скачать книгу бесплатно
Каменное перо
Павел Георгиевич Козлов
Мне довелось побывать в плену чужого кошмара. Свободен ли я сейчас? Я теряюсь в догадках, а судьба Принца беспокоит меня не меньше собственной. Жив ли он? Почему его мечта так скоро превратилась в помешательство? Когда кошмар вырвался на свободу со страниц его книг?
Кто-то скажет, что все началось тогда, когда Принц впервые взял каменное перо и занес его над чистым листом бумаги. Кто-то припомнит, как Сказочник предложил ему работу мечты, а Принц опрометчиво согласился. Однако я думаю, что все началось раньше, гораздо раньше…
Все началось тогда, когда Изабелла разбила ему сердце.
Павел Козлов
Каменное перо
Поближе к огню
Все началось во сне и продолжилось наяву.
В какой-то момент я потерялся – граница между бумагой и мною стала настолько неясной, что я уже не ведаю, где нахожусь. Мне страшно. Я утешаю себя лишь тем, что ты сейчас рядом.
И это слабое утешение.
Клянусь, мне очень хочется разделить твою убежденность, найти в себе отвагу, мудрость и силы, но я порой теряю веру…
Я не могу больше молчать. Довольно сомнений, довольно обмана и отговорок – я должен рассказать тебе все. Все до последней буквы.
Позволь, я возьму тебя за руку. Так будет проще…
Но что это? ты дрожишь? Давай пересядем поближе к огню. Вот, накинь на плечи мой плащ – я уже достаточно согрелся. Так-то лучше…
Не верю, отказываюсь верить в то, что это действительно происходит! Это же не сон? Это не может быть сном. Я должен быть счастлив, но счастье отказывается улыбаться моему холодному, лживому сердцу. Ах, не гневайся! Ты удивляешься, ты не веришь? Но погоди, не говори ни слова! Выслушай! Дождись окончания истории, она не займет много времени. Мне многое нужно тебе рассказать, но медлить больше нельзя. Я и так слишком долго собирался с духом. Возможно, что-то ты уже знаешь, но, прошу тебя, запасись терпением – мне нужно припомнить каждую мелочь, каждый эпизод, ничего не утаить, пройти этот путь с самого начала и вернуться назад, на эту развилку, в этот момент. Уверяю тебя, на некоторые события ты посмотришь совершенно по-иному.
Больше всего на свете я боюсь, что, когда я закончу, в твоей груди не останется и намека на былое расположение. Однако по-другому нельзя. Я не сделаю ни шагу больше, пока ты не услышишь всю правду, чего бы нам это ни стоило. Я отдаю себя на твой суд. Я приму любое твое решение.
Все началось задолго до нашей с тобою встречи. Все началось во сне, и сон был таким.
Сон
Я сидел перед чистым листом бумаги и пытался что-то написать.
– Послушайте, послушайте же, – говорил господин в черном, постукивая ключом по столу. – Они отвечают вам, слышите?
Я судорожно старался уловить что-то за этим назойливым стуком, но тщетно. Возможно, стоило попросить его убрать ключ, не мешать мне работать, но я безмолвствовал. Мне отчего-то было решительно все равно. Какая разница, что они говорят? Какая разница, кто они такие? Какая разница, о чем я их спрашивал? Спокойный, безразличный голос моего собеседника продолжал мне что-то втолковывать, но я отказывался понимать. Мне было не до него, я хотел лишь сладкого забвения. Я чувствовал, что не смогу закончить свое задание – рука не слушалась, а чернильница была пуста. И ничего далее.
Таким был мой сон. Чужая комната, свеча на столе, стук ключа о дерево, господин в черном, лица которого я не видел, и помятый пустой лист.
Бессмысленный, одинокий, неуютный – дурацкий сон.
Я просыпался с чувством необъяснимой обреченности, я продолжал жить, оставляя этот кошмар в прошлом, но раз за разом сон возвращался и отравлял мои мысли.
Я не вспомню, когда я первый раз увидел его; не вспомню, как часто и в какие дни он посещал меня вновь. Абсурдно, однако временами я свято верил в то, что вся эта история приключилось с кем-то другим – в те зловещие минуты я будто смотрел на мир чужими глазами. Как еще называть это видение, если не сном?
Что же это, если не послание Морфея? Чужое воспоминание? Картина из будущего? И почему я вижу недоброе предзнаменование в безобидном наборе заурядных предметов, почему незнакомец в черном вызывает у меня неподдельную панику, когда его голос столь тих и разумен? Ведь он не желает мне зла?
