Житие несвятой Марии. Новеллы

скачать книгу бесплатно


Накормила семью, дети спать ушли, остались мы с бабой Катей. Через силу прибрала в кути, поставила опару. Ходила, как во сне. Сколь времени прошло, не знаю. Сам зашел в избу, сел на лавку, молчит. Катерина от голбчика, позвала отца, меня:

– Милые мои, однако, не доживёт ребёночек-то до утра…

Я склонилась над умирающей дочкой. Слёзы душили, а я ничего не могла сделать. Гладила ее мокрый от пота лобик, целовала безжизненные ручки. Шло время… Катерина в горнице, прикрыв лампу от спящих девочек, на руках шила Манечке белую рубашечку. Отец под навесом сколачивал из тёсаных досок маленький гробик. Австриец сидел на крыльце, подняв лицо к небу. Наверное, он молился своему Богу. Он же не православный был, пришлый. Ну и чё? Бог-то на небе один.

Вернулась в избу. Хрип у дочки стал реже, стонов уже не было. На столе догорал керосин в лампе, и я давай лампу заправлять. Сняла стекло, открутила горелку, уже взяла воронку и бутыль, чтоб налить, и вдруг у меня, как молния, вспыхнула мысль… Я вроде слышала, что кто-то керосин пил, а для чего, не помню. Забилась эта мысль в голове и, не соображая, что я делаю, взяла ложку, вылила в неё тёплые остатки керосина из лампы, и, подойдя к голбчику, почти в темноте вылила этот керосин в открытый ротик. Пришло осознание, страх, что это я делаю, а вдруг сейчас умрёт?

– Господи, прости… помоги и помилуй… – уже в сотый раз молила я Бога.

Отошла от неё, занялась лампой. Бутыль за печку поставила, горелку прикрутила, фитиль наладила, стекло протёрла, села на лавку. Бездумно… Посидела, и вдруг, как огнём обожгло: в избе-то тихо-тихо…

– Ох, матушки мои, уморила я дочку-то керосином этим…

Боже, как страшно-то стало от этой тишины. Делать нечего. На цыпочках подошла с лампой к голбчику. Нет сил глянуть в личико. Подняла лампу. Смотрю…

Глазки закрыты, щечки запали, бледная-бледная, и не дышит… Реву стою. И вдруг вижу, на подушке пятно какое-то. Сильней склонилась, вижу, кровь с гноем вытекла из ротика. Со страху-то не заметила, что одеялко над грудкой чуть-чуть шевелится. Лампу на припечек поставила, к Манечке метнулась, обняла тихонько, а она спит… Уснула моя страдалица.

Омыла ей ротик от гноя и крови, прикрыла потеплей и к Кате да к отцу сказать, дескать, девчонка-то ожила. Баба Катя давай креститься, а отец, известное дело, выругался матом и пошел в избу. А прежде, грохнул по гробику молотком.

Вот так первый раз Бог меня спас от смерти маминым керосином. И была у меня незнакомая болезнь с красивым именем «Скарлатина». Чем я тоже потом сильно гордилась, когда подросла. И друзья мои считали меня очень важной и лишний раз не обзывались. У них-то такой болезни не было.

С тех самых пор тятенька мой и полюбил меня больше всех. А может, и раньше…

ГЛАВА 10

Всё-то я вам рассказала. Всё про себя поведала. Ой, да прям-таки всё, да не всё, а только то, что сама помню. К сегодняшнему дню, когда я пишу эти строки, прошло восемьдесят два года. И, если бы из моей большой семьи был жив ещё кто-нибудь, он бы рассказал гораздо больше.

Так бы и текла моя жизнь разноцветным колесом, яркой радугой, если бы не некоторые мелкие неприятности. По какой такой причине мне не нравились тесные помещения, не знаю. Только я боялась бани… Там было всегда темно, даже днём. Единственное окошечко мало свету давало, а мылись всегда по вечерам, то приходилось зажигать лампёшку. По субботам, в жаркой темноте, в пару начиналось дикое, на мой взгляд, действие.

