Я не могла признаться маме в том, что тороплюсь в реанимацию к раненому любовнику. Я не говорила ей о своей связи с Павлом, даже не знаю почему. Возможно, отчасти потому, что мама вообще довольно редко интересовалась моей жизнью, все ее мысли были заняты все больше отбивавшимся от рук Николенькой, а я… Ну, что я? Окончила институт с красным дипломом, сама попала в прекрасную интернатуру, мне предлагают учиться дальше с перспективой защитить диссертацию и впоследствии стать преподавателем – так что обо мне беспокоиться? А о личном в нашей семье вслух говорить вообще было неприлично. Мама после развода поставила на себе крест и ушла целиком в работу, и ей, кажется, даже в голову не приходило, что у меня, к примеру, тоже могут быть какие-то отношения. И не потому, что она считала меня ребенком, нет. Мама придерживалась мнения, что хирург должен отдаваться работе полностью, и всерьез считала свой брак ошибкой.
– Я сделала бы куда больше, если бы не вышла замуж, – не раз говорила она, даже не понимая, какую рану наносит мне – выходило, что мы с Николенькой стали помехой для ее амбиций.
– Почему в кабинете свет горит? – садясь за стол, спросила мама.
– Это… кое-что почитать нужно было, – наливая ей кофе, ответила я.
– У Николеньки собрание в школе. – Мама как-то рассеянно размешивала сахар в кофе и, казалось, думала о чем-то совершенно другом.
– Ты успеешь? Или мне пойти? – Меньше всего на свете мне хотелось идти в школу к брату и выслушивать жалобы его учителей, но у мамы был такой усталый вид и такие синяки под глазами, что мне стало стыдно.
– Нет-нет, не нужно, я сама…
Бросив взгляд на часы, я поняла, что нужно торопиться, и виновато пробормотала:
– Мамуль, мне пора… вечером поговорим, ага? – Я чмокнула ее в щеку и побежала одеваться.
Павла уже перевели на этаж, я опоздала всего на полчаса и застала его уже в одноместной палате, бледного, с уложенной в повязку правой рукой.
– Как ты себя чувствуешь? – присев на край кровати и поправив одеяло, спросила я.
Павел, не открывая глаз, пробормотал:
– Раненным в рабочую руку.
– Паша, тебя прооперировали, все будет хорошо, мне заведующий сказал.
– Да? Что еще тебе сказал заведующий? Что через пару недель я снова смогу оперировать?
– Ну, не через пару недель, конечно, но сможешь. Я всю ночь читала…
– Не сомневаюсь, – с неприкрытым сарказмом перебил меня Павел. – Как не сомневаюсь в том, что ты теперь запросто можешь сама оперировать все повреждения плечевого сплетения. Ты ж талантливая у нас.
– У кого – «у вас»?
– Хватит, Аделина, не надо. Я сам хирург и прекрасно понимаю, что и к чему.
– Давай мы пока не будем это обсуждать. Сейчас главное – реабилитация. Хочешь, я поищу специалиста?
– Сейчас я хочу, чтобы ты пошла на обход и осмотрела всех моих больных. А после трех придешь и отчитаешься. Все, иди. – И он отвернулся к стене.
– Паша… – попробовала возразить я, но он, как и заведующий вчера, твердо сказал:
– Иди, Аделина. – И я сдалась, потому что поняла – дискуссии не будет.
Возможно, ему просто нужно побыть наедине с собой, свыкнуться с мыслью о том, что на восстановление уйдут долгие месяцы, и все это время он будет оторван от работы, а для хирурга это невыносимо. Есть только то, что есть. И уже ничего невозможно изменить. И я пока ничем не смогу помочь ему, а буду только напоминать о произошедшем.
Тогда, много лет назад, мне казалось, что хуже этого уже ничего никогда не будет – когда ты видишь, как страдает твой любимый человек и как отталкивает твою руку, протянутую, чтобы помочь. Но нет – жизнь потом не раз доказывала мне, что я ошибалась. И вот снова я загнана в угол, испытываю бессильную злобу и мучаюсь от невозможности что-то изменить. Эти записки о долгах идут нескончаемым потоком, я боюсь открывать почтовый ящик и ящик электронной почты, я ловлю себя на том, что постоянно оглядываюсь и вздрагиваю от любого звука за спиной. И нужно как-то брать себя в руки, потому что рано или поздно мое состояние начнет сказываться на операциях. А я не могу допустить этого, никак не могу. Моя клиника – это место, куда люди приходят в надежде на помощь, и я не имею права не оправдать этих надежд. Но я не могу и перестать думать о том, что в скором времени, возможно, я уже не смогу делать этого, не смогу оперировать, не смогу помогать – мне будет просто негде делать это. И я подведу не только своих коллег-врачей, я подведу пациентов – и это то, отчего хочется орать не своим голосом.
