скачать книгу бесплатно
Волжское затмение. Роман
Александр Козин
Июль 1918 года. Отряд белых офицеров во главе с полковником Перхуровым совершает «мини-переворот» в Ярославле. Советские власти города, упустив момент, когда с мятежом можно было покончить «малой кровью», берут город в осаду. В Ярославле и вокруг него разворачивается настоящая война, в пекле которой оказываются и белые, и красные, и мирные гражданские люди.
Волжское затмение
Роман
Александр Козин
© Александр Козин, 2016
ISBN 978-5-4483-1973-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
На Кашинской пристани
День стоял солнечный, жаркий и пыльный. Обычный ярославский день в самом разгаре лета. Тихо и душно было на городских улицах, и редких прохожих спасали от палящего солнца густые старые липы вдоль мостовых, заросшие скверы и бульвары. Ночью прошёл ливень, кое-где ослепительно сияли лужи и сейчас, поздним утром, чувствовалась ещё стремительно уходящая ночная свежесть. На смену ей шла влажная, тяжёлая духота.
И лишь на Волжской набережной, у пристаней, было сегодня, как нигде, многолюдно и шумно. Грохотали на свозе телеги. Тукали копытами, поводили впалыми боками и резко фыркали исхудалые лошади. То и дело вздымались и щёлкали кнуты, грубо кричали возчики, бранились грузчики и визжали мельтешащие дети.
Пристаней на Волге в Ярославле было когда-то много. Одна другой краше, с причудливыми, как терема, дебаркадерами, они кичились своими залами, буфетами, ресторациями, соревновались в умении очаровать пассажиров и грузовладельцев. Каждая пристань гордо выставляла напоказ название хозяйской пароходной компании: «Самолёт», «Кавказ и Меркурий», «Рубин», «Товарищество Кашина». И в те ещё не столь далёкие лучшие времена на Волге было тесно от пароходов. Грохот, гудки и колёсный переплеск не смолкали день и ночь всю навигацию. Но теперь от былого величия остались лишь две капитальные пристани – бывшие Кашинская и «Самолёт». Была у Семёновского своза ещё одна – утлая, шаткая, грубо сколоченная, откуда три-четыре раза в день ходил на Заволжскую сторону, в Тверицы, маленький пароходик «Пчёлка». Другие пристани были закрыты, а роскошные дебаркадеры отбуксированы в затон, где потихоньку разбирались на дрова. О лучших временах в городе говорили охотно, много и звучно, но на деле их давно никто не ждал.
И то, что происходило сейчас у Кашинской пристани, было лишь слабой, жалкой карикатурой прошлого. Стояли, сидели, шастали туда-сюда встречающие, уезжающие, просто зеваки. Тут и там шла вялая торговля и мелькали мешочники – мрачноватые бородатые мужики в стоптанных сапогах, мятых картузах и кепках. С деньгами было туго и, имея такое богатство, как суррогатный – пополам с соломой – хлеб, сухари, грубую тёмную муку, пахучий табак-самосад, можно было обзавестись кухонной утварью, полезными в хозяйстве инструментами, добрым мотком ценной материи на пошив одежды. Да и то: большинство горожан щеголяло в старом, поношенном, латаном-перелатаном затрапезе, сохранившимся ещё со старых, довоенных времён. Затянувшееся лихолетье научило их ценить на вес золота любую мелочь.
А у пристани стоял и скупо дымил старый, кургузый, закопчённый пароход. Местная линия речного сообщения еле жила. Но её сил ещё хватало на один рейс в три дня до Рыбинска и обратно, в Кострому. Расписание давно не действовало. Отход – по прибытию и загрузке. Подходя к Ярославлю, пароход давал длинный, старчески дребезжащий гудок, и со всех выходящих на Волжскую набережную улиц и переулков начинали стекаться люди. Это был маленький праздник. Уже потому, что пароход ещё ходит, что теплится на реке жизнь, несмотря на все революционные передряги. И то, что тремя-четырьмя годами ранее казалось странным чудачеством, – пойти посмотреть на пароход – теперь было важным для жизни ритуалом.
Погрузка и посадка уже заканчивались. На палубе плотно расселись основательные крестьяне из приволжских деревень, городские мастеровые с сундучками, вездесущие мешочники. Промелькнули два тощих студента с обшарпанной гитарой. Предотходная сутолока понемногу стихала.