Боже, дай мне сил.
Я не удивился, когда в самый разгар этого наваждения произошло событие, которое пролило на него некоторый свет – я встретил Принца. Но обо всем по порядку.
Как я познакомился с Принцем
Я вырос в маленьком домике на опушке леса. Никто, кроме моей семьи и Принца, не видел этот дом. Порой мне самому кажется, что его никогда не было, что я еще в отрочестве перепутал сон и явь и теперь не могу найти дорогу обратно.
Где стоял домик? Где был лес?
Где-то в Старом свете, на краю христианской цивилизации. У какого-то побережья.
Волновало ли это меня тогда? Едва ли. Я безмолвно принимал неопределенность, поскольку не знал ничего другого.
Наши края были странными и серыми, но то был теплый цвет тумана, то была ласковая странность. Мне думалось, что туманы оберегали нас для своей непонятной цели, и я относился к ним так, как обычно относишься к мудрому и великодушному сердцу, – я доверился им, но про себя не переставал удивляться их покровительству.
Куда они вели нас? Чего ждала от нас наша земля?
Когда я был маленьким, и тогда, когда я подрос и отец разрешил мне иногда ходить одному через лес, и даже тогда, когда я окончательно вырос (как мне показалось), я не очень любил размышлять в таком ключе. Даже если бы я захотел, у меня не получилось бы, потому что тогда я не был знаком с Принцем.
Не знаю, как это объяснить. Наверное, когда ты постоянно живешь в непознаваемой странности, ты не ведаешь ничего другого и не пытаешься ее описать. Поэтому до поры до времени я не задумывался о великой тайне, а просто жил, как придется. Мне понадобилось провести несколько месяцев вдали от дома для того, чтобы почувствовать его необычность, а также несколько продолжительных бесед с Принцем – для того, чтобы начать размышлять. Он страшно любил выражать свои чувства в словах и зачастую делал это очень метко. Мне не всегда нравилась его манера – мне казалось, что как хорошо ни описывай, все равно выйдет не то, что хочется. Но он сильно повлиял на меня, и со временем я тоже начал иногда размышлять и записывать свои мысли.
Неподалеку от леса, который тоже казался сероватым и теплым – по правде сказать, листья на его деревьях были зелеными, но цвет их был очень мягким и эфемерным: наверное, среди всех оттенков зеленого этот бы самым серым… Так вот, около леса, который захожие путешественники, случись они в этих краях, наверняка прозвали бы Серебряным (а для нас он был просто Лес), была вода – целый залив бескрайнего Северного моря.
Наш домик стоял на взгорье у самой границы лесной чащи. До него не добирался ни один скиталец. Я потом расскажу тебе, почему.
Дверь хижины выглядывала на сторону залива; я помню, как я выходил утром на крыльцо и, если туман был не слишком густым, наблюдал за едва мерцающей полосой воды. Ее тайна была настолько абсолютной, что я даже не пытался ее разгадать.
Родители говорили, что именно из-за обильных туманов наши места кажутся серыми. Возможно, так оно и было – как будто туманы не уходили насовсем, а впитывались в траву и листья и окрашивали их в свою дымку.
От нашего дома до залива было полчаса пути. Берега его были скалистыми, местами крутыми, но я знал их как свои пять пальцев: в некоторых местах склоны обрыва были не такими пологими, и можно было спуститься прямо к воде и зайти в нее, шагая по отполированной гальке. Также я ведал о нескольких тайных спусках, природных лестницах, которые прятались за обманчивой неприступностью скалистых склонов – спуск по ним был быстрее и рискованней.
Наверное, в каждой прибрежной глуши есть свой заброшенный маяк. Был такой и неподалеку от нас – маяк и небольшая лачуга рядом с ним. Конечно же, оба были наглухо заперты, конечно же мне не позволяли к ним приближаться, и конечно же, в отрочестве я сделал все для того, чтобы обойти и запрет, и ни разу не преуспел. А потом я перестал пытаться, потому как одним несчастливым осенним вечером маяк начал светить, а из трубы лачуги повалил дым. Через несколько ночей неведомые гости оставили нас, но следующей осенью все повторилось. Так продолжалось из года в год. В эти дни матушка не отходила от меня ни на шаг, а отец делался неразговорчив и принимался бродить вокруг избы, как будто бы ожидая кого-то. Я не задавал лишних вопросов, и молился, чтобы маяк поскорее погас.
Они ни разу не задержались дольше, чем на три ночи.