Первым паром в баню шли мужики, отец и сосед Сёма. Часто и Паша-драчун приходил. Эти, как мама говорила, мылись с придурью. Им веники свежие подавай, квасу кринку. Ежели летом, дак из колодца ледяной воды в предбанник заносят. Зимой, дескать, мужики из пару да прямо в снег. Не знаю, чё им так приспичило, в снег нырять? Сама-то я не видела. Люди сказывали. А я ведь тятеньку всегда умней всех считала…

И чё там, в бане, вальяжничать? Подумай-ка, баре какие… Ну, за вениками-то я на баню заскочу быстренько. А воды девки достанут из колодца, мама баню вытопит… Господа какие, подумаешь… Сёма всегда со своим веником. А Пашуха в кальсонах и курмушке через дорогу перескочит – и всё. Не пил бы, и веники, и баня свои были бы. Нет, глотку-то кто заливать будет, язви его?

Кстати, в деревне не в каждом дворе были свои бани. И часто баню топили по очереди, а мылись две-три семьи. Пару всем хватало. Воду-то рекой не лили. Её надо было с речки на коромысле натаскать. В бане главное – пар. Взрослые на полке хлестали сами себя или друг друга распаренными берёзовыми вениками. Жар был невыносим.

Зная мое яростное нежелание лезть в этот горячий кошмар и моё умение убегать, пока тятенька с Сёмой и Пашухой парились, старшие сестрицы пытались догнать меня. Сразу после мужиков мама перемывала малышню: Шурку, Клавку, Лёльку и меня.

Последними мылись девки. Те долго мылись, ведь волосы-то густущие, прополощи попробуй. Тоже, красавицы голожопые, как дорвутся до бани… Вечно девки в бане дольше всех плескались и всё чё-то визжали, будто кто их щекотал… Вот охота была…

По этой причине, каждую субботу я сбегала, а за мной устраивался марафон. Желающих меня поймать было полдеревни. Кино, да и только. Только кина у нас тогда не было, это я приврала. Хотя и бегала я быстрее всех, но противостоять целой бегущей и орущей «орде» я все-таки не могла. Меня ловили и тащили мое худое и дергающееся тельце в эту ненавистную баню, как приговорённого агнца…

Мой младший брат, уже вымытый и розовый как поросёнок, сидел на лавке, завернутый в чистую пелёнку. Сидел, сопел и хоть бы хны. А чего ему хныкать? Когда мама освободится, даст ему, бугаю, титьку. А я-то за что маюсь?

Мама, не долго говоря, ставила меня между колен, крепко прижимала и, намылив мою спутанную шевелюру, отмывала с неё всю пыль и грязь, заодно с мыслями о моей нелёгкой судьбе. Вначале я пыталась орать и брыкаться, но силы были неравные и мыло лезло в рот. Я болталась в маминых руках как сломанная ветка, пока она тёрла, не жалея, мое тельце. Орать уже не хотелось, силы были на исходе.

И как это мама всё угадывала? Как знала, что я вот-вот помру… И как раз, в этот момент полного изнеможения, в предбанник заходил тятенька, мама надевала на меня чистую рубашечку и передавала нас с Шуркой отцу. Он брал нас к себе под мышки и заносил в дом.

На этом трагедия моей жизни не кончалась. Начиналось выдёргивание моих рыжих кудрей. Этим занимались сёстры. Кто пожалеет мою бедную головушку? Правду сказать, сестра Анна тоже любила меня и всегда старалась расчесывать мои спутанные кудряшки очень осторожно. Я и сейчас вспоминаю её с грустью, болью и благодарностью.

Про сестёр я тоже скажу, что помню. Потом…

На то время жили мы по деревенским понятиям богато. Хоть и раскулачены были дед с бабушкой, из дома никого не выселили и не всё отобрали, потому, что отец воевал, а у мамы было уже четверо детей. А вот чё отобрали, не знаю. Меня тогда не было. Только помню, мама расска —зывала, что пасеку почти всю сожгли, вместе с пчёлами… Жалко пчёл-то… Был у нас Каурка, две коровы, телушки, овцы, не знаю, сколько.