У самого входа на облупленный дебаркадер, чуть в стороне от людского потока, стояли и негромко разговаривали двое мужчин. Было им на вид лет по сорок с небольшим. Один, высокий и худой, в поношенном пиджаке, серых брюках и пыльных сапогах, заметно сутулился и, задумчиво покусывая нижнюю губу, с напряжённой вопросительностью взглядывал на собеседника. Боевые кисточки давно не стриженных усов под прямым, с широкими крыльями, носом настороженно пошевеливались, а короткая, чуть растрёпанная бородка слегка топорщилась. Он что-то говорил, с трудом выталкивая слова. Собеседник же, среднего роста, крепкий и подвижный, облачённый в неновый, но почти щёгольский костюм-тройку с часовой цепочкой на жилетке, выглядел спокойным и даже весёлым. Он тоже был усат, но кончики его ухоженных и тщательно подстриженных усов лихо загибались вверх, отчего на жёстких губах чудилась недобрая, презрительная улыбка. Тонкий, хрящеватый, хищно-чуткий нос, казалось, то и дело принюхивался к воздуху. Пристальные, внимательные серые глаза блестели, но этот блеск был холоден и страшноват. Что-то неживое, жестокое и тоскливое мерещилось в нём. Но это – если присмотреться. А так эти два человека не обращали на себя никакого внимания. Обычные служащие какой-то советской конторы, мало ли их…
– Ну, Виктор Иванович… В час добрый, – тихо проговорил высокий, вздохнул и глянул украдкой через плечо собеседника на кресты и купола церкви Петра и Павла. – С Богом. От успеха вашего дела зависит всё… – он нервно сглотнул и осёкся.
Собеседник выразительно, прожигающе взглянул на него, склонил набок голову и вдруг улыбнулся. Коротко. С язвинкой. Будто колкость какую сказать хотел. Покосился на скучающего неподалёку конного милиционера, на двух молодых бездельников, что стояли, облокотясь о перила, и лузгали семечки.
– Отойдём, Александр Алексеевич. Вон туда… А то проходу мешаем. Люди с поклажей идут, а мы… – и, прихватив своего приятеля за локоть, повлёк его через дебаркадер в дальний угол пристани у носа парохода. Здесь и в самом деле было пусто, и никто, даже случайно, не мог их слышать.
– Волнуетесь, Александр Алексеевич. Нехорошо, – покачал он головой, всё так же ехидно улыбаясь из-под острых усов.
– Мало нас. Слишком мало, Борис Викторович. Вы же понимаете, что даже в случае вашего успеха в Рыбинске… – чуть сдавленно, но спокойно проговорил Александр Алексеевич.
– Тут уже нечего обсуждать. Всё решено. Помощь мне обещана твёрдо. Наше дело – верить. И продержаться. Три-четыре дня. Самое большое – неделю. Ваши сомнения мне понятны, но назад не отыграть. Верьте. Это уже полдела, – отрывисто и веско проговорил собеседник. – И прошу вас, Александр Алексеевич, соблюдайте конспирацию. Здесь даже стены могут слышать. Я – Виктор Иванович.
– Виноват. И спасибо, что обнадёжили, – съехидничал, не выдержав, Александр Алексеевич. – Я сделаю всё и пойду до последнего. Как и вы. Тут никаких сомнений. Но почему вы так верите… им? – и указал взглядом куда-то вверх по Волге.
– Просто я хорошо их знаю. Для них деньги – всё, им ни царя, ни Бога не надо. Такими деньгами там не бросаются. А если бросаются, то знают, что смогут их с лихвой вернуть. Вот и всё, – с жестяной усмешкой пожал плечами Виктор Иванович. – А если это и не так, – улыбнулся он шире, но уже добрее, – у нас же с вами, Александр Алексеевич, всё равно другого пути уже нет. Вот и вся моя вера.
– Воля ваша, Виктор Иванович. Но здравый смысл… – усмехнулся в свою очередь Александр Алексеевич, и смутная тень пробежала по его хмурому лицу. И мелькнула странной досадой в карих, непроницаемых, чуть навыкате, глазах.
– А здравый смысл здесь плохой советчик, дорогой мой Погодин. Дело надо делать. А резонничать – после. На почётном геройском отдыхе. Только так. А иначе – пуля в лоб. Не чужая, так своя. Собственноручная. Вот и все резоны, – и Виктор Иванович счёл нужным смягчить сказанное лёгкой, но многозначительной улыбкой.