Анна
Меньше всего на свете мне хотелось куда-то идти и с кем-то встречаться. Но я обещала. Обещала человеку, который остался у меня единственной связью с прошлым – не с тем, которое я хотела бы забыть, а с тем, что иногда заставляло меня улыбаться и знать, что когда-то и я была счастлива. Миша, веселый, жизнерадостный, всегда умевший найти хорошее даже в плохом, Миша, защищавший меня и поддерживавший. Миша, в которого я когда-то давно была тайком и совсем по-детски влюблена. Я навсегда запомнила его таким, как тогда, в подростковом возрасте, когда впервые увидела. Светловолосый, синеглазый и широкоплечий, в неизменной полосатой футболке с красным воротничком и синих джинсах – он всегда возникал в моей памяти только таким, без этого приобретенного теперь хищноватого выражения лица, без вечного прищура в глазах. Я старалась не замечать изменений, произошедших с ним, не видеть, что из добродушного паренька Миша превратился в человека, для которого главное – деньги. Я не хотела знать его таким. Но у меня просто нет выбора, я должна помогать ему, как он в свое время помог мне.
Набрать телефонный номер я себя все-таки заставила, но, услышав голос, так и не смогла выдавить ни слова. Но мой собеседник, конечно, понял, кто звонит:
– Анечка, добрый вечер. Так рад, что ты позвонила. Хочешь – встретимся?
«Нет, не хочу, – рвалось у меня откуда-то изнутри. – Не хочу, как не хочу звонить тебе и видеть тебя». Но я хорошо понимала – сказать это невозможно. Нужно брать себя в руки.
– Да, хочу. Можно, я к тебе приеду?
– Приезжай. Только у меня, кажется, холодильник пустой.
– Я не хочу ужинать. – Нет, так не годится, нужно побольше заботы в голосе, побольше мягкости. – Но я очень хочу тебя увидеть, соскучилась. А ты, наверное, голодный сидишь, раз в холодильнике пусто?
– Ну, там не то что… наверное, есть яйца, молоко какое-нибудь…
– Прекрасно. Я сейчас приеду и посмотрю, что можно сделать.
Придется заехать в супермаркет, мужчина должен быть сыт.
Примерно через час я оказалась в другой части города, стояла с большим пакетом, полным продуктов, у кирпичной девятиэтажки и нажимала кнопки домофона. Вот и дверь квартиры на пятом этаже, она открыта – меня там ждут. Переступив порог, я почувствовала странный запах, от которого слегка закружилась голова. Значит, он снова курит травку, а ведь обещал не делать этого.
– Ань, я в кабинете, – раздался его голос из глубины квартиры, и я, сбросив туфли, прошла сперва в кухню, встретившую меня горой посуды в раковине, а затем в кабинет – длинную узкую комнату с никогда, кажется, не поднимавшимися плотными шторами изумрудно-зеленого цвета и огромными шкафами от пола до потолка, тянувшимися вдоль стен. За столом у окна сидел молодой мужчина с всклокоченными волосами, одетый в грязную серую футболку и спортивные брюки. Перед ним стояла пепельница и большая кружка, в тонких длинных пальцах тлел косячок.
– Ты ведь обещал, – укоризненно произнесла я, глядя на зажатый в пальцах косяк.
– Ой, да брось! – отмахнулся мужчина. – Это же трава, ничего страшного.
– Не говори глупостей. – Я приблизилась и решительно отобрала остаток, унесла его в туалет и спустила воду в унитазе.
– Весь кайф обломала, – со вздохом констатировал за моей спиной Гек – так его называл Миша.
– Тебе достаточно. Идем лучше в кухню, я тебе что-нибудь приготовлю.
– Нет, сперва мы идем лучше в спальню, и там я тебе кое-что покажу, – ухмыльнулся он, довольно бесцеремонно запустив обе руки мне под футболку.