Полный двор кур, гусей. А сама мама до того жила в доме отца сиротой, как бы работницей. Она была из бедной семьи, где у бабушки, которую звали Олимпиада Дормидонтовна, были ещё дети, старше мамы. Брат Агап и сестра Акулина. А мужа у бабушки не было. В те времена такое считалось большим позором. А так как предполагаемый отец троих детей был сыном богатого человека из Зырянки, который учился в Петербурге и на лето приезжал навестить родителей в своем имении, после его отъездов у красавицы Липки и рождались дети. Говорили люди, что любовь у них была сильная. И не трогали их. Но судьба не дала долго мучиться бабушке. В один год Бог прибрал по причине чахотки сначала Акулину, потом Агапа. Умерла и Олимпиада, свет Дормидонтовна. Мне всегда было жаль её, хотя я её никогда и не видела. В деревне, на виду у всех, идти по улице с «пузом» – это надо смелость иметь… Поди, стыдно ведь было… До меня еще далеко было.

И осталась младшая девочка, моя мама Пиама, круглой сиротой. Мир не без добрых людей. Взяли девочку мои будущие дед Максим и бабушка Марфа. Хоть и богато жили, а хлебосольней их на деревне не было. Уже в мою пору к нам вечно народ приходил. Не то, что к Каржовым, к Колькиным родителям. Правда, у Кольки отца-то тоже увезли давно. С бабкой парнишка жил. Кто его обстирывать-то будет, да отмывать? Вот он и сопливый всегда бегал.

Году не пожила мама у богатых людей, как приключилась в доме эта холера, болезнь. Говорят, любовь! Видать, заразная. Сынок младший, Николушка, взял да и полюбил девчонку-работницу. Ему шестнадцать лет, ей и четырнадцати нет. Тятенька-то мой заявил отцу, сказал:

– Женюсь на Пимке, и всё! Люблю, дескать, шибко!

Дак и дед Максим был неуступчив. Хоть и хороша Пимка была, дак ведь нищая, почитай. Да и нагулянная. Мать-то её, Липа, не одного парня с ума свела в деревне. Даже из Перевалово приезжал один богатый жених, сватать… Нет, не пошла. Бедная, а не позарилась. Порода такая, ордынская. «Нашла коса на камень…» Бит был мой тятенька жестоко. Три дня с лавки не вставал. В длинной рубахе, без штанов. Не пикнул даже. Потом в жару метался, бабушка от него не отходила, поила травами, шрамы смазывала. Дед старался в дом не заходить, а мама как серая мышка по углам пряталась, хотя ни в чем виновата не была. Она их побаивалась, этих хозяев. Были мужики небольшого роста, суховатые, рыжие, молчаливые – что отец, что сыновья. В деревне-то говорили, дескать, татарское отродье, а нас, ребятишек, так и звали «ордынцами».

Чё бы ни было, а вскоре и поженились, и обвенчались. Вот от такой-то, заразной любви, шесть девчонок родилось да сынок. Жить бы да радоваться. Да кабы воля своя…

ГЛАВА 11

Ягодка это лесная, слаще которой нет… Во всем мире растут разные фрукты-ягоды, но мне она полюбилась оттого, что я другого ничего и не собирала. Смородина, черника, голубица, клюква, брусника, костяника, черемуха, боярка и еще куча всякой всячины росло в наших пышных лесах. А вот – она, «и одна, да миленька». Пока рассуждаю, что лучше, а тут и Нюра вынырнула из-за кустов:

– Ох, Маруська, и испужала ты нас… Зойка ревёт, тятю боится, все на меня сваливат… Я ж тебя караулить должна… Ну, чё ты тут забыла? Чё делала, а?

– Мы уж по полтуеска набрали…

– Дак Нюра, посмотри, чё кругом деется-то?

– Вот тебе бы всё любопытничать..? То и деется, чё надо… Лес ведь… Тут своя жизнь. На всю жизнь не наглядишься. А у нас свои дела… Вот, гляди!