Сзади наше жилище подпирал Серебряный лес, или просто Лес, как называли его мы. По этой причине отец, когда он строил наш дом, прорубил окна только на трех сторонах, а заднюю стену оставил нетронутой.
Ночью Серебряный лес становился настолько глухим и непроглядным, что я остерегался в него ходить. Иногда, особенно если ночь случалась дождливой, из леса как будто бы доносились жалобные стенания и неприкаянные мольбы, и тогда маменька закрывала все ставни, даже те, что выходили на море, и перед сном плотно запирала дверь. Отец подсмеивался над ней, но ставни не отпирал. В такие дни он всегда носил на поясе пистолет и часто поглядывал на висящее на стене распятие. Он был добрым христианином и никогда не забывал о молитве.
Моя детская впечатлительность не принимала страха родителей – крики казались настолько жалкими, что мой разум отказывался видеть в них опасность. Мне порой страстно желалось отправиться на подмогу неведомым страждущим существам, но родители воспретили бы мне, и порыв быстро проходил. Я засыпал в тревожных думах. Еще одна тема, обсуждать которую было бесполезно – меня раз за разом оставляли без ответа.
Помимо нас в округе никого не было – до ближайшей деревни было десять верст, и батюшка хаживал туда раз в неделю. Когда я подрос, он разрешил мне себя сопровождать. Путь к деревне лежал через лес. Поскольку никто не наведывался к нашему дому, тропинок в лесу не было, и мы всякий раз путешествовали прямиком через чащу.
Таким был мой дом.
Мой знакомый Принц как-то сказал, что я был очарованным жителем зачарованного мира. И я с ним согласен.
Я родился и вырос в этом доме. А это значит, что круг моего общения состоял преимущественно из родителей. Сверстников я видел только во время редких вылазок в деревню. Разумеется, наблюдая за тем, как играют другие дети, я спрашивал у батюшки, почему мы живем так далеко ото всех и не можем ли мы переехать куда-нибудь поближе к деревне.
Мой батюшка не очень любил отвечать на вопросы, а на этот – особенно. Когда я спросил его в первый раз, он лишь грустно вздохнул. Как будто бы батюшка знал, что такой неприятный разговор должен был неизбежно случиться. Он сказал мне, что я еще слишком юн, чтоб понять причины, но иное положение вещей было бы решительно невозможным.
Сперва я нашел такой ответ удовлетворительным, но вопрос о причинах нашего добровольного изгнания преследовал меня еще долго.
Я представляю, что сделал бы на моем месте Принц. Он бы кивнул, вежливо поблагодарил отца за ответ, послушно отужинал с маменькой и батюшкой, дал им понять, что кризис любознательности миновал, задул бы в своей комнате свечу, лег бы спать… а потом, под покровом ночи, сбежал бы из дому и отправился исследовать мир. Он бы непременно вернулся, потому что Принц не любит причинять людям боль, а матушка наверняка расстроилась бы из-за его побега, но Принц нашел бы другой ответ – не тот, который дал мне отец.
Однако я не Принц.
У моего отца была густая длинная борода. Некогда она была иссиня-черной, но с годами в ней появились белые и серые прожилки, и он стал выглядеть очень почтенно. Матушка говорила мне, что в юности отец имел почти угрожающий вид. При этом она очень странно улыбалась, а в глазах ее блестели едва заметные искорки. Такие искорки появлялись у нее только тогда, когда она вспоминала их с батюшкой юность.
Мне было сложно поверить в свирепый вид отца, да и во многие другие ее истории, но я все равно слушал с упоением, потому что они были страшно интересными. Мать рассказывала о том, что родители отца были благородными, и его отец – мой дедушка – временами брал своего сына – моего отца – на охоту, а один раз они даже ходили в военный поход. В отличие от дедушки, отец не очень любил военные походы (что показалось мне тогда странным), он ненавидел холод мушкета и зловоние пороха, а потому при первой же возможности он отправился в путешествие и объездил полсвета. Он служил науке и сражался со стихией, он читал древние фолианты, о которых современные философы и мечтать не посмеют; он был по ту сторону картографированного мира и вернулся обратно, он вдоль и поперек исплавал океаны, он бродил по неведомым полуразрушенным городам и блистал на королевских приемах.
Матушкины истории обрывались только в двух случаях – если в комнату заходил отец и пронзал ее недовольным взглядом, или если я спрашивал ее, как они повстречались с батюшкой. Я спрашивал их, правда ли все это? Помнит ли о батюшке какой-нибудь государь? Где сейчас все найденные им сокровища? Они лишь качали головами, а мать добродушно посмеивалась.