Александр Алексеевич резко выпрямился. Губы под усами-кисточками плотно сжались, густые брови сползлись к переносице. Но он промолчал. Лишь длинно выдохнул воздух из широких ноздрей.
– Вот за это я вас и ценю, Погодин. Выдержка в нашем деле – всё. И верю в вас. Ну, прощаемся. Пора… – и Виктор Иванович кивнул в сторону капитанского мостика. Туда уже забрался капитан в ветхом штопаном кителе и старомодной фуражке. В руках он вертел жестяной рупор, готовясь скомандовать отход.
– Постойте, да ведь рано ещё, – с недоумением поглядел Погодин на часы-луковицу, а потом на Виктора Ивановича. Тот кивнул, и по его лицу скользнула загадочная усмешка.
– Так надо. Всё сговорено. А нам с вами зазор во времени не повредит, так ведь, Александр Алексеевич?
Погодин пожал плечами и кивнул.
– Прощайте, – тихо проговорил Виктор Иванович. – Впрочем, какого дьявола… До свиданья. До скорого победного свидания! Связи больше не будет, так что действуйте, не ждите.
– И вам удачи. С Богом!
И они коротко обнялись. Виктор Иванович подхватил свой маленький дорожный саквояжик, обошёл изгородь и шагнул по сходням на палубу. Капитан рявкнул что-то в рупор и дал хриплый, прерывистый, прокуренный дешёвым углём гудок. Отдали швартовы, и пароход закачался, заколотил, заплескал колёсами.
Погодин, не глядя больше на отходящий пароход, резко повернулся и зашагал к набережной. Наспех проверился на ходу на возможную слежку. Ничего подозрительного. У здешних стен ушей, кажется, нет, зря опасался Виктор Иванович. А чтобы остановить его, Погодина, нужны, помимо ушей, ещё и крепкие вооружённые руки. А они у Советов слишком слабы и коротки.
Теперь мы вдвоём
Пароход уже отвалил от пристани и, плеща колёсами, разворачивался к фарватеру. Тяжёлая, кургузая, как торец поросячьего корыта, корма ворочалась уже метрах в десяти от дебаркадера. И тут, толкая и задевая последних пассажиров, провожающих, встречающих и зевак, на пристань влетел рослый, неуклюжий, взмокший от бега парень лет шестнадцати в белом картузе, пёстрой, в тёмную крапинку, косоворотке и грубых мешковатых высветленных брюках под ремнём. На форменной латунной пряжке сверкнул затейливый вензель «ЯрРУ». Стоптанные, шитые-перешитые сандалии звонко зашлёпали по настилу. На округлом, простоватом, остроносом лице – нетерпение пополам с перепугом. Карие глаза под белёсыми, выгоревшими бровями блуждали. В них – отчаянье и вопросительность. Полные, с упрямым изгибом, губы плотно, до белизны, сжаты. Проскочив дебаркадер, он вылетел к причалу и застыл, вцепившись в деревянный струганный пыльный брус ограждения. Жадно впился распахнутыми глазами в уходящий пароход. И тут же вздрогнул, передёрнулся всем телом. С кормы, из правого угла, облокотясь на леер, на него – прямо на него! – пристально и многозначительно глядел какой-то человек. Его лица нельзя было уже разглядеть, видны были лишь глубокие залысины на высоком лбу, чуткий хищный нос, щегольски закрученные усики. Но глаза, как две светящиеся иголки, пронизывали насквозь, холодили сердце и высекали по спине крупные мурашки. «Господи, кто это… Что это…» – вопросительно пролетали перепуганные, рваные мысли. Смиряя оглушительно колотящееся сердце, парень отвёл глаза. А когда опять взглянул на пароход, страшноватого пассажира там уже не было. Но эти глаза… Змеиное в них что-то. Пронзительное и безжалостное. Унимая дрожь в руках и пересиливая нахлынувшую слабость, Антон Каморин облокотился о брус. Опоздал! В самый неподходящий момент опоздал! Опоздал проводить Дашку, помочь поднести вещи, попрощаться, в конце концов… И вдруг опять вздрогнул и затрясся. Дашка! Господи, Дашка там, на этом пароходе! Вместе с этим страшным типом! Господи, ну почему? Ну почему всё так? Прибеги он пятью минутами раньше – всё было бы по-другому. А пароход втягивался уже под кружевной железнодорожный мост. И долетевший до пристани хриплый, кашляющий, прерывистый гудок прозвучал для Антона, как издевательская насмешка.