Склонилась сестричка, я с ней присела, и боже мой!.. В траве-то под листиками ягода, земляника. Крупная, спелая, с одним рыжеватым бочком, на тоненькой веточке. То я и думала, чё такой запах в лесу сладкий. А это, выходит, от неё. Вот глупая я, букарашек разглядывала, а ягоду не видела. Ну, теперь наберу…

Полянка небольшенька, Нюра рядом, можно и набрать кружку-то… А кружки-то нет, потеряла. Поискать бы, дак где в траве-то найдешь? Сестре боюсь сказать. Принялась я земляничку, самую спелую да крупную, в рот ложить. Уже не вприсядку, на коленках ползаю. Сорву две-три ягодины, положу в рот, языком к нёбу прижму… Глаза сами собой от удовольствия закрываются. А ягод – ешь, не хочу…

Сладости этой запашистой решила домой принести. Не влезало уже в меня. Нашла лист лопуха, здоровый такой, наложила в него ягод, зачем-то ромашечку сорвала туда же. Как бы подарочек. Съела еще немножко, чё-то так приморило солнышком, не могу глаза разлепить. Прилегла и уснула. Я же еще раньше вам говорила, что спать люблю…

Так и принесла меня старшая Зоя на закукорках, полусонную. Все ворчала, что не надо было брать меня в лес, что права она была. Зато мама, когда отмывала мою рожицу и руки, красные и липкие от сока, сказала мне:

– Умница ты моя, Манечка, подарочек принесла… А на столе лежал измятый лопух с ярко-розовой кашицей…

А про кружку никто и не вспомнил и про городские ботиночки 36 размера тоже…

Уж больно хорошее времечко, это лето. Прямо, полёт души. Но, я так думаю, и зима не хуже. Только вот лето быстрее кончается. И чё бы так-то?

Зимой местами тоже интересно бывает…

К примеру, я всегда мечтала больше зимой…

Летом-то когда? Всё недосуг. Вот не знаю, где как, а мы первым делом – на свою любимую речку. В города играть. Ясно дело, когда замёрзнет река. Появляются во льду пузыри замёрзшие, много-много. Большие и маленькие. Бежим на речку. На коленках ползаем, разметаем снег, и вот они… наши «города»…

Собираем всякие сосновые иголки-веточки, нитки-тряпочки… Украшаем свои города, мечтаем там побывать, улетаем на лёгких крыльях воображения в свой прекрасный детский мир… Звенят и переливаются нежнейшие хрустальные струны. Неизвестно откуда, звучит в ушах чудесная музыка чистоты, белизны, смеха, падающего снега на румяные щёчки ребятишек. И хочется от избытка чувств обнять весь мир и жить вечно!

Не знаю, как другим, а мне зима по душе. Правда, темняется быстро. Но и это к месту. Вечерами другая жизнь, особо тихая. Во-первых, после первых морозов, ближе к Рождеству, начинаются приготовления. Всё-то не опишешь…

К примеру, пельмени мама начинает заводить. Тут ведь как? Не на один присест. На всю зиму. Поэтому теста много, мяса ещё больше надо. Мясо надо нарубить в деревянном корытце, приготовить фарш. Это мама никому не доверит. А вот стряпать садятся за наш большой стол все, и я тут как тут. К сёстрам приходят подружки, тоже садятся. Вроде посиделки получаются. Пельмени лепятся шутя. Мама незаметно подкладывает в некоторые пельмешки чё попало. Кому на богатство – копейку, кому на худу жизнь – уголёк, кому с парнем целоваться – изюминку… Кто-то заводит песню, её подхватывают все и льются потихоньку «страдания», шуточные, про любовь обязательно… Даже у меня шило в одном месте не торчит.