Ни одна из ее историй не рассказывала о спасении прекрасной леди из обители коварного барона, хотя, как мне думалось, столь популярный сюжет просто обязан был повстречаться отъявленному путешественнику. Стоит сказать, что мать более чем подходила на роль принцессы, вызволяемой героем из затруднительного положения. Сейчас она уже немолода, но я знаю, что в юности она была очень красивой – она и сейчас сошла бы за первую красавицу, если бы мы жили вместе со всеми в деревне. Даже в городе она была бы очень приметной. С тех пор как я родился и стал помнить себя, она почти не изменилась. Ее светлые волосы немного потускнели, а в уголках глаз появились небольшие морщинки, которые ей очень идут. Мне кажется, что в иных вопросах она немного побаивается папеньки, но нет никаких сомнений в том, что она его очень любит, а он любит ее.
Одним словом, такая нестыковка в историях моей матушки расшевелила даже мой дремлющий ум, и я провел значительное время в размышлениях об удивительной тайне моей семьи.
Почему они скрывают от меня обстоятельства своего знакомства? Почему я не знаю причин нашего переезда на опушку леса? Почему мы не собираемся возвращаться к людям?
Тщетно я раздумывал над этими непростыми вопросами.
Уверившись в собственной беспомощности, я во второй раз отправился к отцу с целью прояснить для себя природу мучивших меня тайн. Не помню, как именно я выразил свою просьбу. Отец сделался неожиданно резок и наказал мне больше не донимать его такими расспросами, а быть благодарным ему за то, что мои детство и отрочество прошли в климате исключительно благоприятном для становления личности.
Я ушел, повесив нос.
Могло показаться, что мне и вправду было не на что жаловаться. Матушка с детства выучила меня грамоте: я весьма бойко читал и писал, а также знал очень много о мироустройстве, истории и хороших манерах. Однако в полной мере благодарным я быть не мог – после того судьбоносного разговора мне начало казаться, что нечто важное ускользает от меня здесь, в глуши, и я начал слегка томиться по внешнему миру. Я не хотел приключений, о которых мне рассказывала матушка – опасность совсем не привлекала мою спокойную и домашнюю душу. Я хотел чего-то неопределенного, хотел этого смутно и порой неосознанно. Я не хотел уходить из родных мест – если бы ты погуляла хоть раз сквозь здешние туманы, ты бы поняла, что их не так просто покинуть. Но я хотел узнать правду. А правда была там – за лесом.
Почему же я не сбежал раньше, спросишь ты? Наверное, потому что мне и вправду было не на что жаловаться.
Я и не знал тогда, что бегство было бы бесполезно.
Зачарованные дни мерно следовали один за другим. Они были похожи, как близнецы, но у меня не хватит смелости назвать хотя бы один из них обыкновенным. Однако были и другие дни, странные, непонятные. В один из таких дней, поздним летом, я повстречал Принца.
Мне было девятнадцать.
Я гулял по берегу залива и пинал камушки, глядя за тем, как они скатывались вниз по скалистому склону и утопали в неспокойной пене прибоя.
Там, где залив дальше всего острым клином врезался в сушу, стоял валун. Я помнил этот валун всю жизнь. Думаю, он появился на своем месте задолго до того, как родился я, и даже за некоторое время до того, как мои родители переехали в наш дом.
Валун всегда стоял сам по себе, и никто не думал его тревожить, однако в тот самый день на валуне сидел человек.
Я тотчас прекратил сбрасывать камушки в воду и уставился на незнакомца. Сейчас я понимаю, что это было очень невежливо, но я решительно ничего не мог поделать со своим изумлением – заприметить нового человека в нашей глухомани было для меня делом неслыханным. Мы находились достаточно далеко друг от друга, но мое зрение было остро, и я знал наверняка, что восседавший на валуне юноша никогда ранее мне не встречался.
Его наряд был прост: черная льняная туника, высокие черные же сапоги, смоляной облегающий плащ-пальто и перчатки цвета воронового крыла. Однако по пошиву и материалу его одежд я быстро определил, что передо мною был, как говаривала моя матушка, “отпрыск состоятельного семейства”.
Незнакомец с интересом рассматривал меня. Поза юноши казалось расслабленной, однако же он оставался недвижим. Я сделал несколько шагов по направлению к нему и остановился.