И это слегка усмирило. Как водой холодной в лицо плеснуло. «Да чего я, в самом деле? – одёрнул он себя. – Ничего не случилось. И не случится. Среди бела-то дня! Не свечереет ещё, а она уж в Рыбинске будет. Тьфу, я-то дурак…»
Он снял кепку, вытер ею вспотевшее лицо и медленно пошёл с дебаркадера на берег. Но предчувствие, странное и страшноватое, тяжело сосало в груди. «Что-то будет… Что-то будет», – шумело в ушах. И, вспоминая жуткий взгляд незнакомца, Антон вздёргивал плечами и озирался.
А пароход уже пропал из виду. Только облако бурого дыма за мостом медленно рассеивалось над волжской рябью.
«Дашка… Странная она, – уже спокойно думалось Антону. – Чудная. Загорелось уехать, видите ли. Нет, тут что-то не то. Бледная, нервная, дёрганая и осунулась как! Глаза одни… Случилось что-то. Факт, случилось. Только разве она скажет…»
С Дашей Ермиловой, девчонкой-ровесницей, Антон провёл всё детство. Их отцы, слесаря железнодорожных мастерских, очень дружили между собой. Сообща готовили детей к учёбе. Своей матери Антон не помнил: она рано умерла от скоротечной чахотки. И добрейшая тётя Нина, Дашина мама, билась с обоими малышами, обучая их грамоте и счёту. Дашка, сероглазая, курносая, в мелких веснушках, с коротенькой, как морковка, пшеничной косичкой, была очень мила и смешлива. Вот только болтала без умолку, как трещотка, и медлительный, немногословный Антон выносил её с трудом. Хотя и любил. Как сестру.
И вдруг детство кончилось. Внезапно и навсегда. Грянула война. Дашин отец, дядя Максим, ушёл на фронт добровольцем несмотря на железнодорожную бронь. Там он через год и погиб. Каморины в меру сил помогали вдове и сироте дочке. Но сил было немного. Наступили скверные времена, и самим надо было как-то выживать. Хорошо хоть, Даша училась теперь в гимназии бесплатно как дочь героя, погибшего за царя и Отечество. Она повзрослела, вытянулась, но стала мрачной и молчаливой. И тень – смутная и болезненная – легла на её бледное лицо. Это делало её ещё больше похожей на мать. Тётя Нина, невысокая, подвижная, набожная женщина тоже вся высохла, помертвела и не снимала траурного платка. Общаться с ними было непросто.
А потом разразилась революция, и события ринулись вскачь, одно другого страннее и непонятнее. Все – от мала до велика, от важного и осанистого городского головы до презренного золотаря заговорили вдруг о политике. Политика была везде. Она гремела на улицах, шелестела на разные лады по домам, и даже в кухонной кастрюльке под крышкой была политика. Потому что наступал голод.
Сюда, в древний тихий Ярославль, революционные веянья почти не долетали. Жизнь шла через пень-колоду, всё более скудея и ужимаясь. Слава Богу, совсем отменили плату за учёбу, иначе бы – прощай, училище. Разрываясь между учёбой и случайными заработками – совестно было сидеть на шее у отца – Антон несколько месяцев не видел Дашу. Не до встреч было. А потом революция заложила очередной вираж, и к власти пришли большевики. Отец теперь до ночи пропадал в своём депо по партийным делам. Антон только тогда и узнал от него, всегда сдержанного и молчаливого, что он уже больше года в большевистской партии. Но таких, как Василий Андреевич, в городе было немного. Ярославцы настороженно и неодобрительно присматривались, принюхивались к новым властям, не зная, чего от них ждать. Притихли, затаились, исчезли с глаз долой некогда знатные люди – купцы, заводчики, видные дворяне. Но это была недобрая, взрывоопасная тишь.