Мама важничает, смеет даже тяте сказать:

– Не курил бы ты, отец… Вишь ведь, тесто…

И отец послушно уходил к кому-нибудь из мужиков. У них свои тары-бары. Тоже поговорить-то любят. Дымище… сидят вольготно без баб. Всё с утра ещё переделано. Можно и поговорить по душам…

А кто их знает, об чём они могут говорить? Вроде и не об чём. Разве только про лошадей да про навоз, что на поля ещё не весь вывезен… Ну, может, и про чё другое, уж не знаю. Вот тятенька мой, тот только и умеет команды отдавать… Это и понятно. Попривык на своих, то на белых, то на красных, войнах приказы подавать. Вот и не умеет говорить-то много. Да и другие мужики только матерятся, особенно, когда у «сборни» сход, или так просто посидеть сойдутся… Да Бог с ними, пусть отдыхают. А то ведь кроме работы-то чё они видят? Одна работа. Добытчики…

Конечно, какие в деревне прибамбасы? Самое любимое – санки, горка. Тоже картина маслом… Мы-то, мелюзга, ладно, пурхаемся в снегу, как курицы в пыли. А вот девкам с парнями приволье… Приволокут парни с конного двора сани или кошёвку, оглобли поднимут, свяжут их. Насадят девок. Девки красноморденькие, полушалки пуховые, выходные наденут. Глаза блестят из-под полушалков-то. Чё им мороз какой-то? Радёхоньки…

Парни сзади ухватятся за крыльца, разбегутся… и полетели с горы. Девки, конечно, визжат от страха, а, может, от чего ишшо. Парни тоже, видно, боятся, всё за девок хватаются, все хохочут… Вот веселье…

Ну, да этим кого удивишь? В моём доме скучно не было ни зимой, ни летом. У нас Зоя и Анна учились в Тюмени на учительниц, приходили домой на лыжах на воскресные дни и на каникулы. Иногда с подругами. Начинался меж ними городской разговор.

Вечерами под китайской, ещё старинной керосиновой лампой с фарфоровым в цветочек абажуром собиралась вся семья. Только маме некогда было… Господи…

Вот в этом ликбезе я и научилась любить книгу, читать и писать. Анна читала стихи Есенина, Блока, Пушкина… Особенно я любила мятежного Лермонтова. К семи годам я почти наизусть знала «Демона», много стихов Блока. Детская чистая память всё впитывала как губка. Эх, дальше бы поучиться… Не задалась судьба.

ГЛАВА 12

Все, кроме мамы, любили читать. Может, и она бы чего-нибудь почитала… Не умела моя матушка читать. Всё на свете умела, а вот поучиться не довелось. Зато отец грамотный был. Не зря на съезд в Москву в тридцать пятом году ездил. Мне уж четыре года было. Хорошо помню, как тятя привёз нам таких длинных конфет в полосатых обёртках, много книг и фотографий.

Рассказывал он нам про то, как они в Москве пропили с радости-то все деньжонки, что из дому наскребли. Дорога-то дармовая была, а на гостинцы детям ничё не осталось. Вот во дворце и состоялась встреча с Калининым. В Кремле.

Выяснилось, что без гостинцев – ну, никак нельзя. И добрый дедушка Калинин дал тятеньке сорок рублей. Много лет отец сокрушался, что не вернул ему деньги… Как-то не вышло. Много чего не вышло…

Дак вот, опять я не по порядку пошла. А скажите мне на милость, у кого у вас в шесть-семь лет в голове-то был порядок? Чё-то я сильно сомневаюсь. Ну вот, я опять про себя забывать начала. Так об чём я? Да, про зимнее житьё…

Зимой праздников много, ну, и гуляли немало. То свадьба, то родины, церковных канителей полно. Святых-то людей на Руси пруд пруди. За всех же надо выпить. Тут и Рождество! Вот уж где гулянье. В ночь-то под Рождество «нарядчики» по избам ходили… Как ввалится в избу целая ватага народу, кто в чём…

Тут и козлы в вывернутых шерстью наружу шубах, тут и попы в шутовских колпаках, и гадалки с самодельными большими картами, и пряхи с пучком соломы на веретене, и цыганята. Рваная гармошка… Балалайка с одной струной… Шайки с сухими вениками, вроде баню изображают, сухим веником хлещут, листья в разные стороны. Изгаляются, кто в чё горазд… шум, гам, хохот…