Я наконец смог разглядеть его лицо. Волосы этого странного человека вторили одеждам – они были черными, очень черными, густыми и длинными, почти до плеч, и казались какими-то ухоженно-небрежными, как будто он сам повелел им лечь именно таким беспорядком и никак иначе. Черты его были правильными, но не скучными. Нос был острым, но не ястребиным и не чересчур длинным, а просто немного нахальным, скулы – высокими, но вполне правдоподобными даже для наших широт, подбородок украшала коротко стриженая бородка, на лбу виднелся недавно заживший шрам. Он мог бы сойти за здешнего вельможу.
Незнакомец с интересом рассматривал меня. Мне даже показалось, что в его взгляде промелькнула усмешка, но я быстро одернул себя, потому что папенька всегда учил меня, во-первых, не судить о людях по первому впечатлению, а во-вторых, не думать о них хуже, чем они есть. На губах его играло подобие улыбки – немного сдержанной, немного грустной, немного ироничной, – поначалу это насторожило меня, но, уловив в его мимике оттенки печали, я поневоле почувствовал, что хочу произвести положительное впечатление.
Вспомнив наконец все, чему меня учили об этикете, я подошел к человеку поближе, исполнил осторожный поклон и представился:
– Габриэль.
К моему вящему удивлению, незнакомец отреагировал на мой поклон непродолжительным молчанием, после чего он, уже не пытаясь скрыть усмешку, оставил наш достопочтенный валун, не спеша подошел ко мне, и резким движением протянул мне руку:
– Принц!
Маменька всегда учила меня, что демонстрировать смущение на публике неприлично. Поэтому я, твердо вознамерившись не оплошать во второй раз, скорчил, как мне показалось, весьма невозмутимое лицо и очень размеренно произнес:
– Очень приятно познакомиться с вами, Принц.
Мы пожали руки.
Моя эйфория от удачного ответа продлилась несколько жалких мгновений, ибо диалог самым постыдным образом завяз на этой неловкой ноте. Принц не делал попыток спасти положение – напротив, он, казалось, с напускной учтивостью ждал от меня следующего шага. Происходящее явно забавляло его. Я настолько смутился, что совершил вторую ошибку: я прямиком выпалил то, что было у меня на уме.
– Скажите, а Принц – это титул или имя?
Тогда он сделался серьезным. Призрак улыбки покинул его уста, а в темных глазах сверкнула грозная искорка.
– Это титул, – сказал он, делая над собой некоторое усилие, – но он больше ничего не значит для меня, и не должен значить для вас.
Он устремил взгляд прочь от моих глаз и, как мне почудилось, немного рассердился, но даже не на меня, а на весь мир целиком и сразу, даже на безмолвный валун и пенистое море далеко внизу.
Я не знал, что мне думать, как реагировать. Может быть, мой неловкий вопрос затронул некую историю с этим титулом, и сейчас не самые приятные мысли овладели его разумом? Кто знает, вернулись ли они сейчас, по моей вине, или он никогда не расставался с ними, и даже здесь, в диком краю, предавался их угрюмому течению?..
Напрасно я нарушил его одиночество! Мне было крайне неуютно с ним —ни один человек доселе не казался мне таким неясным. В его глазах я прочел слишком много и ничего не смог понять. Насмехался ли он, грустил ли он – он делал все как будто одновременно, и я не мог, несмотря на все усилия моей неопытной любознательности, увидеть в нем явное и законченное настроение.
Тогда я сдался и принял, как мне показалось, единственно верное решение: я еще раз поклонился, заверил его в том, что знакомство было мне исключительно приятно, и повернулся уходить. Я сделал несколько шагов, когда он окликнул меня.
– Постойте… – его голос прозвучал неожиданно слабо. Он повторил более решительно:
– Постойте!
Я смущенно остановился.
Он догнал меня.
– Простите мне мои манеры, Габриэль.
я настороженно кивнул; меня почему-то удивило, что он запомнил мое имя.
– Я начинаю отвыкать от двора и, того и гляди, совсем одичаю в ваших лесах, – он виновато улыбался, и мне уже не верилось, что этот же самый человек недавно был столь насмешливо непонятен. Сейчас я явно видел его смущение и точно знал, что он обращается именно ко мне. Так было гораздо проще общаться. Он продолжил:
– Вы ненароком затронули трагичное для меня происшествие – происшествие, о котором я предпочел бы не вспоминать. Я сам виноват, мне не стоило представляться вам столь нелепым образом, это было чистое ребячество с моей стороны. Видите ли, для меня этот титул стал почти что как имя – меня многие звали именно так, с самых юных лет. Мне стоило предвидеть вашу реакцию, Габриэль. Я…