В такие моменты я всегда четко понимала – все, что угодно, но я никогда не окажусь на панели, не смогу преодолеть это мучительное чувство, когда приходится отдавать свое тело тому, кто не вызывает в тебе никаких эмоций, кроме тошноты. Хотя… то, что я делаю сейчас, мало чем отличается от торговли телом на улице. Ничего, скоро все это закончится. Я больше никогда не буду делать того, что мне противно, Миша обещал…
Я не раз ловила себя на том, что никогда не открываю глаз, пока мы с Геком в постели. Никогда – что бы ни происходило, словно боюсь увидеть себя со стороны. Гек хороший любовник, но внутри у меня такая пустота каждый раз, что, кажется, толкни он меня – и услышит гулкое эхо. Я ничего к нему не чувствовала, даже тяги не испытывала, но отказать не могла. Миша вполне конкретно сказал – чтобы вела себя так, словно влюблена в него по уши. Если бы не Миша… если бы не мое обещание помочь, я ни за что не оказалась бы в этой квартире, такой большой и запущенной, хотя, видимо, когда-то она была уютной и ухоженной. И почему-то вдруг мне захотелось навести здесь порядок – не знаю почему, но я дала себе обещание, что в субботу приеду сюда и буду весь день мыть, чистить, вытирать пыль. Человек не должен жить в таком запустении, пусть даже это не самый лучший человек.
– Ты в субботу что будешь делать? – спросила я, так и не открывая глаз, когда Гек, вытянувшись рядом со мной, взял меня за руку.
– Не знаю, не решил еще.
– Можно, я к тебе приеду?
– Зачем ты спрашиваешь? Приезжай. Если погода хорошая будет – погуляем, тут у нас парк хороший.
– Я хочу в квартире убраться.
– Зачем? – удивился Гек, ложась на бок и подпирая голову кулаком.
– Тебе не противно жить в такой помойке?
– Я не замечаю. Мне кажется, тут нормально. Ну, может, полы…
– Да! – с жаром подхватила я, садясь и открывая наконец глаза. – И пыль, и мутные стекла, и серые портьеры – ну, ведь здесь не всегда так было, правда же?
Гек вдруг помрачнел, снова лег на спину и закрыл глаза. Я испугалась – вдруг сказала что-то лишнее, разбудила какие-то неприятные воспоминания, и теперь он отдалится от меня, закроется?
– Мама всегда убиралась по субботам. Это был ее выходной день, и она с самого утра надевала такой голубенький халатик с короткими рукавами, повязывала белую в горох косынку и босиком взбиралась на подоконник, – каким-то упавшим голосом заговорил Гек. – Она мыла стекла, а я сидел на стуле и смотрел на то, как по ее рукам текут капли. Мама полоскала тряпку в тазу, тыльной стороной руки убирала прядь волос, выбивавшуюся из-под косынки, – у нее была такая прядка, ни в какую прическу не убиралась, всегда висела справа, как завиток, и улыбалась мне. Наверное, это было самое счастливое время в моей жизни.
Я замерла и боялась пошевелиться – впервые с момента нашего знакомства Гек заговорил со мной о прошлом, да еще так – вспоминая о матери. Мне всегда казалось, что в такие моменты люди становятся настоящими, без прикрас, потому что лгать, вспоминая о матери, невозможно и кощунственно. Возможно, это мое личное – у меня матери никогда не было.
Аделина
Неприятности начались с самого утра. Во-первых, я проспала – не услышала будильник, даже не представляю, как это вышло. Когда вскочила, часы показывали половину восьмого, обычно в это время я уже выхожу из своего кабинета и иду в послеоперационные палаты. А ведь еще нужно доехать, а на это уйдет минут сорок пять, если не больше. Черт, как я так уснула?
Наскоро приняв душ и выхватив из шкафа первое, что попало под руку, молясь, чтобы это не оказалось, например, домашним халатом, я, на ходу одеваясь, выскочила в коридор и сунула ноги в стоявшие ближе всего туфли. Интуиция подсказывала, что с обувью я промахнулась и на улице обязательно либо дождь, либо холодно, но менять что-то уже поздно. Схватив сумку, я выбежала из квартиры, даже не вспомнив, что последние два месяца сдаю ее на пункт охраны. Не до этого…
Вторым «приятным» сюрпризом явилось то, что в брелоке автомобильной сигнализации села батарейка и открыть машину с него я не могу. В панике я даже не подумала, что можно открыть дверь ключом – сегодня критическое мышление меня явно оставило, обычно я менее рассеянна в патовых ситуациях. Да и правое переднее колесо выглядело спущенным, и возиться с этим сейчас уж точно времени не было.
Я выбежала из двора, на ходу пытаясь остановить хоть какую-то машину. Наконец возле меня затормозило ярко-желтое такси, я запрыгнула в салон, всем своим видом давая понять водителю, что ни за что не выйду, даже если он откажется меня везти. Назвала адрес клиники, водитель застучал по навигатору:
– Далековато.