Мама не успевает одаривать одну ораву, а на крыльцо уже другие идут… Поют… кто псалом, кто матершинную припевку. Пляшут, смеются, угадывают, кто есть кто… Вот это веселье… Сроду не забыть! Всю неделю куролесят. Молодые мужики и парни играют в войну. Им бы всё кулаками размахивать… Вот петушиная порода! Нагребут снега, построят крепость и лупят друг дружку снежками. Или борются в снегу, в одних рубахах… Бывало, и овцу на крыше к трубе привяжут… Это уж парни тешились, холеры… И ворота дёгтем мазали… Это, если в доме девка была, да стала ненароком бабой. А может, и нет… Просто по шутке, или из мести… Там не поймёшь…

А как девки гадали?.. Это же надо большим писателем быть, чтобы всю эту бесовщину описать. После гулянок бабы избы прибирают, мужики дворы. Вот и ребятишкам есть работа… хорошая работа. Ходить по дворам и одаривать соседей, каких мама скажет. Навяжет мама узелки: пряников, тарочек, пирожков, растегайчиков с рыбой да всякой всячиной… Даже маковников медовых и сырчиков с изюмом. И вот мы с сестрёнкой Кланькой идем по деревне. Довольные, гордые. Встречаем одаривателей из других домов, побогаче. Никаких хиханек, баловства…

Не у всех же достаток. А праздника всем хочется.

Заходить в избы – целое дело… Руки заняты, а где и открыть утеплённую соломенными жгутами дверь не удаётся. «Кто там?» сроду не спрашивали. Приходится пинать дверь ногой. Хозяйка впускает меня, охает:

– Ох ты, мнеченьки-то!!! Никак к нам гости… Милости просим! Дак, кто же это к нам пожаловал?..

Разматывает на мне большой платок, из-под которого только глаза мои видно…

– Кого это нам Бог послал?.. Батюшки!.. Да никак Марья Николавна?.. Вот уж гостья дорогая!!!

От гордости и от радости, что я гостья дорогая, сама себя не узнаю… Я уже давно забыла, как она летом кричала, что отстегает меня крапивой по голой ж..е… Чё уж там помнить… Радёхонька без меры. Но скромна.

– Спасибо, тётка Фёкла… Нет, я только из-за стола… Вот, мама гостинцы… С Рождеством Христовым вас… послала!

Почему-то волнуюсь. За стол не сажусь, мама наказала строго-настрого не лезти за стол, даже если зовут. У них ребятишек куча. А Фёкла последнее выложит… Отдаю гостинцы. Женщина благодарит меня, как большую… У меня сердечко трепещет от радости, даже как бы от счастья какого-то. Ведь и мама похвалит… Красота!!!

Всегда любила по праздникам гостинцы носить. Мама то мёду чашку отправит, где ребёнок захворал, то в тряпицу свежего хлеба каравай завернёт, той же Дарье Гавриловне. Одна тоже ведь горе мыкает. Мама всех жалела. Сама почти из сиротства. Сколько она муки? передавала бабам, потихоньку от тяти… Тот-то строг был. Всё в дом!

Чё бы это вам ещё припомнить интересного? А вот, чуть ведь не забыла…

Жила у нас в деревне откуда-то пришлая семья. Ещё до меня пришла. Ланцовы по фамилии. Дети у них. Девчонка со смешным именем, Людмила. Люськой мы её и звали, и парнишка, не помню, как звать. И что интересно, но по какой-то причине жили они в бане. Вот, где наш сельсовет и детский сад был. Так на задворках у них, этих раскулаченных, и стояла баня. В ней и жили Ланцовы. Сам-то (никто его имени и не знал) хороший был чеботарь. И вот чё бы и не жить, как все люди. Дак он пил «горькую». Так мужики говорили. Не водку там, или самогонку, а «горькую». Чё уж за питьё такое? И жена у него была, Анна. Бабы говорили, что красавица, а чё мужики толковали, не слыхала я ни разу. Чеботарь Ланцов был отменный. Все несли ему обутки налаживать. Он и чирки шил. Кож-то у всех полно. А у кого нет, дак соседи и так дадут, без платы. Он и нам троим сшил белые шубки – борчатки… Лёльке, Кланьке и мне.

Так и жили они в своей бане. Я ходила по временам к ихним ребятишкам, звала играть. Тихие такие детки. Мне бы такой быть… Это сестра моя, Зоя, на них завидовала, недовольна всё мной была.