Зимой этого года отец распрощался с сыном и уехал работать в Москву. Там, объяснил он, и платят больше, и работа интереснее. Антон понимал, что дело тут вовсе не в работе, но не расспрашивал. Без толку. Перед отъездом Василий Андреевич устроил сына на хорошее место. Кочегаром на мельницу Вахрамеева, что высится серой пятиэтажной громадой над Которослью. Работа эта могла считаться хорошей только по нынешним временам. Была она тяжёлой, жаркой и пыльной. Поначалу было очень туго. Но Антон, крепкий, смышленый и ухватистый, быстро свыкся. Работали сменами по двенадцать часов. Антону как учащемуся сделали послабление – день через три, без ночей. В училище на его «рабочие» прогулы смотрели сквозь пальцы. Точно так же «прогуливали» все ученики старших классов. Да и шло к тому, что училища да гимназии скоро вовсе упразднят. Что будет взамен – никто не знал.
В один из вечеров после смены Каморин по обыкновению блаженствовал в реке. Замерев на спине, он с наслаждением ощущал, как бегучая вода Которосли расслабляет его, вымывает усталость из одеревенелых мышц. Открыв глаза, Антон увидел мельком, как по высокому берегу, по тропинке, торопливо движется невысокая, худенькая женская фигурка в платочке и длинной юбке. Он, конечно, не обратил бы внимания, но характерные отмашки рук, да и сама походка – по-мальчишечьи скорая и твёрдая – показались ему знакомыми. Давно знакомыми. С детства. Дашка! Да, это, кажется, она! И Антон, раньше чем успел что-либо сообразить, уже выскочил из воды, обтёрся наскоро и принялся поспешно одеваться. Догнать! Догнать…
И резво, взмахивая руками, Антон потрусил вслед за удаляющейся девушкой.
– Даша! Дашка! – окликнул он, подбегая. И похолодел. А ну, как обознался? Во конфуз!
Девушка вздрогнула, приостановилась, обернулась. И просияла. Её улыбка была полной, радостной, счастливой. От неё смешно морщился нос и чуть приоткрывались дёсны над зубами.
– Антон? – ошарашено моргая, вопросительно протянула она.
– Даша… Дашенька… – пробормотал Антон, неудержимо улыбаясь в ответ.
И с этих пор они встречались каждый вечер. Антон уже знал всё о её жизни. Даша, оказывается, тоже работала. Учила грамоте малышей в рабочей слободке, в Тверицах, что сразу за Волгой. Мать, Нина Петровна, работала в детской больнице фельдшером, но в последнее время стала сдавать здоровьем, взяла отпуск и жила теперь в деревне под Рыбинском. Даша по-прежнему жила нелегко, но, по крайней мере, не голодала. И – главное! – в ней не осталось и тени от той придавленной, заморённой, потемневшей от невзгод девочки. Это была теперь взрослая, полная неброского достоинства девушка, уже вошедшая в отпущенные природой манящие, будоражащие формы. Особенно волновала коса. Толстая, в два Антоновых пальца, тугая, цвета зрелой пшеницы и длинная, до пояса. Антон упросил-таки Дашу не закалывать её, не прятать под платком, а носить свободно. Девушка упрямилась сначала – не привыкла, – но уступила. И чувствовалось, что ей очень нравится его внимание.
Так прошло полмесяца. И вот вчера Антон, по обыкновению, поджидал Дашу у перевоза. Но она появилась совсем с другой стороны – из города. Обеспокоенный Антон участливо заглянул ей в лицо – и едва не отшатнулся. На него смотрела та, прежняя Даша, которую он помнил год назад. Лицо заострилось. Под глазами – усталые бессонные круги. А ещё – испуг. Никак нельзя было поймать её взгляда. Она то и дело опасливо озиралась.
– Дашка, что случилось? – встряхнул её за плечи Антон.
– Антон… – еле слышно проговорила она. – Я… Я завтра уезжаю. Мне очень надо. Срочно.
– Да что ты? Зачем? Куда? – не понимал Антон.
– В Рыбинск. Завтра пароходом… – затухающе прозвенел её голос.
– Да что там? С матерью что-то? – почти кричал Антон ей в лицо.
– Да… Болеет. Написала. Зовёт… – и девушка махнула рукой в сторону Волги. – Ты не беспокойся. Всё будет хорошо. Я скоро. Мы увидимся. И, Антон, не провожай меня. Я сама. Прошу тебя, не надо. Ради меня…
– Господи, Дашка… Ну хорошо, не буду. А завтра-то? Завтра можно проводить? На пароход? – бормотал совсем сбитый с толку Антон.
– Не надо. Впрочем… если хочешь. Он в половине одиннадцатого отходит. Всё, не могу больше. Прощай.
И, коротко поцеловав его в щёку, девушка поспешно исчезла в сумерках. А Антон так и остался стоять, озадаченно скребя в затылке.