– Ну, и оплата соответствующая. Пожалуйста, поторопитесь, я опаздываю, – пробормотала я, набирая сообщение администратору Алле.
Таксист только хмыкнул, но поехал действительно быстро. Прикинув, что опоздание будет не таким уж неприличным, я все-таки начальник и обход своих больных могу сделать на час позже, я немного успокоилась и откинулась на спинку сиденья. Погода по-настоящему оказалась отвратительной – холодно, мелкий косой дождь, люди в плащах и даже в сапогах, и только я, такая красивая, в летних туфлях, светлых брюках и тонкой рубашке. Как я ненавижу весну за эти перепады погоды от заморозков до нестерпимого зноя… Хорошо еще, что успела прихватить с вешалки большой клетчатый платок, больше похожий на плед – в него можно завернуться и не особенно замерзнуть. Однако возвращаться домой все равно придется на такси.
Даже здесь, в машине, я ощущала атмосферу напряженности и тревоги, окружавшую меня в последнее время. Это такое странное ощущение, которое сводит с ума, и я боюсь, что скоро случится самое ужасное – не смогу оперировать. А ведь это неизбежно, если я буду недосыпать, начнут дрожать пальцы, ухудшится зрение, будет рассеиваться внимание – словом, я стану совершенно непригодна как хирург и этого позволить себе просто не могу. У меня пациенты, которые надеются на помощь, которые доверяют мне свою внешность, а зачастую и жизнь. Нет, мне нужно придумать, как выбраться.
Мама-мамочка, как же мне иногда не хватает тебя… Да, мы не были особенно близки, Николенька всегда был твоим любимчиком, но поговорить и спросить совета я всегда могла. И теперь мне это особенно нужно, но тебя нет.
Первые признаки болезни Альцгеймера обнаружились у мамы, когда я училась на последнем курсе. Тогда ни она, ни я не придали большого значения провалам в памяти, возникавшим у мамы от случая к случаю, но болезнь прогрессировала, и вскоре мама стала забывать расположение комнат в квартире, назначение многих предметов… Ей пришлось уйти с работы – ну, это как раз понятно, все-таки она не бумажки перекладывала, а оперировала. Я же стала бояться оставлять ее дома одну – мама могла выйти из квартиры и не найти дорогу обратно. В каждом кармане ее верхней одежды лежали записки с адресом и моими телефонами, и даже Николенька на какое-то время остепенился и стал чаще бывать дома. Но помочь маме мы ничем не могли. Вскоре она перестала нас узнавать, то и дело вызывала полицию, номер телефона которой по какой-то странной прихоти мозга сохранился в ее памяти, потому что считала, что в ее квартиру проникли посторонние – я или Николенька.
Мама умерла спустя год после того, как я открыла свою клинику, так и не узнав об этом. Я, конечно, ей рассказывала, но вряд ли мои восторженные рассказы доходили до ее сознания. В последний год я то и дело заставала ее в кабинете с атласом анатомии, мама, нахмурившись, водила пальцем по картинкам и словно старалась вспомнить что-то. Но всякий раз, когда она поднимала глаза от картинок, я видела в них только пустоту. Нет ничего страшнее, чем видеть, что от твоего любимого человека осталась только оболочка, а то, что делало маму той женщиной, которую я любила, безвозвратно ушло. Мне пришлось нанять сиделку, потому что я не в состоянии была разорваться между заканчивавшимся ремонтом в здании будущей клиники, операциями в больнице, где я все еще работала, закупкой оборудования и материалов, научными статьями, братом – и совершенно ничего не воспринимающей уже мамой, которой приходилось объяснять, как открывается кран в ванной или где в квартире находится туалет.
От брата большой помощи не было, но я благодарила его и за то, что он пытался сделать – присматривал за мамой, если у сиделки был выходной, покупал продукты. Но даже это не отвлекало его от покера, и однажды, когда Николенька так увлекся очередной игрой, что не замечал ничего вокруг себя, мама ухитрилась открыть газ в кухне. Когда брат наконец почувствовал проникавший из-за запертой двери запах, было поздно – мама лежала на полу без сознания, и спасти ее не удалось. Мне до сих пор кажется, что в момент, когда она включала все четыре конфорки, у нее случилось что-то вроде просветления, потому что она предварительно заперла дверь кухни и педантично заткнула все щели полотенцами и салфетками. Думаю, она очнулась на какое-то время и, оценив свое состояние, приняла это страшное решение – уйти из жизни.