Одним утром, зимой, ещё темно за окном было. Сидим мы за столом за самоваром, чай пьём. Все дома. Ещё баба Катя жива была, Австриец с нами жил. Открывается дверь в избу, заходит Ланчиха. Ясно дело, все поворачиваются к ней. Мама сразу:

– Ты чё, Нюра… по чё-то пришла? Давай к столу..

Анна молча, стоя у порога, распахивает старенькое пальтишко!!! И, о Боже, стоит, в чём мать родила… И тут же запахнулась… тятя маме шепнул: «Прикрой, мать…»

Мама метнулась с лавки к Анне. За столом гробовая тишина. И тут я заикала. Я ничего не могла сделать, икала и икала. А потом у меня был жар, с перепугу, что ли?

Тогда мама навязала Анне узел одежды, ей и ребятишкам. Ну, дня через три-четыре бегала я в том краю. К Ланцовым торкнулась. Не лето тебе, не покричишь… Зашла, позвать играть на лёд детей. В бане печка топится, тепло, а свету мало. Но я зоркая. Невзначай поглядела на самого, а он сидит и чеботарит в маминой юбке. Мужик в юбке… Смешно мне так стало…. Разнесла я эту весть по деревне. Смеху было… бабы бегали, искали, у кого штаны лишние есть? А у кого они лишние? Мама горевала, что забыла про Ланцова, самого?-то… Не подумала, что последние штаны пропьёт.

Так вот и жили. Люди как люди… На Крещенье вот в кузне случай был весёлый. Решили в кузнице новый горн поставить. Яму выкопали, ждут, когда из города новый горн привезут… Россия-матушка… Два года ждали. Собирались в кузне мужики частенько – так, покурить… Когда, видно, и с бутылкой. Курили самосад. Окурки, мусор всякий – в яму…

Ну вот, в ночь на крещенье кузнец с подмастерьем Ваней обосновались в кузнице от баб. Не мешать чтобы им. Самогонки море – пей, не хочу. Ну и пили… Сколь ни сиди, а домой-то надо. Лёня, кузнец, крепкий был мужик. Стал Ваня подниматься, да и упал в ямку-то. Лежит, мычит, а вниз головой долго не помычишь. Пытался его Лёня вытащить, дак сам чуть не упал на Ваню. Тоже еле на ногах держался…

А чё делать? Выполз Лёня из кузни… Никого… Но Бог то есть!.. Едет с фермы трактор, сено завозил. Остановился тракторист… Лёня лыка не вяжет… Кузница настежь… Скумекал… Надо помогать мужикам… Пропадут. Не июль месяц, январь! Прицепил Ваню тросом за шубейку, вытащил тракторист его из ямки и поволок по снежной-то дороге к дому. Посреди улицы остановился, отцепил Ваню и укатил. Кто-то видел, как трактор Ивана тащил… Решили, что уже замёрзлый… Сбегали к жене его, сказали, что Ваня замёрз, не шевелится, трактор его притащил. Собралась деревня, бабы воют, молодой ведь мужик… Жалко-то как!!!

Мужики, тоже уже подпитые, не знают, чё делать? Праздник, а тут… как нарочно… мертвяк. Разобрались, когда баба его в одном платке прибежала… Упала на бездыханное тело мужа с причитаньями… И вот, на тебе, мертвяк… язви его!.. Когда жена стала его тормошить и выть в голос, дескать:

– Чё так недолго-то и пожил?.. Да на кого ты меня оставил?.. Да родимый ты мой!!!

Он тут и зашевелился, и дух от него самогоношный пошёл… Ну, тут мужики смекнули, в чём «собака зарыта». Загоношились с радости. Праздник даром не пропал!.. Заволокли Ваню в избу. Чё там дальше деялось, никому никакого интересу не было!.. В деревне праздник!!! В деревне веселье!!! Ну и драки, как водится! Гуляй, Русь-матушка!!!

ГЛАВА 13

Хочу я дальше продолжать свою повесть или нет, но, как говорится, «замахнулся – ударяй!» Я уже в самом начале поминала о тридцать восьмом годе.