Всё это до малейших подробностей вспомнилось ему сейчас, когда он, уйдя с пристани, медленно брёл по берегу. А тут ещё этот странный и страшный человек на пароходе. Ерунда, конечно, пустые страхи, но кто знает… Антон тяжко вздохнул, расправил спину и зашагал в сторону трамвайной остановки.
И вдруг… Голову, что ли, напекло, чудится? Имя своё он услышал. Окликнули его. Тихо, тоненько. И голос. Дашкин голос, из тысячи узнаешь, не перепутаешь. Вздор! Она же сейчас на пароходе! Даже оборачиваться не стал. А в груди тоскливо закололо. Плохой это знак. Очень плохой.
– Антон! – снова донеслось до него. Громче. Протяжнее. Отчаяннее. Но всё же приглушенно, боязливо.
– Дашка… – прошептал он. – Дашка! – крикнул во весь голос и заоглядывался. Вон, вон она, за деревом, по ту сторону рельс, будто прячется от кого…
И со всех ног бросился к ней.
– Дашка! Ты что… Как? Как ты здесь? – задыхаясь, захлёбываясь, выкрикнул Антон, подбегая к девушке. Она сидела за деревом на фанерном обтёрханном чемоданчике. Тут же, рядом, лежал толстый узел из старой жёлтой простыни. С бельём, наверное. Даша подняла голову, и большие, серые, полные слёз глаза с болью и мольбой вскинулись на Антона. И что-то жалкое, отдалённо похожее на улыбку, пробежало по припухшим бледным губам и впалым щекам.
– Антон! Антон… Как хорошо, что ты пришёл! Что ты услышал… – тихо пробормотала она и расплакалась. Дрогнули плечи под тонкой белой кофтой с кружевными рукавчиками. Судорожно задёргался круглый, добрый подбородок. Жалко зашмыгал маленький, мягкий, как клубничка, нос. Обиженно раскрылись жалостливым треугольничком губы, и крупные слёзы выбрызнулись на скулы из-под коротких ресничек. Но даже такая – зарёванная – Даша была очень мила Антону, влекла к себе и волновала. И он, не помня себя, опустился перед ней на корточки, взял её за руки и заглянул в лицо.
– Дашка… Ну? Чего ревёшь-то? На пароход опоздала, что ли? Да?
Девушка всхлипнула и, закусив губу, долго и пристально посмотрела на Антона.
– Да, – кивнула она и, высвободив руку, утёрла лицо рукавом. – Думала, успею, а он… – и отчаянно махнула рукой.
– Тоже мне, горе! – улыбнулся ей Антон. – Через три дня уедешь. Загодя придём, ночевать на пристани будем… Будем, Дашка?
– Будем… – улыбнулась сквозь слёзы девушка.
– Да чего ты так уж? Мать, что ли, совсем расхворалась?
– А? – будто не расслышав, подалась она к нему. – Мама-то? Да, болеет…
– Ну, ничего, ничего. Подождёт три денька, не страшно. Ерунда какая… А ты уж сразу в рёв. Негоже. Взрослая тётя. Почти учительница, – успокаивающе, с улыбкой, шептал он ей.
Даша горестно покачала головой под голубой, в белый горошек, косынкой, откинула с груди за спину свою роскошную пшеничную косу и вдруг улыбнулась. Во всё лицо. Сморгнулись последние слезинки, дрогнули в уголках губы, заиграли ямочки на щеках.
– Спасибо тебе, Антон. Как хорошо… Что мы вместе! Снова вместе… – вздохнула она, подобралась, встала с чемодана и одёрнула свою длинную – до лодыжек – юбку.
– И пойдём. Пойдём скорее отсюда, не могу я здесь больше, хватит, – и, опасливо оглядевшись, подхватила чемодан и узел.
– Пойдём, – пожал плечами Антон. – Только не горячись. Это понесу я, – и осторожно перехватил у неё вещи. Недоговаривает Дашка, ох, недоговаривает. Напугана. И здорово, кажется. Но ничего. Ничего. Только не надо лезть с расспросами. Пусть сама. Когда сможет.