На похороны явилась, кажется, вся медицинская общественность города – мама была человеком известным, ее многие уважали и пришли отдать дань памяти ее таланту хирурга. Я не плакала. Наверное, в подобном стыдно признаваться, но я испытала что-то вроде облегчения, так как была давно готова к подобному исходу. Мама могла уйти из дома и бесследно пропасть, могла попасть под машину – да что угодно. А так она хотя бы умерла в собственной квартире, а не замерзла насмерть в каком-нибудь лесном массиве.
На Николеньку же страшно было смотреть. Совершенно белый, с посиневшими губами, он стоял рядом со мной, и его била мелкая дрожь – я видела дрожащую нижнюю челюсть и прозрачную каплю, свисавшую с кончика носа. Молча я протянула ему платок, брат скомкал его, вытер нос и всхлипнул. Я знала, что он винит себя – об этом он твердил все три дня, что мы готовились к похоронам, и мне даже пришлось пару раз колоть ему успокоительное, чтобы он смог хоть на несколько часов забыться и поспать. Сама я еле держалась на ногах от недосыпа, а потому практически не слышала того, что говорили бывшие мамины коллеги. И вдруг чей-то голос привлек мое внимание, я повернулась и увидела Павла Одинцова. В глазах потемнело. Это был, пожалуй, единственный человек, чье присутствие здесь меня удивило. Мы давно расстались, он уехал в другой город – и вдруг появляется на кладбище в день похорон моей матери. Ничего более нелепого и ужасного я себе и представить не могла. Он договорил – я даже не поняла смысла его речи – и, опустив голову, отошел от могилы. «Нет, только не приближайся, только не подходи ко мне, ты ведь должен понимать, как это неуместно, – молилась я про себя, понимая, что могу сорваться. – Сделай так, чтобы я не опозорила свою мать на ее похоронах и не надавала тебе пощечин за все, что ты сделал со мной». И Одинцов словно услышал мои молитвы, отошел куда-то вправо, где стояли бывшие мамины коллеги по больнице. Я перевела дыхание и вдруг почувствовала, что по щекам текут слезы. Я плакала, не замечая этого.
– …мадам, мы стоим у этого шлагбаума уже минут десять. Мне что – снова в город вас везти? – от неожиданности я уронила телефон на автомобильный коврик и долго, нагнувшись, шарила рукой у себя под ногами.
– Да-да, простите, сейчас. – Найдя телефон, я открыла окно и помахала охраннику, чтобы поднял шлагбаум. – По этой аллее прямо, пожалуйста.
Водитель только головой покачал.
Расплатившись, я вышла из машины и бегом бросилась в здание. Часы показывали без четверти девять, я непростительно опоздала, и будь на моем месте кто-то из сотрудников, непременно получил бы выговор. Себе, конечно, не объявишь, но было очень стыдно.
Наскоро переодевшись в кабинете, я схватила лежащие на углу стола папки с процедурными листами моих пациентов – там во время обхода я делала пометки об отменах препаратов и процедур и писала новые назначения. После обеда медсестры переписывали листы заново, а назавтра процедура повторялась – так мне было удобнее и нагляднее. У выхода из административной части здания меня ждала дежурившая сегодня медсестра Наташа – маленькая, аккуратненькая, в ладно сидевшем на ее хрупкой фигурке хирургическом костюме.
– Доброе утро, Аделина Эдуардовна, – приветствовала она меня, и в ее глазах я уловила нетерпеливое любопытство – прежде я никогда не опаздывала. Не сомневаюсь, что сегодня во время моего отсутствия персонал выдвигал по этому поводу самые разные версии.
– Доброе утро, Наташа. Идем, больные ждут.
Она кивнула и пошла следом за мной в отделение.
Клиника представляла собой огромное трехэтажное здание, состоявшее из трех отдельных корпусов, соединяющихся между собой переходами, – административного, собственно хирургического, где размещались операционные, перевязочные и прочие вспомогательные кабинеты, и стационара, где пациенты находились после перевода из постоперационных палат. Это было удобно – ничего не нарушало покой пациентов после операций, в этом же корпусе имелся большой зимний сад, куда могли приходить посетители, и кафе, в котором они могли выпить кофе и попробовать десерты, которые мастерски готовила наша Анна. Мне хотелось, чтобы все посетители моей клиники были довольны и лечением, и реабилитационным периодом, поэтому весь персонал старался обеспечить это любыми доступными способами.