Поднялись по крутой лестнице на верхнюю набережную и пошли по Казанской улице над Семёновским съездом. С каждым шагом Даша веселела. Будто отпускало её. Она перестала тревожно озираться, шла впереди, весело притопывая поношенными чёрными ботиночками на низком каблуке и звонко смеялась на притворные жалобы Антона по поводу тяжести вещей. Ранним утром город хорошо прополоскало дождём, улица была свежа и умыта. Под водосточными трубами ещё стояли мелкие лужицы. Но солнце припекало, и было уже душно.
Впереди была Семёновская площадь и поворот на Пробойную улицу. Там же, неподалёку – трамвайная остановка. Оттуда легче было уехать: чаще ходили вагоны. Шедшая впереди Даша уже вышла из-за угла на Пробойную, но вздрогнула, отступила, побледнела и схватила Антона за рукав.
– Антон! Стой. Не ходи туда! Подождём. Подождём давай! – прерывающимся голосом пролепетала она, и Антон почувствовал, как ему передаётся её волнение и дрожь.
– Дашка… Да ты чего? Что там такое-то? Ну-ка… – и подался было заглянуть за угол, но Даша накрепко вцепилась в него, почти повисла.
– Нет! Нет, Антон! Ты не знаешь. Хорошо, что не знаешь… Там тот… Высокий. Погодин! – страшным шёпотом, с мольбой и ужасом в глазах выговорила она, побледнела и пошатнулась. Антон подставил чемодан и усадил её.
– Сиди – и ни с места! – прикрикнул он, отошёл и осторожно выглянул из-за угла, смиряя колотящееся сердце. По тротуару, метрах в двадцати, неспешно удалялся какой-то человек в пиджаке, брюках и шляпе-котелке. Приостановился и со скучающим видом принялся рассматривать вывеску какой-то конторы. Антон разглядел на его лице усы и бороду. Был этот человек и в самом деле высок, худ и сутул, но ничего опасного и угрожающего в его облике не было. Постояв с полминуты, он снова двинулся по тротуару в сторону Ильинской площади. Весь в досадном недоумении, Антон вернулся к Даше.
– Ты шутишь, что ли, – с легким раздражением спросил он. – Или бредишь? – и осторожно коснулся её лба. – А может, я чего-то не понимаю?
– Антон, да послушай меня, – просительно вздохнула Даша. Она уже успокоилась. – Это Погодин. Он тут, на Пробойной, в номерах живёт. Я знаю. Не надо, чтобы он нас видел. Пусть пройдёт. А мы – после. Я потом всё тебе расскажу, Антон. Не здесь.
– Но Дашка… Почему мы должны его бояться? Не понимаю, – сварливо, чуть хорохорясь, поговорил Антон, чувствуя, однако, как в душе нарастает серьёзное беспокойство.
– А потому, – вздохнула Даша. – Я из-за них не поехала, пароход пропустила. Хорошо, они меня не видели. А то бы… – и дрогнула голосом. – Да не стой ты таким болваном, Антон, бери вещи… – и встала. Антон машинально подхватил узел и чемодан.
– И рот закрой, – тихо добавила Даша. – Я вовремя их увидела, они впереди шли. Этот, Погодин, и второй. Виктор Иванович. Главный над ним, кажется. Антон, это страшные люди. Особенно тот, второй. У него такие глаза… И сам он… Я такое видела… – и голос, слёзно задрожав, сел до шёпота. Девушка зябко съёжилась.
– Да подумаешь – глаза, – пожав плечами, пробормотал Антон и тут же вздрогнул, как от ожога. Глаза! Тот жуткий пассажир на корме парохода… Значит… Значит, всё это правда?
– Антон, да что с тобой? Очнись. И так тошно…
– А? Нет, я слушаю. Ты продолжай, Дашка, я ничего, – медленно ответил он, ощущая колючий, противный поток мурашек от затылка к пояснице.
– Я… Я думала, они уехали. Оба. Уже обрадовалась. А этот, Погодин, здесь… Страшно, Антон.
– Дашка, ну а ты-то откуда их знаешь? Что у вас общего-то? Что за люди? – еле удерживая голос от предательской дрожи, спросил Антон.
Даша отчаянно замотала головой.
– Не знаю… Ничего, ничего я не знаю. Они не одни, у них сообщники в городе. Они убийцы, Антон. Я правда ничего не знаю, но тебе… Тебе со мной лучше не показываться. Со мной опасно, понимаешь? Они могут следить. Может, и сейчас следят, а мы не знаем. Да не озирайся ты, мало ли… Погодин-то неспроста остался. Давай я поеду домой, а ты…
